Доверься мне

Лето 19__ года Маленькая темноволосая девочка прячется в самом укромном уголке комнаты – в нише между креслом и столом, где ее точно не смогут найти. На коленях, которые она прижимает к груди, лежит кукла в белом платье; Донна изо всех сил зажимает обеими руками уши, чтобы не слышать крики, доносящиеся из комнаты родителей. – Я тебе тысячу раз говорила, – надрывается женщина, – тысячу раз, черт побери! Миранда предупреждала тебя, присылала письма! Ты думаешь, тебе это с рук сойдет? – Сойдет или нет, – раздается спокойный мужской голос, – но ни Донну, ни Бернадетт я ей не отдам. Ты можешь сколько угодно говорить про божий промысел и священный выбор, но мои дочери – не подопытные кролики. – Вот ты как заговорил! – шипит собеседница, – вот она, твоя хваленая преданность! А помнишь, как ты скулил, когда она спасла ее тогда? Помнишь, как ты клялся в вечной верности? – Я все великолепно помню. Я, может быть, не в лучшей форме, но на память пока не жалуюсь. Моя преданность Миранде не пошатнулась, но если… – Ничтожество! – визжит женщина, – Ты просто ничтожество! Ты даже не можешь выполнить обещанное! – Закрой рот! – Не тебе меня затыкать, Лоренцо! Донна раскачивается взад и вперед, напевая под нос какую-то песенку. Заглушить скандал она не может, но, по крайней мере, старается игнорировать его: ей кажется, что если она будет смотреть на куклу и петь ей колыбельную, то какая-нибудь магическая сила перенесет ее далеко-далеко. Невысказанное заклинание срабатывает: под стол заглядывает доброе, улыбчивое лицо – Бернадетт, сестра Донны, всегда старается оградить ее скандалов и семейных разборок. – А, вот ты где, малышка. Я тебя битый час ищу. Пойдем в сад, я уже приготовила какао. Донна смотрит на нее большими, какими-то неестественно кукольными глазами и сильнее обнимает куклу – она уже не слышит надрывных криков матери, все ее внимание сфокусировалось на кудрявых волосах сестры. – Ты можешь взять с собой Энджи, – говорит Бернадетт ласково. – Ей будет совсем одиноко, если ты оставишь ее здесь. Хочешь, прихватим кого-нибудь еще? Помнишь, мы с тобой сшили платье для Ревалер, она выглядит совсем как гадалка. Я захвачу бумагу, и мы с тобой что-нибудь еще нарисуем для Ревалер и Энджи, хочешь? Донна медленно кивает и осторожно выбирается из своего укрытия. Убедившись, что криков матери больше не слышно, девочка осторожно и неторопливо пробирается к саду, где усаживает куклу на отдельный плетеный стул. В центре беседки стоит небольшой столик с красками, чистыми листами бумаги и кисточками – Бернадетт понемногу учит сестренку рисовать, а потому не жалеет времени на приготовления. На сундуке в углу сидит кукла по имени Ревалер – она одета в новенький костюм гадалки и пристально смотрит на свою создательницу причудливыми искрящимися глазами, от которых Бернадетт всегда не по себе. К Энджи она уже привыкла – куклы отца не вызывали у нее ощущения безотчетного страха, а вот поделки сестры каждый раз вызывали у нее смутное ощущение опасности и тревоги: может быть, Донна рисовала им слишком натуральные глаза, а может, вкладывала в них гораздо больше, чем собственные навыки и умения. Бернадетт раскладывает кисточки по номерам – на случай, если Донне захочется поэкспериментировать с красками, но не успевает она завершить начатое, как из дома слышится громкий хлопок. Девочка, разглаживающая складки на кукольном платье, не обращает на это никакого внимания – она так увлечена собственным занятием, что, кажется, просто пребывает в каком-то своем мире. Бернадетт как по щелчку поворачивается в сторону особняка и хмурится – но уже через секунду ее лицо сразу же разглаживается: она не хочет тревожить сестру, которую с таким трудом выманила из укрытия. – Будь хорошей девочкой, – улыбается она несколько нервно, – посиди здесь пару минут. Я забыла дома кофейник, а ведь позвала тебя на какао! Тебе принести Давида? С Ревалер Энджи почти незнакома, ей, наверное, ужасно скучно! Донна пожимает плечами и занимает свое место у стола. Не дождавшись ответа, Бернадетт срывается с места и быстрым шагом идет к особняку – копна ее светлых волос резко выделяется на фоне алых брызг в окне. Наверное, папа опять разозлился на маму и швырнул краски в окно. Донна берет в руки кисточку и старается повторить узор разлетевшихся по стеклу пятен. Осень 19___ года В просторной гостиной по-прежнему тикали старинные часы. Замученная бесконечными визитами душеприказчиков, адвокатов и целых караванов полицейских, Бернадетт с трудом управлялась с неумолимо ветшающим домом. Несмотря на то, что чета Беневиенто тщательно следила за состоянием