У нас на двоих

      Алику нельзя врать. Это правило номер один для тех, кто с ним живёт и пытается ужиться, работает и пытается сработаться — не потому, что это неэтично или неправильно и не по каким другим высоконравственным причинам, а просто потому что бесполезно. Волков чует ложь, как гончая добычу. Шестое чувство у него — ты ему говоришь, а он сразу знает — правда или нет. И если соврал, то о честности и справедливости в свою сторону можешь забыть. Алик, конечно, являл миру себя как клоуна, но в секунду посмотрит, как рентген прошибает тело, и пиши пропало. Витя знал это, и Алику все равно врал. Он знал, что его ложь читается другом на раз-два, как и любая другая, но тот позволял ему лгать. Позволял лгать, потому что доверял. Логика странная, но Витя её уважал. Он мог соврать в чем-то незначительном или личном, пока это не мешало делу и не портило отношения в их сработанном коллективе, пока эта ложь была невинной, и на неё можно было закрыть глаза. Витя лгал Алику, потому что привык так жить — обманывать и обманываться. Даже если это Командир. Алик же себе не врал никогда, как бы больно это не было — горькая правда всегда лучше. Пока Витя убеждал себя, что они с Командиром по-прежнему друзья, друг за друга в огонь, в воду и под пули, Алик признался в том, что друзьями они были когда-то — трудно быть друзьями, когда хочется своего друга, как телку зажать в углу и отодрать, пока сознание не потеряет. Конечно, вслух он этого не говорил, но Витя хоть и лгал самому себе, но чувствовал на себе испытывающий взгляд. Чувствовал и делал вид, что все в порядке. Просто у них с Командиром были особые отношения, слишком многое прошли вместе: понимают друг друга с полуслова, делят сигарету на двоих и всегда готовы ебануть Зурабов, которые лезут на чужую землю и слишком зарываются. С последним Витя проебывается знатно.       Ирка слезно умоляет помочь, и Витя приглядывается к горцу довольного вида, у которого в руках ремень, а в зубах сигарета. Рядом голая, запуганная девчонка, которая пытается спрятать слезы от того, что её спина располосована. Витя отрывается от щели в двери, потому что в мозг ползёт злость и ненависть, как горячая лавина по подножию вулкана, шипя и разъедая сознание. Он отмахивается от Иришки на автомате, потому что в голове у него горцы вида озлобленного, истязающие их парней — беспощадно и жестоко. Приказ один: в плен — запрещено, потому что противники защищают свою землю, терять им нечего и жалеть не будут. Ярость застревает в глотке чётко посередине, ни охнуть ни вздохнуть, а за спиной остается девчонка, которую этот урод бьёт ремнем и наслаждается этим. Просто так. Витя чувствует, что крыша у него съезжает, но сделать с этим ничего не может. Возвращается он на базу как одурманенный. Еле соображает, чтобы мимо Алика проскочить, но тот, блять, как овчарка, за километр уже чувствует. Витя матерится про себя, когда слышит его шаги в раздевалке. — Ты чего такой нарядный? — доносится, будто невзначай. Витя собирается с мыслью прежде чем ответить, его потряхивает не от произошедшего, а больше от того, что сделать предстоит: — Да, Иришку на озеро возил, вошли с ней… — он чуть запинается, — в полный контакт. Витя почти не соврал. Просто не договорил, но волосы на затылке уже дыбом, от того, что Алик его насквозь видит — уже почуял, что он скрывает что-то. Вопрос: позволит ли скрыть? Когда Волков меняет тему, у Вити отходит от сердца: — В общем, съездишь — разберёшься, — и ладонью ему точно в цель, его аж в пот бросило, вскрикнул, не сдержавшись, а Командир удивляется: — Чего такое? Витя сжимает зубы, ему кажется, что Алик уже все знает, будто специально прямо туда руку положил — в наказание, но это лишь паранойя, просто потому, что в этот раз ложь крупная, опасная. В этот раз — на кону многое: — Шею застудил, — выдавливает он, пытаясь перетерпеть боль. А когда Алик уходит, вцепляется в железную дверцу с полным намерением смять металл в руках. Витя привык врать себе, и он надеется, что ситуация разрешится и все уладится, только в этот раз Вите в свою ложь верилось с трудом.

