A & Ω
«Хамфри, проснись». Громкий звук, словно яростное эхо внутри пустой комнаты, отскакивающий звуковыми молниями от стен, влетающий грубо в ухо, как зарядное устройство перезагрузил мозг Омеги, придавая ему незаметных — для него — сил широко открыть глаза, из-за чего тот не успевал удивляться, что уж там говорить про удивление от конкретного образца. Не понимая, что с ним произошло в последние несколько секунд, волк поднял голову, смотря по сторонам, пытаясь понять, где он, восстанавливая события прошлого. Всё спокойно… Ни души, ни намёка на чужую жизнедеятельность, лишь всё те же одинокие, одетые в лиственный цвет деревья, имеющие такой вид, что проснувшемуся показалось, будто они живые, но либо наконец заснули после криков и излишнего привлечения внимания от него, либо просто притворялись спящими, посматривая на него через щель каждого листика, обмотанного вокруг них; но кроме них, здесь никого и нет; он один, как и всегда. Удостоверившись в своей безопасности, проверив собственное окружение, хищник попытался встать, совершенно забыв о своём состоянии… но оно ему ничего не сказало. Опершись на правую переднюю лапу, в следующем действии подставляя левую, Омега напряг свои мышцы, дабы встать, что у него успешно получилось. Чувствовалась небольшая усталость, притупляющаяся фантомной энергией, подобной заряду бодрости после пары часов сна, но осмотревшись и обратив внимание на небо, Хамфри понял, что проспал далеко не пару часов. Предутренние сумерки осведомили лес о скором появлении солнца, готовящегося выйти из-за горизонта, крича о собственной величественности яркой красоты, будя не только обитателей здешней природы, но и далекую отсюда цивилизацию двуногих существ. На смену чёрной, мрачной, пугающей, мёртвой, смешанной с миллиардами звёзд, висячих в бесконечном и жутком космосе, ночи пришёл ярко-голубой оттенок света, разливающийся по небу как вода, входящая в сток, заливающая каждый метр, превращаясь в реку, внутри которой смотреть со дна на верхушку речного залива для рыб — это как для людей смотреть на раннее появление источника свечения. Разбросанные на километры друг от друга облака уютно располагались под наблюдением расслабляющего утреннего свечения, имеющего столь приятное отношение к себе со стороны мира природы за счёт наличия как раз таки этих облаков. Хамфри всегда любил, сидя всю ночь в норе, не имея возможности заснуть, смотреть, как ночь плавно, но незаметно перемежается почти что белым цветом, начиная от чёрного, переходя к синей фотографии свода небес, сопровождаемого где-то там великой звездой, каждый день освещающей уникальные достопримечательности планеты. Это было единственное время, когда он действительно мог почувствовать себя кем-то не одиноким, в безопасности, улыбаясь, как в последний раз. Ведь на смену каждому заканчиваемому кошмарами утру приходил новый кошмар с новой ночью… Омега был удивлён: он никогда не думал, что попав в смертельную ситуацию ночью, сможет выбраться из этого бедствия и дожить до рассвета. Но также его удивляло другое — чувства. Прошло так много времени с его молодости, что тот уже забыл это чувство расслабления, успокоения. Мысли о смерти преследовали его всегда, но ему не было ясно, какая она будет и когда. Этой ночью ощущения медленного ухода не покидали его вплоть до последнего вздоха. Мало когда представлял он себе идеальную кончину. Многим хотелось умереть дома, в окружении близких. Кому-то было бы важно, чтобы медленный уход был безболезненным. Но какой конец был для него, каким бы он был? Где? В последний раз, когда он наблюдал рассвет, был конец осени — после её ухода. Пытаясь помнить о ней в более правильном смысле, каждое утро, будь на то время, молодой волчонок наблюдал за взмахом крыльев солнечной звезды, вспоминая лучшие моменты прошлого своей жизни, представляя, какие они будут в будущем с ней. А когда с ним случались жестокие инциденты за время её отсутствия, лежа испачканный в своей крови, тот плакал, захлёбываясь в слезах, скучая о том, что могло бы защитить его, помочь ему или поддержать. Хотя бы её присутствие, чтобы снова стало теплее, как раньше. И на исходе ночи, переменяя цвета на более яркие, приятные на глаз, восходило утро, он смотрел на солнце как на последний лучик надежды, переставая плакать, наблюдая за поднимающимся всё выше и выше жёлто-розовым гигантом, успокаиваясь, восхищаясь красотой столь прекрасного события, глубоко внутри улыбаясь, закрывая очи и засыпая с мыслями о том, что завтра будет лучше и когда-нибудь это закончится. Задумавшись о возрождённом сильном чувстве, затемнённом более сильным чувством, чем боль, засмотревшись на голубой небосвод, Хамфри не заметил другой, более важной детали, что теперь была более бросающейся в глаза, чем утро, мысли и боль. — Что случилось? — задал себе волк вопрос, отведя взгляд от завораживающей выси и снова осмотревшись, убеждая себя, что всё ещё в сознании, не сойдя с ума и не представляя всё это очередным переполненным галлюцинациями кошмаром. Не было ясно, что именно произошло с ним в последнюю пару минут. Всего лишь некоторое время назад он упал на землю, раздевая луну глазами, молящими о повороте времени вспять, дабы изменить свои ошибки и снова посмотреть на неё, а теперь, в данную секунду, Омега стоял над собственной лужей крови, где и умирал во всё том же лесу, лежащем под небосклоном, только сменившим очертания. В такие моменты возникал вопрос, что по своему содержанию был глуп и бессмыслен, но в данной ситуации вызывающий умственную дисфункцию, перекрывающий всё остальное в его голове: умер ли он по-настоящему? «Хамфри…» И снова этот голос, рассеивающийся в голове Омеги, громкость которого окружала все уголки разума, видимо, уже свихнувшегося волка. Это странно… он чувствовал себя… в порядке. Он был уверен, что жив, нечеловечески бодр и находится в полноценной реальности, контролируя своё тело. Тогда что это за голос, исходящий со всех сторон сознания в его голове? Он скорее задавался вопросом, почему этот женский голос такой знакомый? — Кто это? — слегка пугаясь и немного дрожа, спросил хищник, обернувшись вокруг себя, смотря по сторонам, заняв неуклюжую, но любую подходящую позицию в случае нападения со стороны; «прожив» неделю в этом парке, он чувствовал нервный тик от любого шороха. «Ты выглядишь растерянным». Этот тон… он такой знакомый, близкий, в нём что-то было. Нарастающее чувство тревоги в нём пробуждали волнение, группируясь со страхом, окутавшим его не только на интуитивном уровне, но и пробирающим уже на половину тела, не прекращая нарастать темпы. Настолько настоящий, естественный, близкий не только на моральном уровне внутренний голос пугал его своей нереальностью: этого не могло быть, только если он не умер по-настоящему. А он был уверен в своей живучести, хоть и не осознавал, что его пугает больше: слышать чей-то баритон у себя в голове, находясь в одиночестве во всё ещё тёмном лесу, не зная, что его ждёт дальше в темноте; растерянность, инстинкты, женский голос в голове — этого просто не могло быть. — Кто ты? — боясь того, что произойдёт в ближайшем времени, Хамфри оглядывался, оборачивался, разворачивался, приготовившись к любой конфронтации; если его и встретят, то он сделает что-нибудь ещё, чтобы продержаться хотя бы до конца сумерек. — Покажись! Внутренняя боязнь за свою жизнь кричала ему, чтобы он бежал, спасался, улепетывал от всего этого кошмара, в то время как сам он хотел поскорее встретиться со своей галлюцинацией и быть готовым к любому столкновению, потому что то, что говорило внутри него, сводило с ума, убеждая свалиться на землю, закрыть глаза и ждать своей кульминации. «Ты меня не узнаёшь?» Этот голос… Он был настолько знакомым и таким родным, что его мысли от естественного страха сменились спорным для него удовлетворением, представляя этот голос музыкой для ушей. Но почему он так думал, сам не зная обладателя? Осознание до такой степени родственного говора переубеждало хозяина в лишней панике, уговаривая отпустить ненужные гормоны стресса. Но это осознание так невелико, что личная интуиция взяло вверх и вынуждало не расслабляться, продолжая настаивать на своём. В конце концов, с волком слишком многое произошло за семь лун, чтобы тот снова кричал в агонии, дрожа, вспоминая лишь об одном моменте, случившемся не только несколько часов назад. Красивые переливы и звонкие оттенки привычного тенора навязчивого существа внутри разбитой головы рождали в его памяти какие-то фрагменты из прошлых частей жизненного пути, демонстрируя образ того, кто всего лишь одним размытым фильтром заставлял Омегу чувствовать себя лучше, расслабленным, дома. Волк стоял на одном месте уже несколько секунд, но перемешанные мысленным вихрем все процессы не помогли ему вспомнить ту личность, пришедшую к нему, но лишь одним наличием несколько сказанных ею предложений и ласкового тембра достаточно, чтобы сказать ему, что он её знал. Закрыв глаза, отвлёкшись от каких-то капель, всё ещё стекающих с его тела, прохладного ветра, дующего справа от него, лишнего покалывания в левом боку, дискомфорта из-за давления на правую лапу, Хамфри окунулся в собственную память, путешествуя по мирам своего счастливого прошлого и трагедий вечного. Изучив предмет своего существования, он не только увидел перед глазами, но и в его голове возникло невероятно знакомое очертание… всего. Это была волчица, с выраженными узорами тела, что так грациозно сияло на фоне солнечных лучей, вперемешку с яркими, насыщенными хвоей древесными телами, успевшими отпечататься в памяти Омеги, составив ему компанию на протяжении всего пути. Её телу принадлежал настолько пушистый, мягкий, гладкий, изысканный хвост, что даже в несуществующем виде он мысленного гладил морду, шею, тело «красного» волка, вызывая подобие мурашек на тельце Хамфри, согревая того в вуалях его памяти. Это было так знакомо… То, что больше всего привлекло внимание жертвы амнезии, — её цвет. Столько моментов было связано в его жизни со светом, сверлящим голубые глаза, что встречали рассветы, провожали закаты, дружили днём, скучали ночью. Но при виде размытого очертания этого создания природы в голову текущего создания приходило понимание, что его любимый цвет всегда был перед его глазами, его ушах, его сердце — золотой. Смутный эскиз постепенно расплывался, оголяя все прелести, дарованные туловищу главной модели его мемуаров. Одарив подарок судьбы цветом вечной роскоши, Вселенная на этом не остановилась, наделив брюшко и грудь данного произведения антиподом стандартного цвета хищника, только немного темнее; Хамфри всегда любил белый цвет за его строгость, правоту, олицетворение верной морали и идеального выбора правильного лидера. Но, как и подобает иронии судьбы, та решила надеть на него оттенок двух цветных тонов, под конец смешав палитру цветов в кроваво-тёмное месиво. Грива данной представительницы искусства была прекрасна. Она подходяще растянулась на шее коренной жительницы леса, обращая гладкую жёлтую копну в ухоженные осенние волосы. Но то, что ярко ударило в душу Омеги, увидевшего столь же знакомый предмет в её волосах, поставило на место все вопросы, сомнения, мысли, почему он здесь, в лесу, один, ранен, убит. Фиолетовая лилия так безупречно расположилась за левым ушком в её волосах, что предстала в глазах Омеги грубое определением лучшего