особняка, девушка еще не научилась по-настоящему вести дела и никак не могла совладать с требующим внимания жилищем. От Донны проку было мало: неразговорчивая, запершаяся в мире собственных мыслей, она редко появлялась в гостиной – после смерти родителей она перебралась в отцовскую мастерскую, где проводила почти все свое время. То ли ее и в самом деле мало заботили возникающие из воздуха проблемы, то ли она никак не могла справиться с осознанием стихийной смерти близких родственников – в любом случае, девушка стала еще более закрытой и нелюдимой, чем прежде. Не желая травмировать сестру еще сильнее, Бернадетт умолчала, что доктора назвали причиной смерти мамы и папы самоубийство, хотя полицейские не обнаружили поблизости никаких записок. Она и сама тяжело восприняла вердикт судмедэксперта, но хрупкая Донна вряд ли вынесет такой груз – эти новости ей не по зубам. Вероятно, это судьбоносное решение отдалило сестер друг от друга дальше, чем сама трагедия. Кукольница почти не выходила из мастерской, а Бернадетт, ставшая раздражительной и нервной, и не интересовалась, чем занимается Донна. Если раньше она пыталась запомнить имена поделок и род деятельности, приписанный им сестрой, то теперь только вяло кивала в ответ на показанную куклу с изумительно выполненными реалистичными глазами – все силы Бернадетт уходили, в основном, на то, чтобы не показать, как сильно они ее пугают. Энджи, подаренная Донне отцом, изначально обладала в общем-то миловидным личиком и копной вьющихся волос, хотя с годами она приобрела какие-то гротескные, зловещие черты. Более того, она невыгодно выделялась на фоне всех остальных творений собственной хозяйки: даже по сравнению с гадалкой Ревалер, над глазами и прической которой Донна трудилась неделю, Энджи просто поражала – она не выглядела живой или человекоподобной. В ней прослеживалось что-то ненатуральное и в то же время реальное и гиперболизированное; она будто занимала промежуточное место между куклой, потусторонним созданием, нежитью и трупом, который сам выбрался из могилы. Ее стеклянные глаза, может быть, и не следили за происходящим слишком уж пристально, но иногда Бернадетт казалось, что она слышала едва слышный скрип – будто бы глаза Энджи поворачиваются в глазницах, когда кто-нибудь из обитателей дома делает шаг. К счастью, с ней Донна почти не расставалась, и наблюдать за изуродованным творением отца ей не приходилось – а вот саркастичная гадалка с чересчур реалистичными глазками время от времени оказывалась на полке и настойчиво сверлила хозяйку дома взглядом. – Донна! – слышится сердитый голос некогда веселой и дружелюбной сестры. – Ты опять оставила тут свою уродку? Я же тебе говорила, я не могу на нее смотреть. Убери ее, пожалуйста. Пожалуйста, убери ее в другую комнату, избавься от нее, она меня пугает. Почему ты не можешь делать милых куколок как папа? Донна аккуратно посадила Энджи на кресло и, разгладив складки на белом платье, которое сшила накануне, бережно сняла с полки Ревалер. Потом, чуть подумав, она остановилась возле кресла и кивком указала на новый наряд любимой куклы – этот спокойный, лишенный агрессии жест почему-то растрогал Бернадетт: в конце концов, Донне больше некому показать свои поделки, и она в самом деле старается уцепиться за доступные ей крупицы внимания. – Чудесно. Чудесно, милая, – искренне похвалила Бернадетт, мысленно ругая себя за вспышку гнева, которую ее сестра совсем не заслужила. – Ты и цветы засушила специально? Донна, дорогая, ты очень талантливая. И впервые девушка заметила жутковатый контраст: траурное платье кукольницы, которое она не снимала со дня смерти родителей, и свадебный наряд уродливой старой куклы. Донна как-то и ей смастерила «подружку» – но Бернадетт поторопилась убрать ее из своей комнаты: симпатично зловещее личико как две капли воды походило на нее – и на погибшую мать: в старых альбомах сохранились фотографии молодой Октавии Беневиенто, где она, как позже и ее дочь, играет на рояле и танцует с женихом. Однако если Донна и придерживалась портретного сходства, то ничего не сказала – и на исчезновение куклы из комнаты сестры никак не отреагировала. Она все так же тенью передвигалась по дому, лишь изредка поскрипывая ссохшимися половицами. Зима 1954 года Бернадетт, обычно чаще раздраженная, чем воодушевленная, впервые за долгое время начала походить на ту, кого так преданно любила в детстве Донна. Девушка вновь улыбалась, смеялась и даже осмелилась сесть за старый расстроенный рояль, к которому не притрагивалась уже несколько лет. Она попробовала его настроить, но, подкрутив под тяжелой