Рассвет

Бенедетто приходит (врывается ураганом) по одному ему известному распорядку и уходит также. Валентина шутит с усталой нежностью, что эту вольную птицу ничто не удержит и никто не заставит вписаться хоть в какие-то рамки. Пунктуальному, вежливому, правильному Альберу бы раздражаться и злиться на эту непредсказуемость, громкость, нелепую наглость, только вот в привычной (мерзкой) выверенности жестов, движений, поступков и чувств не осталось ни капли осмысленности и цена ей — грош (да и то никто не возьмет). Остается только вздыхать смиренно на громкий стук. И ловить себя на непонятно откуда берущейся, ноющей под ребрами и стучащей в висках тоске, когда залы и переходы родного (такого до одури незнакомого и чужого) дома вновь погружаются в тишину. Будто склеп. В котором они с Валентиной и мамой заживо похоронены. Альбер Валентину за плечи белые узкие обнимает в отчаянной попытке согреть, от могильного холода, из мыслей и углов лезущего, укрыть девочку родную. Чувствует, как пальцы собственные дрожат. Закрывает глаза и просит неслышно темноту, звучащую отголосками колких (таких живых, боже) слов: "приходи, пожалуйста, поскорее". Темнота в ответ отблескивает голубым. Тоска по человеку, человеку дышащему, живому, который все сколы и раны рваные примет, не отшатнется, не испугается не-твоего-прошлого, который научит, как шрамы глубокие вылечить и как остатки самого себя вновь собрать, перерастает в необходимость пугающе (если бы оставались силы бояться) стремительно. И то, что им оказывается колючий, резкий, разбитый, отчаянно боящийся верить-доверять, но почему-то все еще приходящий к ним с завидным постоянством мальчишка с огромными совиными глазами, в которых с каждой встречей холода и напускного убавляется, кажется удивительно правильным. (еще правильнее становится, когда мальчишка Альберу улыбается неуверенно, но очень светло) Бенедетто его, как бы абсурдно ни прозвучало, согревает. И лечит-склеивает незаметно. * Зеленый вихрь Альбера почти с ног сбивает, когда они сталкиваются неожиданно (кто бы удивлялся) в коридоре. Тот на ногах остается каким-то чудом, крепко к себе взъерошенный клубок острых локтей и зеленых длиннющих рукавов прижимая. Меланхолично провожает глазами чужую отлетевшую шляпу. Опускает взгляд. Клубок смотрит из под растрепанных темных прядей в ответ. Испуганно, обеспокоенно и все равно... Все равно с вызовом — "ну, и что ты сделаешь теперь?". Альбер улыбается (искренне, как научился заново только недавно и только паре людей). И очень старательно не замечает сумасшедшей радости на донышке чужого зрачка (надеется, что у самого ее скрыть получается лучше). Чуть упирается руками в острые плечи, все еще не отодвигая, и тянет насмешливо: — И что же Вас привело в нашу скромную обитель? Снова и без приглашения? Бенедетто жмурится на секунду, точно кот, что был у Валентины в детстве, когда его гладили за ушами, и отвечает, невинно хлопая ресницами: — Дело исключительной важности, — тянет пару секунд, будто думает, продолжать игру или хватит, не терпится больно, и на вздернутую бровь выдает, — там на площади ярмарка. В честь начала весны. Может, сходим? Альбер какой-то совершенно детской непривычной наивности, пятнышками по радужке рассыпающейся, отказать просто не может. * На ярмарке предсказуемо шумно и людно, слишком много солнца, смешивающихся друг с другом запахов и цветов. В глазах начинает рябить, а в ушах гудеть минуте на третьей, но уходить не хочется. Бенедетто его за руку тянет сквозь толпу, показывая то на один товар, то на другой, оборачивается поминутно, проверяя, все ли в порядке, и беспрерывно улыбается. Альберу кажется, что солнце этой улыбки намного тускнее. У него доверие чужое по венам струится теплом. Они бродят вдоль рядов до самого вечера, заляпывают альберову рубашку домашней карамелью, устраивают дикие пляски рядом с уличным музыкантом, смотрят раз пять представление приезжих артистов, пачкают пальцы и губы сладким сиропом и солнцем и так много смеются, что, кажется, хватит на все прошедшие и будущие годы. Этот день чувствуется самым настоящим за всю его жизнь. Вот так. Без рамок, правил, масок, привычек, притворства, без наносного и ненастоящего. С переплетенными как-то естественно и легко пальцами, с улыбкой, не желающей пропадать, с солнцем в волосах и чертятами в голубых глазах (таких теплых, что даже немного страшно). Из толпы они выбираются, когда небо совсем темнеет и повсюду зажигаются яркие пятна фонарей. Улицы с непривычки кажутся слишком пустынными, а гулкие шаги по мостовой — слишком громкими (Бенедетто двигается совершенно неслышно). Альбер глаза прикрывает и идет на чужое дыхание, смехом сбитое, и тепло ладони узкой. Думает, что вот этому человеку он бы позволил себя и на край света, и на смерть отвести (знает откуда-то, что этого никогда не случится). — А ты неплохо танцуешь, как для того, кто всю жизнь жил по этикету, — Бенедетто усмехается тихо, теплое счастье в голосе слышится. И не отнимает руки. — Побываешь с мое на балах и перестанешь удивляться, — он не может вспомнить, когда последний раз щеки так от улыбок болели. — Нет уж, спасибо. Мне больше по душе ярмарки. Может, в следующий раз Валентину позовем? Ей должно понравиться, — и замирает. Всего на секунду. Альберу хватает. Он глаза распахивает и в ломкой неуверенности в чужих тонет. "Следующий раз же будет, да?" Господи, такой ребенок еще. Под всеми вызовами и шпильками все еще страх все испортить, ошибиться, сломать ледяной корочкой прячется и никак не хочет исчезнуть. Он сделает все, чтобы этот лед растопить. Ладонь чужую сжимает чуть крепче, остановиться прося, и свободной рукой тянется, убирает выбившуюся прядку с лица. Кончиками пальцев невесомо по виску скользит, скулы касается, ресницы дрожащие задевает, накрывает ладонью прохладную щеку, стараясь не задохнуться невозможной-незнакомой-нужной нежностью. Не захлебнуться голубым. Неуверенным, неверящим. Родным и теплым. Гладит едва-едва чужие стертые костяшки. И шепчет почти беззвучно, грея выдохами тонкие губы: — Конечно, понравится. Мне же понравилось. Хотя у меня была одна особенная причина. Очень недоверчивая и колючая, но совершенно необходимая для счастья, — дыхание все же сбивается (у обоих), когда Альбер прижимается губами к уголку чужого рта.