стандарта красоты, прибегая к растопке сердца обладателя небесных глаз, постепенно возвращая тому память обо всех нужных полосах живой действительности, проведённых во взаимных объятиях. И лишь одно выражение морды, подчёркнутые линии которой лишь выделяли её святую улыбку среди всех лучших зрелищ, что видели его глаза, как заточенной стрелой ангела воспоминаний пронзила его голову, словно чередой образов проворачиваясь перед глазами, перелистывая все дивные события, где не было места, чтобы там не оказалась она, будь то первая встреча щенками в прошлом и прощание взрослыми в настоящем. Это ровное тело, эта изысканная шёрстка, этот пушистый хвост вместе с редчайшим цветочком, эти длинные, позолоченные волосы гривы вкупе с улыбкой ярче самого яркого солнца, её вечно счастливое, жизнерадостное лицо… Он вспомнил её. Видел, слышал, чувствовал, помнил, знал. Хамфри всегда её знал, а она всегда была рядом с ним. — Кейт?! — резко распахнув свои зеницы, устремив взор вперёд так странно, как если бы он смотрел сквозь пространство, осознал тот, поняв, кто в его голове. Но сил крикнуть или даже воскликнуть у него не было. Наверное, он был слишком слаб, а может… слишком шокирован. «Неожиданно быть в твоей голове, верно?» Чего точно не ожидал Хамфри, так это слышать в собственной голове голос не кого-либо, а того, кто значил для него намного больше, чем мать, и чуть меньше, чем жизнь. Не было ясно, о чём это говорило: он сошёл с ума и бредит; всё это лишь разыгранное воображение… или его время уже прошло. — Что ты… — всё ещё не прошедшее ошеломление, путающее мысли внутри головы еле живущего волка, не давали возможности даже выговорить первые пришедшие в ум слова, что уж там про логичные вопросы. — Делаешь в моей голове? — не видя её физического объекта существования, потому не имея способа говорить с ней глазами, Хамфри просто поднял взгляд, посмотрев вперёд, представив женскую модель поведения, ожидая скорейшего объяснения нынешней ситуации, при попадании в которую возникал страх; какова вероятность того, что тот не пострадает морально? «Возвращайся домой, Хамфри». Это заявление прозвучало так необычно, в такой скрытой манере, скрывающей ответы на вопросы, но довольно знакомо для него. В нём чувствовалось что-то похожее, что-то уже слышимое им. Столь повелительное, требовательное как приказ, но с другой стороны — навязчивое как забота. — Домой? — один простой вопрос, но прозвучавший с необычайной надеждой и юношеской любознательностью для него. Что для него значило «дом»? Место, где тебя любят сородичи, ценят и уважают друзья, каким бы ты ни был? Или, может, безопасная территория, предоставляющая тепло и покой? Но было ли у него хотя бы одно из двух? Получал ли он то, что хотел, в месте, которое считал своим домом, настоящим домом? Омега вырос в Джаспере, но истинного места рождения никогда не знал, не видел и не хотел признавать, имея счастье там, где он был, и таким, каким хотел быть. Ему казалось, что он имеет всё необходимое для счастья, не прося более, считая, что семья всегда была вокруг него, какой бы чужой кровью не являлись окружающие. А когда его же сожители на ним издевались, впоследствии не получая того, чего заслуживали, также ничего не даря жертве насилия, то тот… Просто прощал, считая, что так и должно быть и что все дело не в стадном зверстве, а в нём. Что, если это он виновен во всех грехах и ненависти к нему, и единственный путь к всеобщему признанию крылся в его ошибках? И только оказавшись на грани между жизнью и смертью, волк понял, что проблема крылась в другом. Как же поздно он это понял… Хамфри, стоя на месте, уже забыв про собственные рваные раны, глубокие порезы, сильные ушибы, липкие капли крови, не чувствуя едкого запаха алой жидкости, забившей его ноздри, не ощущая боли где-то там внизу или сбоку, пошёл туда, где, как он считал, и находился его дом… до сих пор совершенно не зная о том, что такое дом. Направляясь к месту назначения, слегка похрамывая на правую лапу, идя с опущенной мордой к земле, Хамфри заметил интересное явление: стало светлеть, и небо, изначально казавшееся ему бывшим интересного голубого оттенка, с облаками, расположившимися только в некоторых местах, постепенно, плавно, «невидимо» сменилось более яркими оттенками серого — почти белого — цвета. И только в этот новый этап очередного ежедневного утра небесная территория обзавелось богатым наличием небесных кучек облачков. Где-то далеко отсюда на земле и над ней покоился светлый туман, омывающий каждый метр медвежьего королевства, наполовину перекрывающий необходимую видимость. Земная туча, как и глубокое светлое небо, по утрам придавали этому месту немного жуткий вид. Казалось, что туман — всего лишь прикрытие, чтобы скрыть то, что прячется за ним или в нём. С другой стороны, при виде этого же утреннего пара становилось немного холодно внутри. Чувство, похожее на мерзлоту души. Смотря на этот туман, будто по инстинктивному явлению, твоё тело обливалось прохладой. Непонятно: это туманная пелена оказывала на тебе удовлетворительное влияние или ты проникся утренней картиной так сильно, что не заметил, как очередным утром снова подуло и стало холодновато: холод, который магическим образом покрывал твоё тело мурашками. Ещё некоторое время назад, живя в Джаспере, Хамфри удавалось наблюдать за природным явлением, но прочувствовать его, формируя новое сознание, располагая к своему нутру сезоны природы, он не хотел. Как оказалось для него сейчас, он был слишком молод и глуп, чтобы понять это. Неожиданно для себя Омега только сейчас обратил внимание на то, где он находится. Ведь это то место, куда отправили его и Кейт по важным для кого-то причинам. Он всегда любил и даже уважал Джаспер, не было для него более родного места, чем этот парк. Место, которое за часть жизни волк сумел изучить больше, чем тех, кто окружал его в этом парке. Иногда волку казалось глубоко в душе, что именно здесь он и родился и это действительно его родной дом, но как бы он ни хотел, его нашли не здесь, а далеко отсюда. Но несмотря на это, куда бы его ни отправили в иной раз, где бы он ни оказался по своей воле снова, и каким бы ни было то место, где он есть сейчас, именно Джаспер стал его вечным домашним очагом и в какой-то отдалённой степени хорошим несуществующим другом, ибо только в нём тот смог спрятаться там, где его бы не нашли те, кто для него другом никогда и не был. А как же Айдахо? Что это за интересное место, окрыляющее своей необычной и непривычной для него красотой? Когда Омега оказался в этом месте, того не покидало подозрительное чувство свободы и нового мира, как будто тот увидел совершенно новый мир, какая-то другая сторона Джаспера. Для Хамфри никогда не открывались новые просторы этой Вселенной, ведь он всегда был жителем одной территории и потому был ограничен, не имея возможности запечатлеть новые краски прекрасного мира. И только оказавшись здесь из-за одного человеческого преступления, бывший весёлый волк смог получить то, что в своей жизни и представить не мог и о чём не мечтал. И лишь вернувшись домой, понял, что потерял что-то, что было с ним не так много времени. Оказавшись здесь в первый день, Хамфри понял, что обрёл… что-то новое, что-то, что перевернёт его взгляд, мировоззрение, идеологию, его. Сбившись со счёта и попытавшись вспомнить, когда здесь объявился, Омега воссоздал в своей голове всего лишь одну неделю, так как именно столько он здесь прожил и продолжал жить, что не укладывалось в его голове. Что пугало, путало его мысли и, непонятно для него, успокаивало, хоть тот и не понимал этого или просто не замечал, продолжая идти вперёд, оглядывая окрестности внутри леса. Волк не находился в какой-то невероятной глуши или рядом с восхитительным водопадом вместе с красочной рекой, расположившейся у величественной горы, озаряющей данный штат… но ему этого и не надо. Не так очаровывала красота и величественность достопримечательности горной картины или журчащая плавность хода реки, как успокаивали молчаливый спокойный уют, видимая безопасность и необычайная простота банального леса. Находясь в этом лесу всего лишь семь лун, Хамфри понял, что нашёл то, что ему необходимо — и более ничего не нужно. Времяпровождение в именном лесном саду научило его ценить не картину родной местности, а её взаимность. Несмотря на то, что одна неделя уничтожила его во всех смыслах со стороны дикой фауны, только обездвиженные деревья, дорожка, усыпанная песком, вьющаяся мягкая трава и даже небо — только природа смогла оказать на него положительный эффект, влияя на его улыбку, полную боли, какая бы искренняя она ни была, когда он продолжал лежать, плача от боли тогда и корчась от боли последней ночью. Если лучший друг собаки — это человек, то лучший друг волка — природа. «Это красиво». — Красиво? — переспросил он, уже не чувствуя какой-нибудь осторожности или непривычного присутствия голоса, что сменилось смирением, а также некоторым пониманием, оставившим все вопросы, недоумения в стороне и оставив желание поговорить только при себе. — Да… — Омега поднял взгляд, смотря на расположившуюся вдалеке горную равнину, пафосно привлекающую своё внимание. — Это красиво… спокойно… Ещё только вчера волк упал с бревна в воду, ударившись лапой об острый камень, вылезая из глубокой реки замёрзшим и хромая, кряхтя от сильной боли, наблюдая за кровоточащей раной, а сейчас он шёл по гладкому пути домой, словно и не чувствуя того, что убивало его всю неделю. Магическое удовлетворение… И всё же, Айдахо — место невероятное. То, что восхищало его в Джаспере, перешло сюда. Незабываемые красоты летом и ослепляющие пейзажи зимой были и здесь. Когда Альфу и Омегу переселили сюда, Хамфри солгал бы, если бы сказал, что его не посещали мысли остаться здесь, но не только потому, что это место могло бы стать для него новым домом. Когда Омега уезжал из этого штата, чувства не обделили его грустью, ведь это место, где он пробыл так мало времени, отпечаталось в его памяти надолго. Если бы ему однажды пришлось уехать с Кейт и завести семью, он бы с большим удовольствием изучил это место, гордо прозвав его новым домом, которое стало бы лишь хорошо забытым старым. Ему стало грустно от той мысли, что он так и не смог сделать это место тем домом, которое видел в своих мечтах. Тому казалось, что лучше Джаспера ничего нет, но только за неделю до сегодняшних событий. Хамфри не сдавался и продолжал мечтать о будущей жизни с Кейт, решив, что если и уедет из того места, где он вырос, то только сюда. Что ж… он уехал, покинув стаю, где-то отдалённо думая, что здесь и заведёт семью, но либо судьба с ним так распорядилась, либо этого захотел он сам. Как бы сильно Хамфри ни любил то, откуда он был родом, то, где он вырос и то, где для него всё и закончится, он всегда будет любить не лучшее из двух, а то, что действительно любило его как близкого брата и часть лесной семьи. «Где твоя семья, Хамфри?» — Семья? — в его голосе слышались оттенки удивления, словно он впервые в жизни услышал это слово и заинтересовался его значением. — У меня нет семьи, — если бы голосом Кейт сейчас обладала её физическая модель, то та бы удивилась от того, как это было сказано прямо, хладнокровно, смиренно, неестественно из его уст. Но что ещё больше будто пугало, так это его состояние: он шёл лишь вперед, смотря только в одну точку, временами