крышкой винты, поняла, что почти совсем забыла, как звучат ноты – но и это не выбило ее из колеи. Напевая под нос какую-то незатейливую мелодию, она в танце направилась в кухню. Донна, по привычке безучастная, молча стояла за роялем и держала в руках еще более осунувшуюся Энджи. Несмотря на то, что она не была живой, следы обветшалости отражались и на ней: то ли ее многократно разбирали и пытались обновить, то ли материал, из которого ее сконструировали, закономерно старел, но смотреть на куклу стало просто невозможно – она словно передразнивала всех, кого видела перед собой, хотя просто служила посредником в общении с Донной. – Бернадетт? – негромко позвала кукольница с помощью Энджи. – Да?.. О, малышка, – повернулась девушка вальсируя, – у нас сегодня большой день. Обязательно поднимайся в гостиную, я тебя кое с кем познакомлю. Рассмеявшись, Бернадетт принялась колдовать над каким-то блюдом и даже не удостоила сестру взглядом: поглощенная мыслями о предстоящей встрече, она просто забыла о существовании кукольницы. Донна, впрочем, не рассердилась – пригладив на голове Энджи вуаль, она неспешно направилась в мастерскую – и только на пару мгновений задержалась возле большого старинного зеркала. Эта мрачная фигура в траурном одеянии – она? Да, пожалуй; черты выглядят знакомо, но совсем не напоминают ни светловолосую Бернадетт, ни смуглых родителей. Девушка приблизилась к отражению и покрутила пальцами темную прядь. Такого бы цвета сделать волосы Ассанте, ее новой кукле. Ей бы очень пошло. Энджи, кстати, выглядит замечательно. С фатой Донна потрудилась на славу – хоть она и несколько поистрепалась, все равно чудесно смотрится с этим платьем – и с ее собственным трауром. Да, нужно еще сшить черный костюм для Ревалер. Уж больно она ехидная в своей бордовой блузке… – Матерь Миранда, – расползся по комнате раболепный лепет Бернадетт, – мы рады предоставить вам кров. Донна, приглашенная на встречу с покровительницей деревни, подняла глаза на высокую фигуру равнодушной белокурой женщины. Та холодно улыбнулась и дотронулась до светлых кудрей Бернадетт. – Благодарю тебя, дитя мое. За твою доброту я вознагражу тебя сторицей. Ты позабудешь боль и разочарование; тебе откроются доселе неведомые… Донна уронила один из стеклянных глаз, и, бросив на гостью извиняющийся взгляд, нырнула под стол, чтобы достать безделицу. Второй черный глаз неотрывно смотрел на согнутую в почтительном поклоне Бернадетт. – Это моя сестра, Донна, – поторопилась она представить сестру. – Она делает кукол. – Кукол, значит, делает. Миранда подошла к девушке вплотную и внимательно изучила бледное лицо, вскользь осмотрела руки и смерила взглядом всю субтильную фигуру. – Донна, – медленно произнесла она, словно пробуя имя на вкус; ее тонкие губы растянулись в недоброй ухмылке. – С тобой я поговорю чуть позже. Мне с Бернадетт надо кое-что обсудить… наедине. Ты же не обидишься?.. От нее веяло могильным холодом и опасностью, которой Бернадетт, судя по всему, совершенно не ощущала – зато ее отлично чувствовала отстранившаяся в ужасе Донна. Крепко стиснув в руках Энджи, она проводила взглядом бесконечно кланяющуюся и расточающую похвалы сестру, которая уводила гостью в самую дальнюю комнату дома – в комнату, которая когда-то принадлежала самой Донне. Выйти оттуда ей оказалось не суждено. Кукольница не раз проходила мимо как бы невзначай, чтобы узнать, куда пропала ее сестра, но из-за тяжелой двери не доносилось ни звука – лишь единожды ей удалось услышать слабый стук стекла о стекло и едва уловимый лязг металла. Через некоторое время Миранда пригласила ее сама – при этом за спиной женщины виднелась широкая ширма, и Донна не была уверена, что хотела знать, что за ней скрывается. – Донна, моя дорогая, – заструился грудной голос Миранды, – видишь ли, твоя сестра… серьезно больна. Девушка тут же подскочила на стуле, но женщина властно вскинула руку, будто приказывая сесть или пытаясь успокоить. – Не волнуйся, – протянула она елейно. – Послушай меня, дорогая: в твоих силах ей помочь. Ты можешь спасти сестру, если доверишься мне. Хищная ухмылка тонких губ и светлые, змеиные глаза Матери Миранды вогнали Донну в некое подобие транса – она почти не осознавала, что буквально готова доверить этой женщине свою жизнь. Единственное, что девушка четко осознавала – это свою ответственность за состояние сестры. – И ты станешь моей дочерью, Донна, – прошипела она едва слышно своим потусторонним голосом, – у тебя наконец-то появится любящая семья, которой у тебя никогда не было. Доверься мне, дитя мое… Доверься мне. И ты никогда больше не будешь одна.