…

Алик бы посадил Витю на цепь, если бы это имело смысл. Но было поздно. Любовь этого охламона к проституткам подвела черту их мирному сосуществованию с бандой Зураба. Ещё и соврал, не признался, сучонок, знал какой это залёт и промолчал, воспользовавшись его безоговорочным доверием. Алик злился редко, голова должна быть ясной всегда, но если вышел из себя, то поезд, мчащийся прямо на тебя, меньше пугал, чем то, что Алик может придумать в бешенстве. На базе мирно — кто-то веселится, Витя в кабинете маячит в своем ошейнике, щенок неотесанный. Алик бы вышиб дверь, только чтобы выпустить пар, жаль, ноги ему батя подпортил. Витя улыбается до тех пор, пока Алик не хватает его со всей своей яростью и взводит дуло к виску: — Ты не оставляешь мне выбора, — цедит он, а в голове отчаянно бьется: «Убью. Убью. За то, что натворил, за то, что подставил, за то, что соврал. По-настоящему солгал.» Витя смотрит совсем по-детски, будто раскаивается, мудак. Алик вестись не будет, у него глаза такие невинные даже на войне были, в один тон с небом, хоть и руки в крови, не чета такие глаза такому паскудному характеру. — Тише, тише, — шепчет, успокаивая. Алик смотрит дико, ствол покрепче сжимает, не в этот раз, дружочек. Витя сам неуправляемый был, а Алика всегда угомонить мог — подойдёт, прижмется к плечу и тихо так: «Мы ж с тобой, Командир. Не забывай. Как скажешь, так и будет», улыбнётся криво, и Алика отпускало — вновь соображает и голова чистая. — Я очнулся, а он уже мертвый, — голос вкрадывается в мозги, — прости. Если нет, то — стреляй, — рука не дрожит, поверх его ложится, будто направляет. Одобряет. Алик отшатывается остервенело. Сука. Неужели настолько слаб перед ним? В эту секунду зол на себя больше, чем на этого мстителя. Оба они знают, что пистолет бы в жизни не выстрелил, ведь пуля не самое страшное. Мучительнее чувствовать предательство, видеть, как твой человек ускользает сквозь пальцы, возможно, по твоей вине. Жутко осознавать, что сделал больно самому близкому человеку из-за того, что разучился быть честным с самим собой. Волков смотрит в стену, воздух через ноздри выдувая, надо успокоиться, иначе не придумать ничего, водка — кстати. Чувствует отчаянный взгляд Вити на себе, но не отвечает. Ну уж нет, Витек, так просто не прощу. — Сваливать тебе надо, как можно качественнее. А мы прикроем. — водка в чувство приводит, и Алику становится больно где-то в районе сердца. — Ты за кого меня принимаешь? — чуть оскорбленно протягивает Витя, отхлебывая глоток. — За друга, блять, которого я потерять не хочу. Повисает тяжкое молчание. Витя движется к нему впервые неуверенно, цепляется за плечи, лбом к щеке прислоняется — и благодарит, и успокаивает — Алик отшвыривает его от себя с грохотом. Не в этот раз.       Зураб, конечно, готовился к войне, но и Алик так просто сдаваться не собирался. Отпустило его немного только после того, как отвел душу с Эльзой. Пришёл в себя, даже пошутил пару раз, Эльза, правда, не оценила, только губы надула. После звонка в дверь в полдвенадцатого ночи напрягся вновь, пистолет в руку, в глазок и выдыхает расслабленно — Витек с сумкой на плече. Открывает дверь и дулом ему в лоб, тот аж вздрагивает: — Да харош уже, — ошейник свой снял, чтоб не отсвечивать. — Ты нахрена припёрся? — смотрит на лестничную площадку, мало ли, вдруг уже сели на хвост. Выходит из квартиры и захлопывает дверь. — Попрощаться вообще-то, — звучит обиженно. Снимает сумку с плеча, садится на ступеньку. Алик ствол убирает за пояс, садится рядом — плечом к плечу. — Вел бы себя хорошо, не было бы ничего, — Алик достаёт сигареты из кармана, — огонь дай. Витя поджигает ему сигарету, спичка в его руках пошатывается боязливо. — Неважно, — говорит твердо, Алик даже удивляется контрасту, — все равно бы убил его. Нечего таким по земле ходить. Они замолкают ненадолго, слушая дыхание друг друга. Алик протягивает другу сигарету, тот не по обыкновению затягивается прямо с рук. Алик уже всем телом чувствует, что Витю потряхивает нехило. Он пытается подобрать какие-то слова, чтобы подбодрить, но тот опережает, поворачивается к нему и смотрит глаза в глаза. — Прости. Витя обнимает его обеими руками порывисто, резко и жмется, как щенок к хозяину. Тычется носом в шею, будто прячется от чего-то. Пальцы вцепляются в него с адской силой, и до Алика доходит только, что Витя боится уезжать от него. Мерзкая безысходность накатывает от мысли о том, что вновь придется расстаться и неизвестно насколько, и страшно, что навсегда — как в 1988-м, когда первый дембельнулся и ждал Командира, гадая каждый день жив ли ещё. — Отставить, — зычно, по-военному приказывает Алик, прижимая его к себе одной рукой, и затягивается задумчиво. Сердце у него бухает слишком быстро. Эта темная подъездная площадка, обшарпанные стены и холодные ступеньки сгущали атмосферу еще сильнее. Было тяжело, но Алик соврал бы, если бы пожалел о случившемся. Эта минута была дороже всех других, этот Витя, который был честен до конца, стоил этой разлуки, это должно было случиться рано или поздно. И лучше поздно, чем никогда. Витя прислоняется к его лбу, глаза прикрыты ресницами и говорит тихо, хрипло: — Дурак я был, Командир. — Ты и есть дурак, — говорит ему Алик, глядя на него глазами человека, который уже со всем смирился. — Как быть теперь? — улыбается грустно, отстраняясь. «Без тебя» — читает Алик в его глазах. Мог он корить себя за привязанность, за нужду, только вот Витя точно также зависел от него, просто по привычке предпочитал об этом не задумываться. — Потерпишь, забудется. А вот что забудется? Война или убитый этот, а может Алик и взгляды его прямые, насквозь? Может все вместе забудется. Может и Алик забудет — и сны свои тяжёлые, и обиды на отца, и Витю с взбалмошным характером и детскими глазами. Алик тушит сигарету о ступеньку, встает, а Витя сидит и смотрит снизу вверх, точно щенок брошенный, у Волкова даже сердце на секунду ёкает. — Алик, — поднимается с тяжелой паузой, — прощай, — Витя улыбается блекло, даже в темноте видно, что у него глаза блестят. — До скорого, Вить, — Алик заходит в квартиру, слыша тихие удаляющиеся шаги, и бьёт кулаком в дверь со всей силы. Вот и он в первый раз обманул себя.