посматривая то ли в правый, то ли в левый угол, а само выражение морды скорее было каким-то невинным, изучающим, интересующимся. Не было понятно, что с ним: ведь только несколько часов назад Хамфри истекал кровью, мучаясь от сильной боли, пробуя на вкус литры собственной кровавой жидкости, вытекающей из его пасти, плача, расстраиваясь, что всю жизнь он был никому не нужным куском дерьма, в конце концов упав на землю, закрыв глаза, считая, что это конец. Но нет, он не просто остался жив, он не чувствовал боли, он даже не замечал, как хромает, хотя прямо сейчас должен был лежать неподвижным, бездыханным, находясь на другом конце яркого света. Неизвестно, что с ним случилось, но единственная догадка, которая приходила в голову, смотря на его потерянное выражение, нейтральную походку, исследующий взгляд, перемещающийся так, словно тот что-то пытался найти, хотя глаза Омеги говорили об обратном… С ним всё хорошо, и то, что вызывало подозрение, просто лишняя озабоченность; он просто немного не в себе после того, как проснулся, будто вернулся с того света и через время придёт в себя. Или Хамфри просто сошёл с ума и не понимал, что ведает? Он бредил? Однако для него это действительно стало интересно: семья — что это? В детстве ему рассказывали о том, что семья — самое близкое, любящее и важное, что может быть в жизни любого существа, каким бы ни был он сам. Что семью нужно ценить, уважать и делать всё возможное, чтобы она ни в чём не нуждалось. Некоторые определения доходили до абсурда, когда ему говорили, что семья — наиболее важный организм в жизни индивида, совершенно забывая о том, что какой бы любящей и ценящей тебя семья не была, здоровье важнее. Спасёт ли семья от потери крови тебя, потерявшегося в глуши леса? Спасёт ли тебя номинальное наличие отца, когда сам ты медленно умираешь от врождённой болезни, и единственное, что может тебя спасти — это твоё здоровье? Но Хамфри не отрицал того, что для него семья была важнее всего. Потому что он считал, что это правильно. Потому что ему это навязали. Он не отрицал этого, также про себя чувствуя обиду за то, что в его жизни семьи никогда и не было. Сирота, в детстве найденный зимой патрулём далеко от Джаспера. Один, замёрзший, голодный, испачканный в крови сирота. Он тоже хотел иметь семью, любить, быть любимым, насколько у него это получится. Неизвестно, помнил ли он того серого волка, что рассказал ему о его происхождении. А помнил ли он ту золотую Альфу, что вырастила его, вскормив и подарив материнскую заботу, показав ему, что такое любовь матери. В жизни любого волка должен был наступить момент, когда его родителей не станет, и единственный, о ком он сможет заботиться, это родная кровь его возраста. В его памяти всплывали серебристые вспышки белого тельца, на фоне которых выделялись два лиловых сверкающих листа; наверное, он уже не вспомнит, кто стал для него в прошлой жизни то ли подругой, то ли младшей сестрой. Но каким бы отцом для него ни был волк, что воспитал его отребьем мира сего, какой бы ни была та золотая самка, что вживила ему истинные признаки доброты и души, Хамфри до последней секунды своего существования будет помнить того, кто по-настоящему показал ему, что такое семья, позволив хотя бы немного, но полюбить тех, кто тебе дорог, и оказаться в объятиях любви в последний раз. Потеряв счёт времени, забыв о количестве лун, отсчитывающих дни до его забвения, уже не думая и выбросив из головы память о цифрах своего возраста, Омега понял, что какой бы духовной ценностью ни обладала семья, и какой бы она ни была у Хамфри, если бы он её заимел, семья — абсолютно не нужный инструмент, что необходимо выбросить из своей жизни, предпочитая самой семье свою жизнь, потому что именно жизнь — самое важное в твоём цикле. Жизнь — это не рутина, повторяющаяся от утра к ночи, от завтрака к ужину, от рассвета до заката, от рождения до смерти. Для каждого жизнь — собственный путь деятельности, самый главный ресурс которого — время. Хамфри понял, что самое главное, что он потерял, это время, которое он спустил не на себя, а на неё — свою единственную, которая больше не его. Он не верил сам себе, будучи волком, для которого семья была самым, для которого дружба имело колоссальное значение, Омега признавал, что нет более разрушительного оружия для собственного существования, чем семья… потому что именно она его и погубила. Именно из-за неё он окажется в том месте, что станет для него последним, куда он ступит. Вещь, что его разочаровывала — слишком запоздалое осознание ошибки: когда тот выбрал своё бытие в её пользу, он мог повернуться к ней спиной и встретиться лицом к лицу с той, что его никогда не покинет, пока смерть не разлучит их, — жизнью. Этой ночью, этим утром, он понял, что потерял именно её. Его поход продолжался, и он не мог не поднять голову, чтобы не обнадёжить небо своим вниманием, потому что заметил, что начинает наступать его любимая стадия утра. Бело-серые оттенки небесного края плавно сменились на подобие ярко-голубого цвета, а туман, «оккупировавший» тот самый лес, уже рассеялся, не оставив после себя ничего, кроме света, что лёг на землю, начавшую постепенно «нагреваться» приятным солнечным теплом, что поприветствовало лес небольшим бугорком солнца, начавшее тихонечко вылезать из-за горизонта за много километров отсюда. Хамфри за время так и не определился, какую стадию рассвета он любит больше: начавшийся восход солнца или великую картину солнечной звезды, покрывшую своим светом конкретную сторону планеты Земля. Что-то ему нравилось в раннем восходе, ведь тот лишь своим приходом оказывал на него что-то… невозможное… Что-то необъяснимое простыми словами. Предупреждение, что ночной кошмар закончился и скоро взойдёт солнце, открывая для тебя новые возможности, даруя свободу чудесного мира, бегая, смеясь, радуясь, живя под открытым небом, под открытым солнцем. Или само солнце: звезда накрывала его «огненным» лучом, грея пушистое волчье туловище, принося неописуемое наслаждение, не забывая усладить его собственные глаза очаровывающей формой и яркой золотой краской. Чувство безопасности, чувство наслаждения, чувство, словно в последний раз. «Ты в порядке, Хамфри?» — В порядке? Если честно, он сам не знал. Неопределённое осознание всех внутренних чувств путало его мысли и не давало спокойно насладится окружающей обстановкой. Огромное количество мыслей, происшествий, воспоминаний, голос — слишком много всего отвлекало от единой цели сосредоточиться на чём-то и хоть пару минут подумать об одном. — Да… всё хорошо… Сложно сказать, каково его самочувствие. Прошло всего несколько минут или полчаса с момента его пробуждения, но по нему нельзя сказать, что чувствует себя отлично. Он выглядел раненым, растерзанным, «кровавым», убитым, мёртвым, но он всё ещё шёл, словно у него есть какая-то цель, которая не давала ему отбросить лапы и не откинуться, например, прямо сейчас, упав и заснув навсегда. Почему он это делал? Что его удерживало от того, чтобы подвести итог и смириться со всем, канув в лету? — Я просто… Быть может, это сила духа, воли, натренированная годами за всю травлю, не позволяющая ему бросить всё здесь и сейчас и дойти до конца, завершив свою историю? Или может, всё это обман, и настоящий Хамфри умер там, за полмили отсюда, оставшись лежать в вечной позе умершего героя, а сейчас по этой тропе спокойно шагает не реальное тело Омеги, а лишь его призрак, аура, что давно покинула своё тело, услышав голос любимого волка, направляющая его на правильный путь. А это сухопутье, эти стены деревьев по бокам от него — тоннель, где в его конце тебя ожидает свет, твой конец, и с каждым шагом свет становится ярче и этот яркий свет в конце тоннеля — то самое солнце? — Устал… А может, он просто делал это ради неё, ведь в эту секунду с ним не было никого, кто помог бы ему, кроме неё, того, ради кого он и жил. — Почему… — сам того не ожидая, шагающий волк решил заговорить с голосом внутри головы, уже сам задавая ему вопросы, потому что то, что с каждой минутой перенаселяло его мозг, вынуждало создавать вопросов больше, чем ответов на них. — Ты в моей голове? Хамфри не знал цели этого вопроса, но некоторые, ещё целые, отделы его разума позволяли сохранять рассудок целым, позволяя тому немного думать и, шагая по пути домой, размышлять об истинной происхождении голоса Кейт в его голове: он сошёл с ума или просто умер? «Для дружелюбного и милого Омеги за эту ночь ты осознал слишком многое». — Многое? — выглядя так, будто потеряв рассудок, бедный волк сделал подобие смешка, но очень незаметного, не видимого улыбкой, а лишь чувствуя, будучи самим Омегой. — Я на протяжении всего моего существования ошибался во всём… Понимая и вспоминая все ошибки, издевательства в случае этих же ошибок, все обманы, ложь, многолетнюю слепоту, Хамфри закрыл глаза, слегка зажмурившись, показывая самому себе, что каким бы полезным для умственной деятельности мозга не было это осознание вечной наивности, осознание — это боль, а боль в большинстве случаев возникает, когда всплывает правда. Правда в том, что он ошибался. — Я потратил годы своей жизни, чтобы угодить всем, помочь им, сделать их счастливыми, радостными, чтобы они ни в чём не нуждались, — тем временем Омега успел открыть глаза на середине предложения, однако хоть он их и открыл, по их прищуренности можно было сказать, что ему действительно больно об этом говорить и вспоминать всё, что являлось обманом. — Меня вырастили таким: послушным, добрым, слишком правильным, но для чего? В чём смысл правильности собственного характера, если ты такой один? Никто не идеален, потому что никто не стремится быть таким. Зачем?.. — Хамфри остановился; встав на месте, Омега закрыл глаза так плавно, спокойно, расслабленно, будто уставший, наконец обрёл покой, упав в мир снов, блаженно закрывая свои веки, ни о чём не беспокоясь. — Когда можно найти того, кто им станет, чтобы сбросить грехи на него… — возможно, даже не говорящие деревья удивились бы тому тону и басистости голоса, что раздался всего лишь на расстоянии в несколько метров. Но этим деревьям не привыкать: им удосужилось слышать его крики на протяжении целой недели, лесные животные такое не скоро забудут. «Ты был идеальным в своём роде, не так ли?» — Идеальным? — продолжая повторять вопросы, будто невменяемый, он продолжил путь дальше в своей привычной манере блуждающего охотника. — Нет. Я никогда не был идеальным примером… Внушаемая скромность не позволяла ему ставить себя выше других, это он считал неправильным. Теперь же Хамфри стало ясно, что не имеет значение, какая скромность, вес имела лишь правда, какой бы жестокой она не была и не била сильнее лжи или слепых движений вверх, стараясь стать лучше; идя вперёд, Хамфри был уверен: он поступает правильно. — …Потому что ошибался всегда. Идеальный вечно найдёт правильный путь, поступая аккуратно, но уверенно, и для него не имеет значение, насколько это решение оправданно с точки зрения белой морали. Для него более значит, насколько оно верно для всех. Я анализировал все свои решения, доводы, мотивы, чтобы в конечном итоге прогнуться под всех, дабы быть опозоренным снова, снова и снова. Вероятно, я — худшее, что случалось в волчьем роде. Иронично было лишь то, что именно тёмные моменты из его прошлой жизни позволяли ему хотя бы так выглядеть более