кругами

      Они лежат, притиснувшись друг к другу так тесно, что между их одеждами не влезет и лист рисовой бумаги — Мэн Ши и её маленький семилетний сын. Зима выдалась суровая, в щели, которые нет денег законопатить, нет-нет да задувает ветер, и Яо жмëтся к матери сильнее, зарываясь лицом в мягкий лëн. Тёплая изящная рука гладит его по волосам, а выдыхаемые слова шевелят волосы на макушке:       — Ты обязательно станешь великим заклинателем, научишься и мечом владеть, и разжигать огонь одним движением пальцев, и твой отец будет счастлив увидеть, какой потрясающий сын у него вырос.       Мэн Яо уже не маленький и хорошо знает и несправедливость, и место, которое из-за этой самой несправедливости занимают они с матерью в этом городе, и что сейчас, в период плохих заработков, она отдаёт ему две трети своей порции, но даже так живот часто ноет от голода, но сердце матери стучит ровно и уверенно, а слова убаюкивают и заставляют поверить.       — И тебе больше не придется работать, — неразборчиво говорит Мэн Яо, зная, что мама все равно услышит.       — Конечно, — смех у нее бархатистый и тихий, — конечно, мой любимый сын обеспечит мне прекрасную богатую старость.       Под эти слова Мэн Яо и засыпает безмятежным, как бывает только в детстве, сном.       Он лежит на постели в одиночестве, хватаясь за одеяло как за последнее спасение, последнюю нить, связывающую его потяжелевшую от горя душу и саму жизнь. Похороны обошлись довольно дорого — Небеса, даже умереть в этом мире стоит денег, — поход в Ланьлин, закончившийся так позорно, еще дороже, поэтому в животе неприятно от двухдневного отсутствия еды, но эта боль перекрывается болью в голове, а та — сосущей пустотой под рёбрами. Он не плачет — от этого никому лучше не станет, значит, и незачем, но мокрый комок все равно сжимает горло так, что трудно дышать, и сон наползает преступно медленно, будто издеваясь.       Они лежат, притиснувшись друг к другу так тесно, что между их одеждами не влезет и лист рисовой бумаги — шестилетний Лань Хуань и его трёхлетний брат. Вообще-то так нельзя, сыновьям главы клана с детства полагается стойко переносить любые неудобства, будь то глубокий порез или страх засыпать в одиночестве, но Лань Хуаню уже достаточно лет, чтобы понимать, что не все правила разумны, поэтому он всегда ложится к брату в постель, как только слышит слишком громкое для спящего сопение. Брат совсем маленький, и так легко обнять его обеими руками, уткнувшись носом в густые волосы, распущенные по случаю ночного времени.       — Гэгэ, — голос у Лань Чжаня по-взрослому строгий, хотя и крайне вежливый, и Лань Хуань чуть гладит его по руке.       — Завтра после занятий пойдем вместе медитировать к источнику, а потом я помогу тебе с каллиграфией. В библиотеке есть место за шкафом, куда никто не заглядывает. А всего через неделю можно будет пойти к маме.       — Достойный заклинатель не должен отлынивать от познания нового и тосковать по тому, чего не может получить, — Лань Чжань дышит чаще обычного и говорит так, будто к горлу подступают слёзы — Лань Хуань снова разбередил раны, чтобы залечить их. Так делают все врачеватели, а он уже начал обучаться медицине и поэтому что-то да понимает.       — Младшие должны слушаться старших, — бросает Лань Хуань неоспоримый аргумент, — и если я сказал, что тебе будет полезно помедитировать возле источника и разобрать задания не в одиночестве, значит, так и есть. А мама и сама скучает, это не зазорно.       Лань Хуань не ждёт ответных слов и получает кое-что другое — нос младшего брата, уткнувшийся в его ребра, маленькую ручку в его собственной и успокаивающееся влажное дыхание. И вскоре засыпает сам, чувствуя, как подстраиваются друг под друга два ритма сердец.       Он лежит на постели в одиночестве, и теперь ему некого обнять — матери нет уже десять лет как, брат теперь, возможно, тоже потерян навсегда — Лань Сичэнь не хочет думать о том, что произошло с обитателями Облачных Глубин после того, как дядя, загодя увидев красные Вэньские одеяния, не терпящим возражения тоном велел ему убегать, забрав с собой наиболее ценные книги и реликвии. Они, надежно размещенные в бесчисленных мешочках цянькунь, ничего не весят, зато его сердце, измученное страхом, ненавистью и болью, тяжелее горы Тяньшань, оно сопротивляется даже необходимому сну.       Они лежат, притиснувшись друг к другу так тесно, что между их одежд не влезет и лист рисовой бумаги — девятнадцатилетний Лань Сичэнь, сын главы изрядно потрепанного клана, ныне в бегах, и восемнадцатилетний Мэн Яо, сын проститутки (и это более почетное звание, чем «сын главы клана, который в шаге от альянса с Вэнями»). Сложно придумать более разных людей, но единственная узкая постель стирает различия, и оба обладают достаточным благородством, чтобы не пустить второго спать на пол. Но не касаться друг друга сложно, поэтому оба сдают позиции и устраиваются так, как удобнее, а не как прилично, будто наутро им не надо будет глядеть друг другу в глаза — рука Мэн Яо на плече Лань Сичэня, грудь прижата к его спине. Они молчат, Лань Сичэнь, привычный к строгому режиму, уже медленно погружается в дрему, когда что-то мягко клацает в потяжелевшей от сна и оттого неясной голове: неверно, что юноша младше его самого, не испугавшись Вэней, приютивший его у себя, разделивший с ним и постель, и скромную еду, сейчас еще и успокаивает его. Лань Сичэнь догадывается, что Мэн Яо сирота, хоть и не спрашивал прямо, а самому ему привычно успокаивать других. Поэтому он, не открывая глаз, разворачивается и симметрично кладет руку на чужое плечо, мягко выдыхает без слов.       Они лежат, притиснувшись друг к другу так тесно, что между их одежд не влезет и лист рисовой бумаги — и молчат и два года спустя, но уже не потому, что говорить как-то неловко и неправильно, а потому что рты заняты спокойными мягкими поцелуями: губы то разъединяются, то влажно соприкасаются вновь, никогда не отстраняясь так далеко, чтобы дыхание из общего вновь поделилось на части. Все раны зажили, оставив на память лишь шрамы, на которые можно разве что посмотреть в долгие предрассветные часы, когда за окнами стучит дождь, приминая шелковые лепестки садовых цветов. Цзинь Гуанъяо выдыхает в поцелуй что-то невнятное, явно и желая, чтобы его услышали, и страшась этих слов одновременно, и Лань Сичэню приходится напрячься, чтобы понять смысл. «Оставайся навсегда».       — Останусь, — коротко и веско кивает Лань Сичэнь, скользя пальцами по напряженной чужой спине. И правда остаётся, как и обещал — на долгих десять лет.       Он лежит на постели в одиночестве, бессильно сжимая руки на льне простыней. За почти тридцать пять лет жизни его нутро, горячее и живое, тянущееся помогать и отдавать, редко по-настоящему требуя взамен, так и не смогло смириться с тем, что любые обещания — односторонняя вещь. Сон милосердно тянет его в забытье, холодное и пустое, как домик с горечавками, как разрушенный храм, как бывшие покои Гуанъяо в Золотом Дворце, как эта постель.