Придумай светлый мир

Восхищение. Восторг. Свет. Непривычно, почти больно, но так красиво. Саша из привычной темноты на фигуру белую щурится, глаза горят, каждый луч на лице будто ожог оставляет, выжигает мрак из-под кожи, но отвернуться сил не хватает. Белизна бьет по нервам, проходится дрожью по хребту своей абсолютностью. Неоспоримостью. Чистотой. Он оборачивается. Тонкая, острее взгляда, навылет бьющего, полуулыбка почему-то не приносит боли. Только покой. Незнакомый. Неуловимо родной. Нужный до скрученных судорогой пальцев, до воя измученного. Он Саше почти улыбается. И тянет руку. — Я выведу тебя на свет. * Саша к магу-создателю-хранителю тянется, вопросов не задавая, ничего не прося, не требуя. Только молит изломом бровей и доверием, доведенным до края, — позволь за тобой идти. Он позволяет. Белоснежными пальцами мажет по скулам, запястьям (метки застывают зимой на коже, клеймами вечными под), взглядом в грудину забирается, до самого сердца дотягивается (ему бы позволили изодрать несчастное на ошметки), улыбается и оста(вля)ет(ся) рядом. Не гонит, будто правда ведет на свет, и не видит, что сам Саше стал жизнью-светом-смыслом. Рассказывает о бесконечных мирах, расплывающихся искрами вдоль горизонта, о равновесии и законах создания, о свете, поселившемся в венах, о порталах и тысячах, миллионах жизней, мелькающих перед глазами. Тихо смеется (Саше кажется, его собственный мир разбивается каждый раз), потому что "никому так легко не доставались знания, стоящие десятки испытаний и сотни лет, проведенные за древними фолиантами". Шепчет почти неслышно (каждое слово — набатом в висках), пока солнце рассветное играет в седых волосах (чудящаяся на дне зрачков надежда-просьба сердце выводит на жуткий ритм): — Знать хочешь больше — иди за мною. Саша идет не задумываясь. Он бы пошел на смерть или адовы муки. Не ради чего-то. Просто он наконец видит в конце туннеля свет. У света хрупко-стальные запястья, вырезанный из полотна Вселенной выбеленный силуэт, легкий шаг и бескрайняя сила на кончиках холодных пальцев. Свету хочется протянуть свою жизнь в дрожащих ладонях. Глаза у него цвета Сашиной верной гибели. * Саша учится, ловит каждое слово, чтобы и тень сомнения, горечи, разочарования радужки чистые не замутнила. Чтобы тени его света касаться не смели. Свет улыбается капельку чаще, греет зябнущие ладони жаром костра на привалах и Сашиными руками в пути и делит с ним одно на двоих одеяло. Саша отказаться пытался, упрямо пробовал объяснять, что он к темным холодным щупальцам, обвивающим горло и давящим воздух из легких, привычен, у него мрак под кожей струился годами, только вот Свет оказался еще упрямей. Саша его доверие ломкое, заботу и веру наивные лелеет под сердцем, защищать готов до последнего вдоха и после, если тот пожелает его из земли поднять (Саша не сомневается, что он может). И неважно, что волшебнику не одна сотня лет. И неважно, что вселенные в тонких пальцах рассыпаются пеплом. Все это совершенно неважно, когда он прикрывает глаза и виском к Сашиному плечу прижимается ближе к полуночи. Пламя на белой коже оставляет тенями ожоги-шрамы. У Саши сердце почти останавливается (или бьется так быстро, что вот-вот ребра раскрошатся белой пылью), когда он рукой обвивает худые плечи. Защищая от жалящей темноты за спиной. Темнота по хребту проходится кнутом ледяным, кожу, к свету привыкать начинающую, прожигает насквозь, разрывает в клочки, в кровь проникает разводами холода, но к белизне, чистоте подобраться больше не может. Воет