живым, настоящим, собой, Омегой, каким он горд быть всегда. — Ты не ответила на мой вопрос, — окончив размышление над собственной убогостью, зверь двинулся дальше, заметив, что до конца пути осталось немного, и желая скрасить последние минуты разговором, не оставив попытки в последний раз узнать, что с ним происходит, потому что почти приблизился к своему пункту назначения. «Последние несколько ночей ты не был достаточно смелым, чтобы даже спросить у судьбы, почему тебе так плохо. А теперь требуешь ответа, будто впереди тебя ждёт дорога в Рай, а кошмар как ночь — уже закончился». — Кошмар? С одной стороны, почему-то ему было больно такое слышать, и поэтому стоило бы отреагировать немного трагическим и бедным тоном, но пугающая слабая улыбка и чуть более позитивные тона голоса сказали о том, что ему наплевать. Что-то более напоминающее нейтралитет души, а чем-то просто похоже на защитную реакцию… — Вся моя жизнь — ёбаный кошмар… — когда-то Хамфри казалось, что нет более грешного поступка, чем ругательство, но он понял, что более приятной вещью, чем счастье, может быть только мат. Забавно… — Не было и дня в моей никчёмной жизни, чтобы меня не избили, не покрыли унижением, не выбросили в реку, не поставили новое место для шрама, не изрезали когтями, не оставили тонуть в собственной лужи кровища… А ради чего? — и ведь не было и дня, чтобы избитый Омега не задавался вопросом: «за что». Лежа на земле униженным, тот сам не мог определить для себя, на что он обращает больше внимание в такие моменты: невыносимая боль сломанного ребра; временами громкий, временами тихий плач от нескончаемого потока душераздирающих чувств и понимания того, что это никогда не закончится; бесконечный задаток риторических вопросов. Смотря в небо, ощущая проходящий холодок от ветра, бьющего по мокрым глазам и наблюдения за статическим положением луны сквозь пелену, расположившуюся на глазных яблоках, Хамфри молился, просил, умолял, чтобы это закончилось, ведь больше вариантов, кроме прыжка в бездну, у него не было, но для него это было неправильно. Его добрая душа не разрешала хотя бы думать об этих тёмных мыслях, но в такие моменты, во времена групповых избиений, множественных обманов и предательств, изливания души — травли — это было невозможно. Именно эти моменты рождали в тех, кто желал всего самого лучшего, вытворять всё самое худшее, надеясь на искренне и всем сердцем, перерезая гортань не только себе. — Ради того, чтобы тебя попросили терпеть? — или снова стоило спросить воздух, выкрикивая все внутренности наружу, только теперь у него появился собеседник. — Или снова оказаться в стороне, потому что опять никто не слушает? — и ведь только она была единственной, кто могла выслушать всю боль и встать за него горой, другим просто нет дела. — Всё, что от меня требовалось, это мирить, веселить, сохранять этот проклятый мир и любовь в своей стае, и забавно, что именно над самым усердным и добрым они решили издеваться больше всего и всех. Травля научила меня, что эту миру добрые и хорошие не нужны, каждому нужна только своя выгода, способ достижения собственного удовольствия. Зачем пытаться выплёскивать свой гнев на том, кто этого заслужил, если существует тот, кто никогда тебе не ответит, но зато он простит и ради тебя станет мясной тушей, как если бы ты был мишенью. В любом обществе должен быть тот, кто поведёт за собой и станет предвестником будущего, но именно самый везучий передаст тебе: «привет со дна», когда ты будешь где-то там, где свет, радость и смех. Историю напишет тот, кто выжил, победив в гонке на выживание, в которую и играет волк. Но именно я останусь где-то позади, где меня не услышат, никогда и не вспомнят… Потому что я больше не хочу, чтобы меня жалели. Я слишком много негативного получил в своей жизни, чтобы снова просить чего-то хорошего. Потеряв веру в своё происхождение и в историю четвероногих существ, которые когда-то были великими хищниками, убивающими чужих за своих и умирая за них, Хамфри больше не верил ни во что, кроме себя и того, что не оставило его в стороне, позволив принять таким, какой он есть, не пытаясь поменяться, к сожалению, впоследствии изменившись и став тем, кого он всю жизнь презирал. Но Омега себя ни в чём не винил, потому что был уверен в том, что поступал правильно, оказавшись не в том месте не в то время, упав под лапы не тем, кто сожалеет. Как бы он ни ошибался, падая и вновь вставая, как бы ни желал завоевать свою любовь и обрести любимую и единственную семью, Хамфри не жалел о потраченном времени, ушедшем вместе с ним далеко за пределы его истинного дома. Когда всё закончится, он попросит только об одном, чтобы снова встретиться с тем, кто подарил ему лучшее и лучшие моменты столь короткой жизни, вспоминая об этом времени. — Ты так и не ответила… Но нуждался ли он в ответе? В свои годы ребячества молодой волчонок спрашивал у старших, почему те, кто сильнее, издеваются над слабыми, не пытаясь их защищать. Те либо уходили от него, либо оставляли вопрос открытым, прося щенка подождать с ответом или оставить их в покое. Тот не унывал и продолжал спрашивать всех, кого мог, в итоге оставаясь один, а в большинстве случаев — снова избитым. Но он ждал, ждал, пока к нему придут и ответят на вопрос, за что его ненавидят, ведь даже спустя годы он так и смог найти причину или создать её, чтобы найти объяснение своему жестокому принципу несправедливого бытия. Это убило в нём всю надежду на всё: скорейший рассвет после ночного кошмара и на своё грустное светлое будущее. Именно тогда он перестал верить словам, закрепив свою уверенность только сейчас, когда уже стало поздно. Тишина… И его снова игнорировали. Тишина в его голова была настолько мёртвой, что тот по щелчку вернул свой слух, услышав что-то вдали. Пение птиц… прекрасное убаюкивание для его ушей. В трудные времена его молодости, когда Хамфри оставался на ночь одиноким волком в своей норе, наслаждением его глаз занималась красота оранжевого заката, сменяясь вдалеке оранжево-жёлтой денницей, а наряду с ними усладой для его ушей было то самое чириканье птиц, временами заменяя пением кукушки, выполняющей роль личного будильника, будя ленивого хищника, «прося» посмотреть на далёкую зарю, переполняясь настоящими ощущениями удовольствия, веря в своё будущее, уверяя себя, что всё будет хорошо… когда-нибудь. Жаль, что он больше ни во что не верил, кроме её счастья, зная внутри себя, что это просто надежда, что с ней всё будет хорошо, не узнавая того, кто с ним здесь прямо сейчас. — Когда я спрашивал у своей судьбы собственное предназначение, я не разочаровался в её молчании, потому что знал о слишком богатом величии, чтобы отвечать на вопросы такого как я. Но когда я больше всего нуждался в помощи… — разочарование и личная обида породили в нём неподчиняемое желание зажмурить свои очи, больше не предпринимая попытки просить наконец-то обратить внимание на его страдания, потому что он мучился достаточно долго, чтобы понять, что на него всегда всем было плевать. — Даже ты проигнорировала меня. Хамфри остановился. Встав на месте, тот остался смотреть в одну точку впереди себя, замерев и не подавая каких-либо признаков жизни, будто в нём что-то умерло только сейчас, как эффект предательства. Глаза Омеги были полузакрыты, ввалившиеся, похожие на отключенные, смотрящие сквозь что-то. Но то, что могло испугать больше всего, всего лишь было небольшой задумкой перед следующей главой. — Но это не имеет значения… Отвлёкшись от точки пассивного наблюдения и подняв голову, открыв глаза, подняв веки, остановившийся волк устремил взгляд куда-то вперёд, смотря на какое-то сооружение, больше похожее на крупный звериный дом. Посмотрев на него чётким планом, изучив всего за пару секунд, стало ясно определённо: это была небольшая нора. — …Потому что я наконец-то дома. Странное чувство окутало его в этот момент. Что-то необычное, но в то же время приятное, тёплое. Ему стоило просто посмотреть на картину своей норы перед собой, просто чтобы наконец-то почувствовать ощущение настолько сильное, как будто он всю жизнь жил в холоде и теперь ощущает блаженство тепла. Он так часто уходил из дому, пропадал где-то вдалеке, что терялся, падал, убивался, а когда возвращался сюда, ложился очень аккуратно и также аккуратно засыпал, как у себя дома, в настоящем доме. Сам не зная почему, но когда он возвращался с очередной неудавшейся охоты или безобидной прогулки, окончившейся для него снова плохо, приходя именно сюда, больше ничто не могло ему навредить. Никакой травмы, никакого мучения психики, никакой моральной боли. Только дом, он и больше ничего, потому что ему ничего не надо. Забегая наперёд, он знал, что не человеческий род сделал эту нору, не животные соорудили это волчье прибежище, он с гордостью снова — и даже сейчас — осознавал, что это пристанище для него сделала природа. Возможно, когда-то давно, но именно он смог стать хозяином, может, и не леса, не места, где жил, но хотя бы одного маленького домашнего очага, ставшего для него новым домом, оберегающем его от любых катастроф, укрывая от холодной жуткой ночи. Зарываясь в собственном меху, будто проваливаясь в объятья матери, он желал никогда не выбираться отсюда, где только тепло, забота, защита и семья… Досадно, что всё это ему смогла подарить только она. Внутри него росло опасение, что эта ночь стала для него последней, и если этот восход станет последним в его жизни, он увидит его здесь, как впервые увидел её. Отойдя от приятных ощущений, но продолжая невольно покрываться ими как мурашками, Хамфри шагнул вперёд, не торопясь, аккуратно идя вперёд, будто навстречу приключениям, хоть и сам их уже нахватался, просто устав от всех этих весёлых и не очень моментов. Этот вид принадлежащего ему домашнего уголка настолько его радовал, что Омега просто не мог не сдержать улыбки. Она была такая неестественная, такая счастливая, скромная, но переполненная всеми яркими гормонами, а взгляд на эту нору так сильно его манил, что он даже и не заметил своей улыбки, он просто шёл. Шёл вперёд расслабленной походкой. Не такой мёртвой, пугающей, а натуральной, присущей здоровому волчьему тельцу со своей уникальной личностью. Его глаза выглядели такими живыми, не искусственными, словно спустя долгие года разлуки он наконец-то встретил то, что так любил своим сердцем и продолжал любить. То, что простая псина назовёт это старой волчьей норой, он с гордостью назвал это домом. То, что вчера спасло его после натиска бешеного медведя, сегодня снова приютит после жестокой атаки тем же королём леса, позволив вновь свалиться с ног, глубоко погрузившись в мир снов, где он снова окажется дома, снова увидит её и снова встретится с тем, кого никогда не смог полюбить как своих родителей, пытаясь выразить свои чувства им во снах. Наверное, это одна из причин, почему он так любил это место, ведь только в ней он мог почувствовать себя в окружении семьи, хоть и во сне, но оказаться там, где он больше не сможет. Никогда. «Это твой дом?» — Да… Неожиданно для себя он больше не чувствовал путаницы в своей голове. Больше не было никаких моральных тревог, психических атак, страхов, волнений, вопросов. Лишь при взгляде на свой единственный маленький уютный ареал обитания из его головы пропали любые признаки внешних, иных признаков панической атаки, будь то страх или подобие контузии; иного