Очень необычный субъект

      — Вениамин Самуилович, вколоть ему успокоительное? — молодая, рыжеволосая санитарка, робко прижимая к груди папку с документами, безучастно поглядывала на лихорадочно трясущегося пациента, некогда опасного преступника и ранее известного на весь Петербург миллиардера, Сергея Разумовского.       — Нет-нет, Софочка, не надо, — врач-психиатр с многолетним стажем — Вениамин Самуилович Рубинштейн — и ранее встречавшийся с похожими случаями, за всё время успевший повидать многое, от людей с психическими отклонениями до идейных убийц, сейчас заинтересованно наблюдал за муками своего нового больного, что явно зацепил своей жизненной ситуацией.       Казалось, ещё вчера ты презентовал обществу дело всей своей жизни, новейший способ шифрования данных — революцию, если называть одним, но громким понятием, как говорил человек, находящийся рядом огромное количество времени. И тогда ты ещё являешься программистом и филантропом для многих людей, но сегодня трепыхаешься в смирительной рубашке, по нескольку раз за день созерцая перед глазами целый калейдоскоп воспоминаний, охваченных пламенем и пылом, понимая, что тот самый человек, казавшийся так близко, всё это время был мёртв, а ты был один. Как потом чувствовать дрожь всем телом, держа похоронку в руках, слыша в свой адрес резкие обвинения во всех тех кровожадных, жестоких убийствах. Слышать это и медленно терять рассудок и не видеть уже ничего, что строилось годами, к чему шел медленными и неуверенными шажками, боясь оступиться на ровном месте, а потом, спустя целую горсть стараний молча наблюдать за легко разрушающейся судьбой, прахом рассыпающейся по последним каплям надежды, по жалкому, беспомощному “это не я”.       — Короче, хватит кривляться, — Сергей никогда не забудет те бешенные эмоции, когда майор без единого внимания осматривал помещение, не замечая Олега, которого Разумовский видел воочию, наяву. Который вальяжно проходил мимо них фантомом, галлюцинацией, так и наслаждаясь всем этим цирком, резко превратившимся в это из обычного, как казалось, визита. — Либо ты сейчас даёшь мне весь расклад… в глаза смотри! Либо я выбью из тебя эту информацию.       Воспоминание рушится и сменяется чередой других, более быстро проходящих, намного болезненных, и их остановить уже нереально: приют, вереница детских рисунков с изображением человекоподобного ворона, перья которого так и топорщатся, янтарно-ядовитые глаза, следящие за каждым чужим действием с бумаги, с клеточных полей тетрадей, с альбомных листов… тревожные действия под влиянием беспокойных мыслей, прерываемых только робкими, несмелыми касаниями чужой и холодной руки близкого человека, его тёмно-карие глаза и редко расцветающая на губах улыбка. И воспоминания эти строились буквально на костях уже предугаданной судьбы Разумовского, на огромных мечтах, на стремлении и стараниях, чтобы прийти к холодным стенам психиатрической лечебницы.       Когда в голове вновь проносится едким “Никакого Олега здесь нет”, по плечам тиховодно и неспешно сползают не то птичьи, не то человечьи пятерни с когтями, сковывая беспомощное тело в тёмные, холодные объятия, шепча на ухо что-то о свободе, обещая и обязываясь. Интуитивно Сергей где-то за спиной чувствует присутствие врачей и охраны, ощущает презрительно-неодобрительные взгляды на себе.       — Очень необычный субъект, — довольно покручивая в руках часы на золотой цепочке, продолжает изумляться врач собственной подопытной крысе. — Очень интересный.       В глазах скоро мутнеет и рябит, воспоминания останавливаются и проваливаются в бездну, туда же, где хоронилась сломанная судьба Разумовского. Позже гаснет свет.