communicate with me

relax, it's not as if you remember.

… но, заключая вышеперечисленное в какие-нибудь доступные для понимания рамки, Виктория могла бы сказать, что знает, как случается конец света. Виктория, честно говоря, знает очень много всего, потому что вместо приличий хорошей ученицы она глотает наживку, необходимую ей для взрослой жизни. Виктория учится тому, как переживать огромные синяки на ногах, как спасать себя во время панических атак, учится тому, когда умер Фредди Меркьюри и сколько ночей после этого потребовалось, чтобы разрушить рок-н-ролл до конца. Средняя школа учит Викторию принципам выживания: хотят схватить — прыгай, поймать — улетай, а дальше ты уже разберёшься. Средняя школа учит Викторию тому, что макияж — это необязательно развлекаловка для девочек от двенадцати до девяносто девяти; иногда это развлекаловка для мальчиков от пятнадцати до праведных возмущений, что они, вообще-то, гетеросексуалы, а иногда не развлекаловка в принципе. Мама учит Викторию датскому, папа учит тому, что нельзя опускать руки. Томас учит её нежной дружбе, сцепленным в примирении ладоням, формуле сокращенного умножения и привычке особо не юлить в «я никогда не». Итан учит щёлкать затвором камеры, любить Placebo и устраивать себе психологические марафоны принятия в те из ночей, когда приходится чувствовать себя особенно хреново. Кто бы, конечно, научил хоть чему-нибудь Дамиано, но даже с ним они приходят к некой конкретике, которая, как ни странно, устраивает их обоих. Поп-культура и фильмы, что они смотрят на выходных все вчетвером, навалившись друг на друга после драки за пульт, учат Викторию тому, что отношения — это не всегда граница между мужчиной и женщиной в одной постели (учат немного извращённо, хотя Итан сказал бы, что регрессивно); тому, что не все чувства можно описать, но из большинства ситуаций можно рано или поздно выкарабкаться; они, в конце концов, учат тому, что пиздец в жизни всегда случается характерно и всегда — насквозь. А потом появляется Джорджия.        — Какого хрена, Джи, — почти шепчет Виктория в один из свежескошенных итальянских вечеров, пахнущих розмарином и отчаянием. Она смотрит на Солери, укутанную в чужую безразмерную футболку с Бритни Спирс, и глаза у неё привычно похожи на блюдца. Обе такие противоречивые, что хоть вешайся: Виктория сама по себе сплошное «люблю-ненавижу», щелчок затвора на пистолете, украшенного стрелами купидона, борделайн в его нежном возрасте; Виктория представляет из себя огромную, щенячью любовь к Джорджии и непонимание её действий, а Джорджия бесстыдно носит вещи Дамиано и разгоняет ссору с ним с нуля до побега из дома. Обе такие противоречивые, что после такого только и впору считаться женщинами — де Анджелис ломает гендерные стереотипы от верхушки до основания, словно айсберг ломает Титаник, а Джорджия вымученно улыбается. — Я не хочу, чтобы он привязывался, — отвечает она с этой самой улыбкой, неловко стоя на пороге собственного дома и панически хватаясь за дверной косяк. До Виктории не доходит ни с первого раза, ни со второго, ни с третьего. Джорджия появляется в жизни Виктории как сильная и невероятная личность; появляется в её жизни солнечным феминизмом и гордостью за то, какая она есть. Джорджия появляется в жизни Виктории безграничным флиртом с Дамиано, их влюбленными взглядами друг на друга, полным осознанием анджелиской бисексуальности, невероятной привязанностью и терпким кофе без сахара теми ночами, когда репетиции заканчивались далеко за полночь. Джорджия появляется и однажды отдаёт Виктории свой любимый пиджак сразу после примерки.        Это случается где-то через пару лет после начала их спонтанной, немного странной и неловкой дружбы. Вафельный пиджак смято валяется в тонких руках де Анджелис, когда она, принимая его из мягких ладоней Солери, долго-долго смотрит в сторону скрывшейся за дверным уголком кухни фигуры. Это кажется слишком большой щедростью, когда Виктория проводит по вышитым на одном из рукавов красными нитками розам. Большой, если не болезненной — отдавать такое сокровище просто так, даже зная, что другому человеку оно немного просторно в плечах? Увольте, Вики иной раз кусается, когда кто-то из этой щенячьей своры без спроса хватает её любимую подводку. Поэтому она, отмирая от своего разноцветного наваждения, смело шагает на кухню следом за Джорджией: пиджак остаётся валяться непростительным грузом на гладильной доске где-то по дороге туда, когда Виктория, аккуратно подойдя со спины, касается ямочки под локтем и спрашивает что-то до невозможного глупое. Виктория спрашивает — потому что хорошие учителя всегда отвечают на вопросы своих учениц, даже если те не самые прилежные и милые человечки на этой дрянной планетишке. А Джорджия, как и полагается всем загадочным наставникам, начиная от мастера Йода (ни одна из них так и не посмотрела Звёздные войны) и заканчивая тем крысиным канализационным папашей (каждый день их спонтанно-неловкой дружбы Вики больно тыкала Джи в ребра, когда та, заливаясь громовым смехом, по своей девчачьей глупости путала имена черепашек), ничего Виктории не отвечает.        «расскажи мне». «прости, я опять забыла добавить в твою чашку сахара».        Джорджия, как и полагается подобным наставникам, заставляет её искать ответы самостоятельно. У Виктории на нормальное усвоение материала никогда не хватало терпения, и поэтому она идёт в обход. Огибает все правила жанра, все кинематографические препятствия, злобных бывших и настоящих — потому что Дамиано не бывший и совсем не злобный. Виктория признается, что он милашка воплоти, только после того, как к её виску приставят холодное дуло, но не признать, что после ссор с Джорджией на нём нет лица, она не может. Это Виктория признаёт даже без пистолета, не зная, что вместо головы он направлен прямо в середку её грудной клетки. Виктория делает так, как умеет — если говорить коротко и понятно, то идёт она напролом, в какой-то из вечеров их репетиций пьяно поднимаясь с разложенного на полу ковра и сжимая горлышко почти допитой бутылки вина до белых костяшек. Она находит Джи в холодном безмолвии ванной, склонившейся над раковиной и окутанную звуками бесцельно льющейся в сифон воды. Шипит, как недовольная кошка, криво оставляет бутылку где-то у дверного косяка, подходит и тянется своими холодными руками под бьющую в белую поверхность струю; цедит сквозь зубы, мол, глупая совсем, в мире кризис, в пустыне Сахара водоёмов вообще нет, на носу Третья мировая, а мы бедные итальянские музыканты, не поступившие в колледж. Мол, глупая совсем, прекрати. Виктория, конечно, ничего из этого не говорит, потому что слишком пьяная — единственное, что срывается с её губ, покрытых не пережившим сегодняшнюю попойку блеском, это, кажется, тихое «глупая совсем?». Джорджия молчит. Молчит и улыбается — сломано, через силу и словно бы заплаканно. И Виктория, не повинуясь законам всех второсортных артхаусов, которые до титров досматривали разве что Итан и изредка Томас, прижимает её лопатками к обложенной плиткой стене. Виктория впервые не задаёт вопросов, хотя в фильмах такие сцены всегда сопровождаются тихими звуками акустики, нежными прикосновениями и дилеммами глаза в глаза. В фильмах всегда спрашивают, всё ли в порядке — если это, конечно, не ситком и не документальный фильм об абьюзе. Виктория рушит их совместную дилемму губы в губы. Она целует Джорджию чуть резковато, чуть неловко, но искренне, надеясь, что это именно тот ответ, который её заставили искать. Солери, как и полагается всем наставникам, желающим отправить своего ученика в путешествие по истинным дорогам, всегда ведущим в Рим, ставит де Анджелис красиво выведенную двойку. На двойку Вики смотрит долго и непонимающе, пока красные чернила, которыми она оставлена, криво растекаются по белому листу с эссе на тему «кажется, мы любим друг друга». До неё долго доходит, что красные чернила пачкают вовсе не кляксами, а кровью.        — Я не знаю, что происходит, — тяжело вздыхает Дамиано, неаккуратно ёжась на острых коленях Виктории и вызывая этим самым тихое раздражение — внутри, естественно. Снаружи она только цепляет пальцами в очередной раз навалившийся на выразительную скулу локон и шуршит объёмной баночкой мицеллярной воды, не отвечая. — Эти грёбанные ссоры выводят меня из себя, потому что всё, что я пытаюсь сделать — это понять её, — всё ещё звучит откуда-то снизу, когда де Анджелис отвлекается на новый ватный диск; шуршит теперь уже упаковкой, в другой ситуации обязательно вызвав бы у Дамиано поток праведного возмущения. Сегодня, кажется, не вызывает. Сегодня Дамиано не обижается на то, что Вики всеми силами делает вид, что не слушает его. Сегодня Виктория не перебивает и не ругается, нервно стараясь не ткнуть в чужой глаз, пока мокрый диск вымывает макияж. — Но я не могу. Она просто не даёт себя понять, а я слишком люблю её, чтобы вот так бросить. И что с этим прикажешь делать? — Напиши песню, — фыркает Виктория, кладя свободную руку на длинное плечо. — Может, станет полегче. Не станет, конечно, но Виктория зачем-то обнадёживает. Дело тут, наверное, в том, что они с Джорджией такие противоречивые, каким полагается быть женщинам: обе сказали бы, что такая фраза звучит чертовски помойно, словно вытащенная из-под усов разжиревших и потных сексистов, но при этом навряд ли бы с ней не согласились. Обе такие противоречивые, что доходит до глупого, но слишком правдивого. Обе такие противоречивые, что однажды Виктория меняет весь свой нонконформизм, вылезая из брючного костюма в лёгкое весеннее платье, а Джорджия, хватаясь за неё подозрительно похудевшими руками, кладёт голову на чужое плечо и выдаёт, что была бы рада родиться не женщиной.        «расскажи мне». «прости, у меня рак шейки матки».        Загадочная Марлена уступает место не менее загадочной Коралине — Дамиано пишет настолько пронзительные текста, когда страдает, что Вики, прикусывая обветренные губы, из последних сил поражается его таланту. Из последних, потому что прошедшие недели выматывают их всех ещё больше, хотя скандалы Солери с её молодым человеком наконец заканчиваются. Солери сама, как бы жестоко и чёрно это не звучало, заканчивается. Дамиано читает ей написанное на самое ухо, всё же надеясь, что она когда-нибудь услышит полную версию; целует в лоб, отодвигая темные, ставшие хрупкими и ломкими волосы, старается не прикасаться лишний раз, словно метастазами покрыта её нежная кожа, а не нутро, с каждым его визитом гниющее только ещё больше. Джорджия, кто бы мог подумать, молча улыбается ему. А потом, стоит двери в палату закрыться, отрывая их с Викторией от всего оставшегося мира, начинает безудержно рыдать. Виктория гладит её по нежной коже ещё нежнее, смотрит глазами-блюдцами и вспоминает все курсы психотерапии, которые проводил им Итан в домашних условиях, пытаясь сделать полегче. Виктория вспоминает все техники ровного дыхания, которым он её учил, вспоминает все теплые слова, которым учил её Томас, и проклинает миллион раз Дамиано за то, что однажды притащил Джи в их разношерстную рок-банду. Виктория вспоминает, как в её жизни появляется Джорджия.        — Рак — это своего рода топор, что рубит верёвку между нами и людьми, которыми мы дорожим, — что-то цитирует Солери в один из визитов де Анджелис и со слабой улыбкой смотрит на то, как она кутается в просторный вафельный пиджак. — Попроси Дамиано больше не приходить. И позаботься о нём, пожалуйста. — Не говори глупостей, — нервно отрезает Виктория хриплым голосом из-за трёх выкуренных по дороге сюда сигарет. Наверное, стоит бросать — думается ей ещё в коридоре, когда ожидание затягивается брошюрами по симптомам различных онкологических заболеваний. В палате Джорджии думается только о том, что хочется сожрать к хренам всю пачку, если это позволит не сжимать в испуге тонкую простыню вместо тонкой руки, к которой Вики сама уже боится прикасаться. — Сама будешь о нём заботится, когда это дерьмо закончится. — У меня четвёртая стадия, Вик. Жизнь и фильмы учат Викторию, что пиздец в жизни всегда случается характерно и всегда — насквозь. А потом появляется Джорджия и отдаёт Виктории свой любимый пиджак сразу после примерки. Это случается где-то через пару лет после начала их спонтанной, немного странной и неловкой дружбы, но в этот момент Виктория наконец-то понимает: пиздец случается не только в бесконечно сопливых мелодрамах с заделом на хэппи-энд. Более того, иногда хэппи-энда может попросту не быть.        С трудом, но они выпускают песню. Загадочная Марлена вызывает у фанатов столько же вопросов, сколько теперь вызывает Коралина, и рано или поздно многие сходятся во мнении, что она, как и Марлена — собирательный образ всей группы. Они приписывают рассказ о ментальных расстройствах ребят матери Дамиано, пока Виктория наблюдает за тем, как настоящая Коралина не может заснуть из-за раздражающей низ живота боли. Виктория наблюдает и готова взреветь — то ли от ситуации, то ли от глупости тех, кто распространяет очевидные небылицы. Ложные новости о смысле «Coraline» бесят Викторию только из-за того, что Джорджия, слыша их от пытающейся держать себя в руках де Анджелис (потому что Давид, как послушный мальчик, больше не приходит), тепло улыбается и говорит, что это звучит не печальнее действительности. У Джорджии нет времени, чтобы чему-то учить Викторию. И Виктория очень надеется, что, как бы жестоко и чёрно это не звучало, не доживёт до момента, когда Солери скажет, что действительность, на самом деле, ещё более паршивая, чем есть. Что Дамиано не приходит не из-за того, что он послушный и любящий мальчик, а из-за того, что переломанные в шарнирах игрушки не ходят. Что, вообще-то, в палату нельзя приносить розы и электронику — даже если это всего лишь вышитые на рукаве нитки и смартфон, с закаченным на него первым фильмом из саги Звёздных войн. И что эссе Виктория написала хорошее, но поп-культура только-только учится разделят мужчин и женщин в постели с другими.        «расскажи мне». «прости».        Однажды Виктория путает Микеланджело с Рафаэлем и учится жить заново.