объяснения его поведения на дороге не было. — Именно это место стало для меня моим истинным домом. Оно оберегало меня от всех бед, встретившихся на территории этого леса, и позволяло оставить меня в сохранности, давая встретить рассвет на горизонте. Зрелище, от которого не сдержишь слёзы, не от боли, а от красоты, коей всегда обладала и ты. В момент, когда Хамфри разглагольствовал эпитетами, выражая своё признание, самец уже добрался до входа в пещеру, остановившись прямо у него, но не задумавшись или с чем-то столкнувшись, а просто развернув голову налево, на великолепный вид солнца. Оно давно вышло из-за горизонта, поприветствовав не только живую материю любой формы, которая бытует, но и лично его самого. Небо на этом востоке давно уже стало светлее. Оказавшись прямо перед её огнём, Хамфри осознал пришедшие в голову мысли о сонной тишине. У самого горизонта продолжала вспыхивать каемка солнечного круга. Казалось, что в этот момент не только он застыл перед чудом, но и вся природа. А ведь множество моментов назад, когда она только зажглась, пробудились птицы, слышался шелест травы, первое несмелое чириканье. А солнце уже больше выглядывало из-за его укрытия, показывая маленький жёлтый диск. Он действительно любил это золотое солнце, как если бы оно было золотой волчицей; даже после смерти он будет любить вечно. Отрывая свой взгляд от незабываемого контраста, он вернул внимание к пещере и, не показывая, но глубоко в душе улыбаясь, полный радости, Хамфри зашёл в неё, вновь опьяняя себя той незабываемой усладой для его тела, его чувств, его души. Он наконец-то дома, где бы он ни был, и как бы себя не ощущал, но в своём раю. Это место не смогло подарить ему многое из его желаний, но он их не просил, ему этого и не требовалось. Всё, чего он хотел, это просто найти свой дом, полный гармонии и покоя, но не хранящий в себе то, от чего он пытался убежать, и это вовсе не она. Забавно для него, но впервые поняв настоящее предназначение этого уголка, Омега хотел вернуть её, чтобы снова не быть одиноким, никому не нужным. Остаться здесь, обнять её и снова посмотреть на неё… потому что после всех болевых увечий он понял, что забыл её взгляд. Он более не мог восхищаться красотой её тела, глубиной глаз этого великолепного существа, гордиться её достижениями, потому что он больше не помнил, кто она. Воспоминания о ней умерли этой ночью, а вместе с ней умер и он. Снова. «О чём ты думаешь, Хамфри?» — О тебе, — серо-тёмное существо замерло, заняв позу сидящего волка, окутав себя своим растерзанным хвостом, слегка опустив морду, а вместе с ними глаза, прикрыв веки, ловя на себе солнечные лучи. Оказавшись здесь и встав в своей небольшой, но вместительной норе, Хамфри понял, что ему больше ничего не нужно. Нет, больше ничего. Он сделал всё, что должен был для себя, ни для кого другого, ни для неё. Он больше понятия не имел, что делать дальше, но внутри него горела мысль: то, что будет далее, поставит точку во всём, что так или иначе связывало его со всем, имеющим к нему отношение. Скоро всё закончится. Для этих вечных мучений, для этой берлоги, для этого вида из неё, для неё. И для него тоже. «Что тебя так притягивает, Омега?» — Я не знаю, — после всех тех пыток, дарованных его судьбою, прозвище «Омега» для него больше не казалось оскорблением, даже из её уст, из уст подобия того, кого он любит или любил. — Из всех тех, кого я знал, почему-то именно ты была той самой, что никогда от меня не уходила, и я не знал почему. Когда те, кто стояли ближе всех — и чаще всего именно они — издевались надо мной больше всех, когда я просил у них помощи больше всего. Но когда я увидел тебя, меньше всего помощи я желал от тебя, когда только ты была той, что хотела помочь мне больше всех. И я до сих пор не знаю почему. Быть может, ты была послана этой ненавистной мной судьбой, а может, не существовало никакого везения или её подарка, и ты просто являлась сама собою. Я так и не понял, во что верить, потеряв веру во всё. Но из всех окружавших меня я верил только в тебя, потому что ты верила в меня, защищала меня, ценила. Именно в тебе жила та самая родственная душа, о которой я мечтал все эти годы. И когда я понял, что ты — та самая, я больше ни о чём не желал, кроме тебя. С самого рождения я желал только тебя, и именно тебя я потерял на закате своей жизни. Я скучаю по тебе… — ни единого вздоха, движения, лишней мысли, только она в его голове, только о ней он думал, не жалея о последних воспоминаниях о былых мечтах. «Уверен ли ты в том, что я тебя любила?» — Нет… В его жизни случалось многое, среди чувств были и удивления, и сожаления, печаль, грусть, всё, что угодно, но мало кто мог ожидать, чтобы именно это слово сказал он в этом контексте. Почему именно этот ответ? Хамфри смирился с горькой правдой и готов с этим жить? Омегу переполняли гормоны грусти, и только поэтому ему хватило сил признаться в этом? Или он просто повзрослел, научившись отличать факты от настойчивости детской влюблённости, изменившись и став тем, кого презирал, но понял, кто в конечном итоге оказался прав, и именно его шаги были правильными? — Не любила. Ты меня не любила, — глаза Омеги поднялись на один уровень с солнцем, висевшим над горизонтом, а его голос изрядно давал понять, что голос Кейт в его голове — совершенно не та волчица, которую он знал. Нет, он больше не мог держать себя за сумасшедшего, зная нынешнее состояние своего тела и своей психики. — Потому что знаю, что ты не та Кейт, которую я знаю. Та, что именует себя именем самого родного мне волка, совершенно не та, за кого себя выдаёт. Её голос, находящийся в моей голове, задающий немыслимые вопросы, на один из которых даже не может ответить. И он снова закрыл глаза, понимая весь тот ужас, что жил в голове, пытающийся снова его обмануть, но Хамфри просто не мог больше позволить себе вновь ошибиться, борясь с самим с собой, с построением своего сознания, зная, что недавнее расставание и недолгое проживание в одиночку здесь свели его с ума. Он сошёл с ума, и он это знал. — Кейт здесь нет, и никогда не будет, и даже подобие её голоса не сможет заполнить пустоту внутри меня, когда я оставил её там, позади. Если и есть что-то сильнее любви, грусти, радости, так это чувства, ведь именно они и заставляют нас ощущать каждое из этого, и именно они заставили испытать печаль, боль, сожаление, что он осязал в этот момент, опустив голову так низко, каким упавшим чувствовал себя. «Если я не та, кого ты знаешь, то кто я?» — Никто, — и только в похожем роде можно было описать его опустившиеся глаза, от осознания которые приняли облик мёртвой формы, никак, кроме как «ничто» их назвать нельзя было. — Лишь голос в моей голове, мечтающий снова встретиться с тем, кто изменил мою жизнь, подарив лучшее приключение моей жизни, дав только одно яркое воспоминание, забрав взамен мою жизнь, вынуждая оказаться здесь, разговаривая с тобой, как в последний раз, надеясь услышать хотя бы три слова на прощание. Но ничто иное, как эта мысль начинает ещё больше причинять мне увечья, в этот раз нанося удары по моему сердцу, когда от моего тела больше не осталось ни единого целого кусочка, — не было необходимости осматривать своё тело, проверять вспоротые раны, Хамфри чувствовал их и без этого. До сих пор его не покидало ощущения жжения с правой стороны тела, как будто спину облили кислотой, а затем прошлись по ней ещё раза два. А то, что он ощущал слева, можно было описать как проникновение огромным когтем и проведением им по всей стороне, чтобы в конечном итоге залезть в живот всей лапой и вырвать оставшиеся органы, которым тоже не посчастливилось остаться нетронутыми. Но ощущения жжения не оставляли одну только спину без внимания, потому что жгло абсолютно всё тело, даже бедный пушистый хвост не обделили жёстким вниманием, лишив того клочков шерсти, в основном, в середине. Лапы, их подушечки, живот, рёбра, шея, грудь, оторванное правое ухо, брови, голова, нос, морда, даже зубы — они разорвали его на части. Выбрав ту жизнь, которой он теперь жил, Хамфри поплатился за это своей же жизнью. Закон волка-одиночки лишил его красоты тела, старой жизни, дома, семьи и, что главное — сердца. Он больше ничего не чувствовал, только душевную боль и ничего более. Теперь ему на всё стало наплевать, и больше ничего не держало на этом свете. Его не волновало то, что будет дальше, только мысль, что вызывала интерес: «Что будет после… когда меня не станет?». Хамфри задал себе вопрос, не жалеет ли он о своём выборе, стать тем, во что он превратился в конце истории. Он не знал ответа на этот вопрос, но был уверен только в одном: ему грустно. Когда он вырос, он узнал об отсутствии своих родителей, поняв, что является сиротой. Когда его избивали, он всю жизнь оставался без ответа на вопрос «какова причина». Когда он узнал о существовании закона, понял для себя, что никогда не сможет обрести с ней счастье. Когда надежда в нём пробудилась, услышав её взаимный вой, та разрушила его последнюю надежду, дав понять, что врала всё это время. Когда у него был шанс остаться с ней и делать всё, чтобы оберегать её, он принял решение уйти, испытывая сильнейшие порывы печали и текущей грусти. И даже, когда он ушёл, уже ни на что не надеясь из всех вариантов, с ним случился самый худший, обрекая Омегу на то, что он имел в результате. Снова напоминая себе о том, сколько живёт, он не смог найти единственного лучшего момента, приведшего его к лучшему из всех событий, и даже последний вой не смог привести к меньшему из двух зол: уйти или остаться. Он выбрал умереть, уже не помня, каково это, сожалеть. «Тогда чего ты хочешь, Хамфри?» По возвращении в свою голову после этого вопроса и попыток найти на него ответ тому стало ясно, что он не может его найти: слишком много факторов отвлекало его от собственного разума, который, непонятно, всё ещё с ним или давно отключен, как его чувства. Но если ответ на вопрос всё ещё с ним, тот просто его не видел, не слышал, не чувствовал, заперев глубоко внутри, куда давно уже проникли все культяпки диких зверей, тогда ему необходимо просто вспомнить. Вспомнить всё: каково это было, как она выглядела, какие чувства когда-то были и окружали его, как те, кого он не оттолкнул по собственному желанию, и самое главное — чего он хочет на самом деле? Что он хочет напоследок перед предстоящим последним вздохом? Вновь закрыв глаза, вздохнув сквозь колющую боль в груди, лёгких, обшарпанном носу, кровь из которого продолжала подступать к губам умирающего путника, позволяя тому невольно пробовать на вкус шкурную кровавую смесь, напоминающую о своём истекающем таймере, часики которого продолжали тикать ему назло, но заботливо напоминая о никогда не вечном времени, подстрекающем делать выбор быстрее, Хамфри ушёл в мир своих снов, мечт, кошмаров, желаний, лучших моментов, пытаясь найти то, что он загадал своим желанием, желая ответить на вопрос своего собственного разума. Но ему нельзя было тянуть, и он сам это понимал, пробуждая в себе тревогу того, что может не успеть. Его время на исходе, скоро всё закончится, и в этот раз — навечно. — Хамфри… — её голос из момента в момент позволял ему расслабиться и позволить собственным фибрам души испытать настолько протяжённое удовольствие, как бесконечный полёт над землёй, встречая своим лицом слабый порыв ветра, нежно гладящий тебя и блаженно закрывающий твои глаза, как ладонь Морфея. — О чём ты думаешь, Хамфри? Она с большим интересом наблюдала за его мирно сидящим телом, опущенной головой с закрытыми глазами. Казалось, удары рельсов, как усыпляющая мелодия, напевали ему песнь, обливая жидкостью эйфории, уговаривая не «просыпаться», не выходить из этого состояния и остаться в нём до скончания времён. Это действительно прекрасно, но он не мог наслаждаться этим вечно: голос стал слишком повелительным для него, чтобы он мог её игнорировать. — Я не знаю, — ему потребовалось несколько секунд, чтобы отойти от этого ощущения властного покоя и открыть глаза, не сумев дать ей тот ответ, который она хотела услышать… так казалось ему. — Я просто… — он хотел ответить ей честно, но не знал как, чтобы удовлетворить её любопытство. Хамфри не имел понятия об её истинных мотивах заботиться о нём, но личные тёплые чувства вынуждали его дать ей всё, чтобы та больше ни в чём не нуждалась. — Наслаждаюсь этим, — наряду с внутренним покоем и картиной яркого блюдца луны, отражающегося от воды, изрядно привлекающей внимание омега-волка, ловящего на себе его взгляд голубого неба. — Чем именно? — такой настойчивый интерес и одновременно робкий вопрос внушали ему ещё больше любить её именно такой, видя, как та склонила голову в сторону, показывая её внимание к его словам. — Тишиной, — эта ночь была действительно умиротворяющей, не давая малейшего разрешения любой птицы издать звонкий писк, что нарушил бы его гармонию. — За годы моего существования я мало когда мог почувствовать хоть какую-то эйфорию души, натыкаясь на одни и те же штыки. Но именно сейчас я понял: я смог получить то, что в моей жизни просто не имело малейшего намёка на реализацию. Я нашёл то самое событие, что вонзится в мою память и будет, как душевная боль, напоминать об этом, как о пропавшем счастливом сне, который никогда не приснится мне дважды и не сбудется хотя бы один раз. — Ты в порядке, Хамфри? Её чувства словно инстинкты кричали ей, чтобы она позаботилась о чьём-то важном для неё сердце, пытаясь сделать что-нибудь необходимое, весомое, что спасёт какую-нибудь частичку его внутренней цитадели души и ласково прошепчет ей, что теперь всё хорошо и он в порядке, потому что что-то говорило ей, что с ним всё совершенно иначе. — Да… — протянул он расслабленным голосом, не отрывая взгляда от иллюзии двигающейся реки, что на самом деле было эффектом от движения транспорта, на котором находились оба тела двух лесных хищников. — Всё хорошо. Я действительно счастлив в этот момент, — только что сказанное предложение смогло оказать эффект не только на его собеседницу, но и на его сознание, мысленно даря самому себе понимание, что именно он совершает то преступление, которое образно поклялся никогда не свершать, не обращая на неё внимание. — Почему ты так волнуешься? — отвлёкшись от завораживающего «течения» реки, обладатель синих глаз улыбнулся, снова взглянул в её глубокие янтарные очи, влюбляющие каким-то магическим и неведомым для него способом. — Просто… — боясь подобрать лишнее слово, она опустила глаза вниз на реку, пытаясь сделать их диалог чем-то таким же особенным, как их дуэт, вернув взгляд ровно через полсекунды. — Я никогда не видела тебя таким серьёзным, — взаимный взгляд друг другу в глаза приносил неимоверное удовольствие им обоим, позволяя одному наслаждаться так, будто больше никогда на неё не взглянет, а второй — узнавать его ещё больше, поняв несколько минут назад, что слева от него стоит не просто друг, а нечто большее. — Ты так… грациозно стоял и красиво говорил. Это непохоже на тебя, — то, что она увидела секунды назад, действительно восхитило её, из-за чего волчица не смогла сдержать улыбку, что он рад был увидеть собственными глазами. — Можешь не волноваться, — её открытое волнение позабавило его, выдавив из волка ещё большую, но всё ещё скромную улыбку. К сожалению, то, что происходило с ним в этот момент, не позволяло радоваться так, как по-настоящему хотел он, — со мной всё хорошо. Для меня это нормальное явление: встать, закрыть глаза и насладиться природой. Мы же ведь волки, природа — наш родной дом. — Но я не знала, что за весёлым очаровательным омегой может скрываться глубокая личность. Как бы эта самка цвета солнца ни пыталась выглядеть дружелюбной, заботливой и ценной для него, говоря с ироническим акцентом, Хамфри не мог не придраться к её словам, посчитав, что даже она считает таких, как он, обычными шутами без своего внутреннего мира, полного совершенно не счастьем, цветами, красками, а чем-то совершенно иным — тёмным, ужасным, грустным, пустым. — Поверь, Кейт, — оторвав свою морду от её прекрасной улыбки, сделав то же самое и со своей, Хамфри снова вернулся в своё прошлое положение, обратив взор на мокрое «зеркало», — даже у весёлых шутников глубоко внутри всё совершенно инвертировано — не так, как написано у них на лице. Слова, вырвавшиеся из пасти синеглазого волка, поставили её в тупик, а украсившая его улыбка и вовсе заставила её подумать о свершении собственной ошибки. Он слишком на себя не похож. Но то, что он сделал дальше, заставили её не только поволноваться. — Хамфри, всё хорошо? — заботливо спросила его подруга, наклонив к тому голову, выставив левую лапу чуть вперёд, увидев, как он поник, наклонив брови и закрыв глаза. Сегодня, для неё, он действительно был не похож на самого себя. — Мы возвращаемся домой… Так сильно ему не хотелось это говорить. Так сильно портить этот магически волшебный момент он бы никогда в жизни не захотел; привычка жить завтрашним днём вмиг убивала в нём любую радость от неожиданно возникшего для него момента, что враз разрушался, как только стоило ему вспомнить о том, что и кто его окружает вновь и вновь. Хамфри всё бы отдал, чтобы снова повторить это незабываемое происшествие или просто банально остаться с ней, здесь, только он и она, ему больше никто не нужен. Хотелось просто сказать ей здесь и сейчас и убедить вернуться назад, ведь пожалеть ещё больше, чем уйти оттуда, из места, что станет для него раем, он не мог. Как же он ошибался. — Хамфри… — ей не надо было расспрашивать о смысле сказанных им слов, потому что она сама понимала его боль, чувствуя то же самое и не говоря самой себе, но понимая, что она хочет того же, что и он. — Я понимаю твоё разочарование и боль, потому что своими глазами видела всё, что с тобою случалось, — желая достучаться до него, та развернулась к нему, смотря на него глазами, полными мольбы. — Но я не хочу, чтобы ты мучился, — тем временем тот всё же открыл глаза, внимательно слушая свою спутницу. — Ты подарил мне незабываемое приключение, рискнув жизнью и дав возможность выразить свои чувства. Только благодаря тебе мы возвращаемся домой, и я благодарна тебе за это, — как бы тот с ней ни соглашался, ни горел сердцем внутри, благодаря за взаимные чувства, её слов было недостаточно, чтобы попытаться затмить печаль от мысли о возвращении обратно, вскидывая над нею её благоговение. — Кейт… дело не в этом, — он не заметил, но чувствовал, как она приблизилась к нему ближе, чем до этого момента: она стояла чуть поодаль и с образным усердием слушала его; что-то в нём её пугало и давно уже разрывало изнутри от горя и сожаления. — Я не хочу возвращаться домой… — как бы сильно Хамфри ни уважал и ни чтил свой Джаспер, его давно преследовали суицидальные мысли, по пятам которых уверенно следовали воспоминания о множественных избиениях, издевательствах и желании убивать, но даже спустя годы убивать всё ещё хотелось им, а не ему. — Я хочу остаться, — он не питал никаких надежд, что она его услышит, пойдёт за ним, поймёт, но худшие моменты уже позади, а сейчас случилось лучшее, что ему и не снилось. Нет более идеального момента, чем сказать об этом сейчас, чем до конца жизни сожалеть о последствиях своей трусости. — Я хочу, чтобы ты осталась со мной, — именно поэтому он взглянул в её глаза, давно уже потеряв чувство страха, неуверенности и прочих комплексов. Он не боялся услышать ответ, не боялся получить негативную реакцию, только его инстинкты говорили о том, что он потерпит крах, но это инстинкты — они просто выполняли свою работу. Он больше ничего не боялся, потому что понимал, что терять нечего. — Хамфри… — спустя несколько секунд ответила Кейт, сначала задумчиво опустив голову, но в момент вернув свой взгляд обратно к ему. — Ты же знаешь… Но Омегу не интересовали никакие запреты с законами, ему давно надоело следовать правилам, убивающие жизни ни в чём не повинных волков. Она не спешила, что он её поймёт, но сама знала, что какой ответ бы он ни выдал, он будет оправданный. — Мне наплевать, — но он и не шелохнулся, а продолжил сидеть в застывшей позе, смотря на неё уставшими глазами, возможно даже, молящими понять его. Хамфри понимал, что его перебивание будет неправильным в их разговоре, но по-другому достучаться до неё не было варианта. — Мне надоело подчиняться правилам, что не имеют смысла в перспективе. Ты сама знаешь, что этот закон работает в одну сторону, — она не посмела дёрнуться, прислушиваясь к его словам, продолжая смотреть в его завораживающие глаза. Причина, по которой она лишилась какой-либо храбрости ему перечить, перебивать, отказывать, заключалась в том, что он говорил её мыслями — она просто не могла не согласиться с ним, зная, кто здесь прав. — В моей жизни больше не осталось ничего, что способно закрыть пробоину внутри меня. Я сирота, моя стая давно поставила на мне печать выродка, а твоим родителям я больше не нужен, — эти слова всё больше и больше наносили удары по сердцу Кейт, с каждым словом всё сильнее убеждая её в его ненужности, из-за чего та не смогла больше смотреть на него, переведя глаза чуть выше его груди. — У меня не осталось ничего, что попыталось бы удержать меня в Джаспере… Но, видимо, большая и романтическая в гибриде с прекрасным свечением луны и обострённые чувства в совокупности с всплеснутыми гормонами не смогли удержать его от желания стать на шаг ближе и насладиться моментом, чувствуя её присутствие, дыхание, запах, взаимные чувства. Они оба знали слишком многое друг о друге… поэтому он развернулся к ней носом к носу, дабы отчётливо различать лунное сияние в её янтарных глазах и просто посмотреть в них, наслаждаясь красотой всего, что теперь находилось перед ним. — …Кроме тебя. Ей надоело играть недотрогу, ждущую своего принца, пытающуюся играть на чувствах других. Они оба знали о своих желаниях, начиная от простых нужд в дружбе вплоть до самых сокровенных, перерастающих из подростковой романтики во взрослые чувства, не просто заполняя пустые ячейки внутри них, а переполняя соком любви и страсти, не позволяя тем просто разойтись в разные стороны, впоследствии разжигая новый огонь, сцепляющий их обоих за хвосты, из раза в раз сближая друг с другом. Им не надо ничего говорить друг другу, потому что они сами чувствовали друг друга под этим ярким лучом луны… — Хамфри… — …но как бы сильно волшебная луна ни пыталась их сблизить, как бы сильно этой ночью их ни согревала любовь, и как бы сильно ни желала этого она… — Пойми… — Сила принципа защищать своё любимое никогда её не покинет, как не покинуло его и её за столь короткое время. Какой бы магией и сказкой ни была их жизнь в случае побега, она не сможет сделать то, что велит ей сердце. То, что воспитало её, сыграло с ней злую шутку, на конце рельсов раз и навсегда убеждая отпустить его и попробовать жить, как это было когда-то. — …Что я не могу пойти с тобой. И всё же сильная уверенность Хамфри в бесстрашии собственного характера не помогла обеспечить его достаточно крепкой бронёй, чтобы не прочувствовать на своём опыте лезвие бритвы, скользящей по его сердечным сосудам, словно великой силой опуская их головы друг к другу, мысленно проклиная судьбу в ответ, что прокляла не только Омегу. Но он был к этому готов, поэтому её ответ его не пугал, его лишь волновало каждое словечко, выпущенное из уст подруги серого волка, интригуя себя каждым её движением и действием. — Слишком многое меня связывает с моей стаей, — решительно, но будто плача, ответила она, снова посмотрев на поникшего головой близкого друга. — Я не могу их оставить, Хамфри, — когда Кейт уверяла себя, что будет защищать каждого дорогого ей, она не подозревала, что будет плакать, чувствуя боль наиболее значащего для неё. — Кейт… — нет, он недостаточно силён, чтобы выдержать натиск моральной бури, слыша эти слова от единственного члена семьи его жизни. — Я просто… Волна чувств нахлынула на него, пытаясь вырвать из Омеги собственные слёзы, но он не мог позволить себя показывать их перед тем, кого обязан защищать и не показывать слабое место. Он пытался, но осознавал, что недостаточно силён, чтобы хотя бы не показывать единственную слезинку в своих глазах, жмурясь, стыдясь своих действий, но изо всех усилий пытаясь сказать эти слова. — …Не хочу тебя терять. Я не хочу остаться один. Им было больно, стихия эмоций пыталась взять над ними вверх, но они старались отбросить их прочь, оставаясь сильными, но больнее всего было ему, как и всегда, и это осознание не давало Кейт покоя, заставляя винить себя в его слезах, вынуждая сделать только одно, пришедшее ей в голову, не потому, что так будет правильнее, а потому, что они оба этого хотели. — Хамфри!.. — Омега не открыл глаза, но ясно почувствовал её прикосновение, ощущая тактильные прикосновения её носом по его шее — это и вправду успокаивало его. — Прошу… После всех насмешек, издевательств, скрытия собственных чувств тот наконец-то ощутил что-то новое, незабываемое, необходимое. Её голова так нежно прикасалась к его, что внутренние бури из эмоций словно стихли, как будто он получил что-то, что ждал целый век, но получил именно сейчас, пытаясь запомнить это удовольствие навсегда. — Не надо, — попытка успокоить собственного друга и усыпление собственного наводнения из переживаний себя самой вышла для неё самым оптимальным и верным решением, позволяя самим себе обрести то чувство, что потушит не тот огонь, причиняющий страшную боль их, принадлежащих друг другу, внутренним мирам. — Я не смогу этого вынести, — и она не ошиблась с выбором, ведь вдвоём они ощущали полную сытость желаний, и эта небольшая ласка позволяла немного, но удовлетворить их нужды, уверяя их, что те больше ни в чём не нуждаются. — Я слишком многое потерял в своей жизни, чтобы потерять и тебя! Его слова, как крик души, грели и одновременно рвали её душу, заставляя, наплевав на все правила и законы, положить собственные лапы поверх его и прижаться сильнее, чтобы убедить его во взаимности влечения и теплоте их тел, надеясь только на то, что это поможет ей и это поможет ему. — Хамфри, я хочу, чтобы ты знал, — кристально-белая луна танцевала на небе, освещая всю картину мира сего, наполняя светом самые тёмные уголки планеты, но исполняя особый танец для особой пары волков, прижимавшихся к друг другу, ни о ком и ни о чём не заботясь, живя этим мигом, этой минутой, этой ночью только для себя. — Какая бы беда нас ни разлучила, — из всех мечт, в которые он когда-то верил, эта секунды стёрла из памяти все нужды в счастье и будущем благословении, склоняя себя ответить ей взаимностью, опуская голову и касаясь в ответ своим носиком в её шею, устанавливая общий контакт, связывая себя сердцами, признаваясь в чувствах своей души, — сколько бы времени мы ни оставались друг без друга, что бы нас ни ждало впереди, помни: ты всегда будешь значить для меня всё! — Я просто не хочу остаться без тебя, не хочу тебя терять, отдавать кому-либо, я не хочу без тебя жить. Омега старался сдерживать себя в руках, но частичный срыв голоса ясно давал ей понять, что ему и вправду больно, как и ей, ведь они оба знали, что будет ждать их впереди, и он сам знал, что будет поджидать его на обратном пути в новый дом. Однажды расставшись с ней, тот не скажет ей ничего, что ощущает внутри по отношении к ней, сохранив всю теплоту для себя, чтобы помнить её имя всегда, пока смерть не разлучит его с жизнью, а его жизнь принадлежала ей, потому что именно она спасла его. — Тогда чего ты хочешь, Хамфри? Углубившись в сознание, чуя своим телом лунный холодок, красивая ночь сменилась ярким солнечным пламенем, грея окровавленное волчье тельце, выбивая его из колеи, возвращая в реальный мир, напоминая тому об ином мире, существующем далеко за пределами сознания — реальном. Вспомнив всё, Хамфри открыл глаза, снова смотря на жёлтый источник света в форме диска. Воспоминания о том дне, том вое одновременно грели и обжигали его душу, осознавая то, что всё это, вся та романтика, все те слова и чувства он должен был стереть из памяти, уничтожить вместе со своим сердцем, чтобы, умирая, ему было легче и менее больно; ведь знание того, что ты умер никому не нужным, никому ничего не должным, ничего никогда не имея в своём жизненном инвентаре, облегчало мучения при мысли о том, что ты не сделал ни единой полезной вещи перед своей смертью, потому что тебя об этом никто и не просил: ни они, ни она, ни он сам. Так было бы лучше для всех, но он решил отдать себя полностью ей, посчитав, что вместе они изменят будущее, принадлежащее этой паре, что попыталась бы изменить все правила и устоявшиеся термины, но они не смогли и уже никогда не смогут этого сделать, потому что она предпочла отдаться своей стае вместо того, чтобы убежать вдвоём и стать для друг друга новыми правителями своих историй, установив свои правила, критерии, принципы, взгляды, идеологии, мировоззрения, свою жизнь, ни в чём не нуждаясь, кроме себя, не боясь наказания, всеобщего осуждения, личного сборника комплексов, не мешающего существовать им обоим, разворачивая всю Вселенную лицом к лицу. Но это никогда не случится, ведь так захотела она; ведь он не вправе осуждать её за свой выбор, какое бы решение она ни приняла. Он всегда будет уважать его, как и уважал её до конца, когда у него осталось слишком мало времени… Их пути разошлись по собственной инициативе Хамфри, и он не жалел о своём поступке, смирившись с тем, что здесь она будет в безопасности, среди семьи, друзей, любимых, и изменит всё, и он был уверен, что близко в хорошую и далеко в идеальную сторону. Но несмотря на общую печаль и сожаление о случившемся, Кейт не могла не винить только себя в произошедшем и их разлуке, что убила надежды на счастливое будущее их жизни, уничтожив её морально и его окончательно. Как бы сильно Хамфри ни пытался найти оправдание, объясняющее его самый фатальный провал, смирение, одиноко помогающее успокоить душу и попробовать обрести шанс жить дальше, давало единственную цепочку, шагая по которой, он осознавал финальную вещь: причина, по которой они оба провалились в глубокую яму, беспощадно топящую их на дно к своим потерянным амбициям, посмертно хороня в бездне этого колодца, крылась в нём. Ему достаточно было появиться, чтобы обрести на вечную погибель его и Кейт. Если бы он просто остался лежать там, на снегу, замёрзшим, голодным и умирающем, то ничего бы этого не было. Кейт была бы счастлива с тем, о ком мечтала всю жизнь, но ей посчастливилось встретить его, чтобы навсегда определить свою судьбу, встав на путь несчастья и будущей скорби, как казалось ему, не зная всей трагической правды о том, что с ней случилось после его ухода. Хамфри понимал, что не страдал бы, если бы тот вожак не нашёл его, раненого, так как был слишком маленьким, просто чтобы опробовать на вкус отмороженные лапы. Продолжая чувствовать боль на всём теле, но не реагируя на это никак, лишь нейтрально, но внутри него и вправду складывались ощущения и мысль, что лучше бы он умер медленно, мучительно, одиноко, незаметно для себя, чем мучиться годами, в конце своего жизненного пути всё равно умирая одиноким, никем не замеченным омегой. Он родился одиночкой, вырос одиночкой, жил одиночкой и умер одиночкой. И куда его привела счастливая жизнь весёлого волка-одиночки? К тому, с чего он начинал — с конца. «Если бы я умер раньше времени, ничего бы этого не было» — не всегда эффект бабочки срабатывал в лучшую сторону. «Пора возвращаться домой, Хамфри…» Слова голоса в голове Омеги словно по щелчку сработали для него. Следовало услышать всего лишь одно слово, её голоса, произнесение его имени, чтобы его сердце ёкнуло, уколов в самый бок, выбивая из колеи, своих мыслей, отвлекая от собственных раздумий, замечая одну роковую вещь, которая больше всего причинила ему боль. Воспоминания лунной ночи, солнечное удовлетворение, «последнее» умиротворение с природой — всё это перечёркивалось одной заметной деталью, что напугала его только инстинктивно. Почувствовав колющее чувство в левом боку под рёбрами, сморщившись от неприятных ощущений, Хамфри потянулся правой лапой к тому самому месту, являющемуся виновником усиливающейся рези. Омеге следовало просто положить лапу на эту точку тела и ощутить слегка сыроватое прикосновение, говорящее о протекании; к сожалению, Хамфри уже догадался, что за жидкость вытекала из-под его ребра. Не желая это понимать, боясь снова вспомнить то, с чего он и заканчивал эту ночь, раненый зверь пытался всеми силами, любыми способами убежать от своей смерти, но, к сожалению, смирение — единственный способ успокоиться и жить дальше. Коснувшись субстанции и взяв образец, Омега открыл глаза, посмотрев на свою лапу, увидев зрелище, вызывавшее бы рвотный рефлекс, если бы он не был тем, кто видел такое каждый день, а за последнюю неделю — и подавно. Он ходил целую ночь, ощущая под своими лапами что-то, причиняющее ему адскую боль, но был слишком занят другими ранами, чтобы обращать внимание на меньшую из них. Вся внешняя часть лапы была усеяна глубокими порезами, множественными царапинами и разорванным мясом, хоть это его не удивляло, как и абсолютно целиком и полностью ободранный мякиш подушек, впоследствии оголившееся мясо, демонстрируя его глазам пять мясных отделов красного цвета. Но не это его интересовало и расстраивало, а то, что находилось поверх всего этого болота из грязи, земли и крови, смешавшихся воедино, пропуская инфекцию в Хамфри, — кровь, и далеко не из лапы, а оттуда, откуда он вернул её. Проснувшись ранним утром этого дня, он совершенно забыл о существовании своих множественных ранений, точнее, не знал. Даже идя по дороге сюда, волк не сразу обратил внимание на состояние своего тела — «контузия» оказала на него слишком большое влияние. Лишь ближе к рассвету его тело начинало слегка гореть, и как только солнце становилось всё ярче и горячее, эффект на его теле обретал новую силу. Только сейчас, смотря на это пятно крови на всю лапу, ощущая её запах, распространившийся за пределы берлоги, Омега вспомнил всё, что с ним случилось: от грубого столкновения морды с деревом на большой скорости до смертельного удара длинными когтями гризли, свалившегося с обрыва. Переломав все кости, тот издал последний рев, разбившись об землю на глазах чудом спасшегося волка; он до сих пор видел его летальное падение на поверхность земли и слышал каждый хруст, в том числе и последний. Он помнил всё, что было раньше, и знал то, что будет дальше. Посмотрев последний раз на кровавую мешанину, по одному инстинкту он вернул лапу обратно к боку, зажав глубокую рану, закрыв глаза, сам понимая, что это ему не поможет. Но проблема была не в его глупости, а в нападках, что осели на нём, где-то глубоко внутри него взывая к страху, уже отсылая к его мозгу скорейшие предупреждения о наступающем событии, к которому он был готов ещё до своего отбытия. Те самые нападки, обрушившиеся на него, возымели более сильный эффект, посылая по телу уже не чувства боли или жжения, а скорее, слабые панические атаки, с каждой секундой становящиеся чуть сильнее обычного. Именно здесь и начался самый сильный эффект, оказывающий на волка негативное воздействие. Внезапно к нему подступил небольшой приступ жажды, будя желание утолить её, но долгая ходьба и сильная утомлённость высосали из него не только все жизненные соки, но и любое желание совершить хоть один шаг. Он устал и больше не хотел никуда идти, хотелось просто остаться здесь, лечь на землю и немного отдохнуть. Сон… мысль о нём немного обрадовала его, ведь он не спал уже слишком большое время, да и сам день ещё не наступил. У него ведь есть пара часов, чтобы отоспаться и пойти попробовать ещё немного поохотиться, верно? За последнюю пару дней он так ничего и не поел; слишком трудно охотиться хотя бы на одну маленькую зверюшку, не имея опыта. Он поплатился за свою ошибку, получив по голове ударом копыта оленя, слишком просто оторвавшегося от этого волка — слишком уж плохо тот охотился. Ни еды, ни воды, а сама жажда возымела власть над его организмом только сейчас, посылая к горлу ощущения сухости, вызывая ещё большее желание пить, вынуждая глотать слюну, смешавшуюся с кровью. «Не хочется… Устал… Не нужно… больше». Головокружение, что началось полминуты назад, становилось ещё сильнее, из-за чего Омега открыл глаза, смотря на солнце, вдохнув больше кислорода, думая, что это поможет ему не свалиться с лап, имея риск удариться головой, чего не хотелось — ему и без того больно. Ожидая этого, волку показалось, что его слух усилился, начав лучше слышать собственное дыхание, почему и бросались в голову звуки вздохов, певчих птиц, а также эхо внутри его убежища, волны которого влетали в его искалеченные уши, как в дом. Чрезмерно громкие звуки создавали впечатление того, что он просто оглох и стал слушать всё происходящее в своей голове, где была просто мёртвая тишина подобно внутренностям ракушки, а в реалиях — просто повышенные шумы, издаваемые не только им. Из-за головокружения сидеть на двух задних лапах ровно становилось проблематично, на что Хамфри принял решение вернуть правую лапу обратно на землю, опершись на обе. Также вскоре он заметил небольшую туманную картину перед его глазами, что обретала размытость сначала по краям его зрения, постепенно приближаясь к середине, где и была яркая, золотая, лучистая точка, на которую он смотрел. Помимо статичной размытости, к ней добавлялись движения Хамфри, который из собственных побуждений начинал подёргивать головой, делая это на интуитивном уровне, считая, что зрение и хорошее состояние смогут стабилизироваться, но сам понимал, что это невозможно. Он снова вздохнул. Смирившись со всей несправедливостью и поняв, какие неправильные решения были приняты им в течение последнего времени, одиночка так и не мог дождаться этой последней минуты, чтобы наконец-то заснуть и отдохнуть. Даже перед смертью та не способна поскорее забрать его, исполняя последнюю просьбу. Но возвращаясь ко сну… Желание потратить несколько минут на Морфея подозрительно возросло, а к ней прибавилась уже критическая усталость вместе с тяжестью в теле. Холодно… Ему было холодно… Туловище Хамфри, опустошённое ото всех жизненных вод, словно наполнилось галлонами тяжёлой воды, из-за чего своих сил попытаться удержать собственное тело не хватало, и с новым мгновением этой силы становилось всё меньше, а кружащаяся голова больше не имела контроля, что вынудило Омегу в кои-то веки расслабиться и прилечь, аккуратно укладывая волчье тело на землю, в конце концов ложась на правый бок, испытывая небольшое неудобство в каждой точке, забыв про состояние разорванной на части спины. Это было приятно… После стольких дней насилия собственного тела, души и психики он наконец-то сможет тихонько лечь на фоне красивого рассвета дня, расслабляя, строго говоря, личностное тело, греясь под солнышком, наблюдая за прекрасными пейзажами из своего маленького домика, смотря впереди на открытое небо, горы, склоны, деревья — на своего завораживающего и единственного оставшегося в живых друга. Забавно… То, что с ним происходило дома, в Джаспере, произошло и здесь. Мука, боль, слёзы, успокоение, путь в нору, мысли, утро, взгляд, удовольствие, солнце, улыбка, спокойствие, блаженный сон. Он ненавидел всё, связанное с этим, и одновременно любил, мечтая об этом каждое утро, каждый день, каждую жизнь. Он снова улыбнулся. Расслабленная улыбка выявляла и освобождала наружу все негативные эмоции, наполняя вновь приятными ощущениями, прокручивая перед глазами лучшие моменты его жизни, которых так и не набралось достаточно, чтобы убедить его сказать, что он прожил счастливую жизнь, а если и прожил, то только благодаря ей, видя впереди своих глаз очертания её прекрасного тела; он не спутает его ни с одним. Хамфри снова видел перед собой золотое тело, янтарные глаза, яркую улыбку, фиолетовую лилию в её чудесных волосах. Он снова видел перед собой свою жизнь, не сдерживая последней улыбки, глубоко внутри себя радуясь, что нашёл смысл своего существования, обнаружив его в ней. Ему много раз рассказывали про подземные и небесные миры, куда попадают плохие и хорошие души, одни из которых мучились веками под землёй, а лучшие из лучших продолжали жить своей желанной жизнью на небесах с теми, кого любили, больше не беспокоясь ни о чём, раз и навсегда получая то, чего заслужили. За своё бытие он сделал много ошибок, но никогда никого не предавал, не убивал, прощал и терпел. Он не знал, правда ли это, верны ли слухи о жизни после смерти, но если это последний шаг перед отправкой в небытие, он желал, чтобы в лучший мир отправилась именно она, надеясь увидеть хотя бы раз вживую её прекрасное личико и прикоснуться к ней, как в последний раз, дарованный ему судьбой. — Я просто хочу снова встретиться с тобой… как это было когда-то. Вес туловища достигал невероятных размеров, обхватив его полностью, лишив каких-либо точек чувств и ощущений своего тела, не имея более возможности пошевелить хоть одной лапой; тем временем усталость уже обняла шею, голову, распространив себя на веки, делая попытку удержать их открытыми невозможной. А солнце, светившее ему в глаза, только усиливало муку оставлять их открытыми. Он хотел отдохнуть, он устал, он сделал всё, что должен был, и то, что будет дальше, определит не он, а судьба, подводящая его историю к своему завершению. Хамфри сделал всё необходимое, возможное и желанное, успев сказать ей правду, оставив дома, пожертвовав своим счастьем для её блага, мечтая увидеться с ней ещё раз, но теперь — навсегда, и он знает, что сможет это сделать, обещая себе помнить о ней до последней секунды своего существования, где бы он не существовал теперь. Пропасть между реальностью и тоннелем рассеивалась, уходя куда-то в темноту, постепенно атрофируясь от всех чувств, связывающих его разум с объектами реального мира, избавляя от мучений рваных ран, навязчивой жажды, моральной боли, сроднившейся печали, убивающей грусти, заменяя все негативные опусы приятной щекоткой тела, согревая душу, заставляя забыть всё, что связывало его с реалиями мира, и вместе с ним уходя из него навсегда, не чувствуя больше ничего. Хамфри видел что-то яркое, белый свет вокруг него играл своими красками и бликами, сияя, словно танцуя, приветствуя где-то над землёй, впереди него, сверкнув золотым факелом, становящимся больше в размерах, громко слепя его глаза, не оказывая плохого давления, вызывая только интерес к завораживающей картинке. Он успел в то время заметить, понять, что это прекрасный огонь перед ним не растёт, а приближается, сокращая расстояния меж ними, останавливаясь в метре от его мордочки. Ему не стоило объяснять происхождение интересного события перед ним, ведь он видел своими глазами, что за дивное творение стоит в паре футов от него. Увидев «солнце», встретившее его на пути, он понял, что больше не увидит всё любимое им всю свою жизнь, успев также влюбиться в красоту, посетившую и увидевшую глазами, запечатлев в плёнке памяти, расположив снимки рядом с золотой панорамой, внутри которой отчётливо виднелась она — стоящая перед ним. — Привет, Хамфри.A & Ω
Солнце, жившее на небе и освещающее путь земли, светило великим светом, красиво выделяясь на фоне синего неба, по соседству с которым расположились белоснежные облачка, украшая небесный океан белыми ватными кучками, а на земле, под ними, в гармонии и спокойствии существовал зелёный лес, ярко блестевший своим цветом с высоты птичьего полёта, откуда пролетал клин из стаи журавлей, создававших поток перелётных птиц. Где-то внутри него был слышен шум: маленький, словно писк, но звонкий как счастье. На цветочной поляне, окружённой большими, красочными деревьями и благословлённой лучами далекой звезды, интенсивно бегали четыре пушистые лапки, поддерживавшие маленькое тельце, что давило мягкую травушку и издавало радостные звуки, похожие на смех. Маленький волчонок бегал из одной точки в другую, стараясь поймать летавшую над ним, дразнящую его жёлтую бабочку, что не давала покоя его озорному характеру; у него даже получилось пару раз поймать её, чтобы снова отпустить и повторить волчью охоту. Где-то позади него слышался низкий, женский голос, привлекающий его внимание своей мощью, но успокаивающий своей нежностью. Обернувшись к источнику звука, он увидел в нескольких метрах от себя взрослую волчицу, улыбающуюся и смотрящую на него глазами, полными заботы, ласки и материнской любовью. Через секунду волчонок заметил слева от неё крупного самца, вставшего рядом с ней и прижавшегося к её меху, потеревшись мордочкой и получив взаимный ответ. Маленький щенок неуклюже побежал навстречу паре больших волков, вываливая язычок из пасти, радостный, улыбаясь и приближаясь к своей цели, чтобы крепко обнять вечность, принимая её такой, какая она есть. Получив тёплый ответ, обвивший его за туловище, он ответил на вызов судьбы, приняв решение, что больше ему ничего не надо. Он загадал желание обрести семью и вечный покой, и его мечта сбылась, подарив ему то, что снова сделает его счастливым. Навсегда. Объятье согревало его душу, вновь разжигая огонь, закладывая фундамент для нового источника счастья. Он наконец-то был счастлив, и это счастье вырывалось из него с искренней улыбкой и прозрачной слезой, выкатывающейся из его голубых глаз. Где бы он ни был теперь и какую бы новую жизнь снова ни загадал вместе со своим солнышком, он найдёт путь, в конце которого будет лежать свет, необходимый, чтобы обрести покой. В последний раз.