бессильно, разрывая душу зовом могильным, поминальными колоколами забытых смертей звенящим. — Ярослав. Яр. Мрак, ласкавший болью лопатки, давится оглушающим криком. И осколками разлетается. От доверия Света. Обретшего имя. * Когда Яр первый раз показывает ему портал, Саша восхищенным трепетом захлебывается-задыхается. Не перед воронкой, струящейся чужими вселенными, будто песком золотистым и теплым, перед Светом своим. И шагает снова доверчиво следом за силуэтом слепяще белым. Как обещал. У Саши сердце стопорится, кажется, на мгновение, пальцы, тенью обожженные, крупно дрожать начинают, а ноги подкашиваются, когда он творца Сиреневого видит. Те же руки нервные, те же глаза бездонные, та же улыбка тонкая. Слишком похож. И не похож абсолютно, ни капли, ни на гран. Улыбка чересчур ломкая, руки совсем неуверенные. Глаза. Юные. Нерешительные. Горящие пламенем больным, синим, ярким, на грани безумия. Вместо света мягкого, всепоглощающего, всепрощающего. Родного. Он весь будто одиночеством полон, нервом прошит насквозь, надлом отчаянный в каждом жесте, движении видится. Сиреневый умирает. Вместе с миром своим, созданным с неумелой нежностью трепетной, разрушается по кусочку. И вот-вот рассыпется хлопьями белыми. Снегом с пеплом. Яр это отмечает с горьким спокойствием, с сожалением в яркое небо лазурное глядя. Он привык собирать в ладони прах создателей вместе с прахом их миров и уносить за собой. У него кожа светлая прахом тем выбелена. Саша принять не может, Саше выть от несправедливости злобной хочется, крик раздирает горло до крови, Саша на колени рушится, ногтями в землю впиваясь, взглядом цепляясь за венец терновый в прядях сиреневых. Саша не может на его смерть смотреть, он лучше сам умрет, жизнь отдаст, во мраке сгинет без шанса на вдох, только бы не. А в Сиреневом Яр видится слишком отчетливо. Ярослав его обнимает за плечи, светом теплым от отчаяния укрывая. Тихо шепчет у кромки волос, крася пряди губами в извечно белый. — Я жив. И я не умру вместе с ним. Он мое прошлое, которое, как бы ни было больно, остается позади. Но я жив, Саша. Саша вместе с Сиреневым в этот миг осколками разлетается. Чтобы пальцы бледные его обратно собрали с нежностью, через край перехлестывающей. * Красный по глазам ударяет энергией яростной, огненной, сумасшедшей, ресницы все еще влажные опаляет. И заходится хриплым смехом. Саша плечами усталыми передергивает, ему после в толпе одинокого мальчика с глазами сиреневыми и силуэта ломано-темного, за спиной в переходе криком боли мелькнувшего, ярко слишком. У Красного сочные пятна расползаются по рубашке, на щеки впалые перетекают осколочной пылью, волосы крылом задевая (Саша жмурится, чтобы кровь не видеть, только вот не спасает тьма). У него рот (на снова болезненно и жутко родном лице) ломается вдохновенным отчаянием. В этом мире Саша гибель сам видит, ему подтверждение Яра не нужно даже. Слишком много боли в каждом глотке воздуха, слишком острые молнии рвут горизонт, зарницами крест-накрест прошиваемый, слишком явно небо дрожит от силы разрушительной. Творец страстью своей, болью рожденной, к миру захлебывается. Последняя вспышка — самая яркая. Красный стремительно-яростно выгорает. Иссекает свою вселенную на клочки, выцарапывает между взрывами звезд свою агонию. У Яра кожа светлая старыми шрамами высеребрена. Саша в его пальцы вцепляется по наитию, во второй раз уже глупо и слепо надеясь помочь, предупредить-предсказать. Уберечь. Яр улыбается только с грустью, ребра Сашины крошащей пылью меловой, и чуть его ладонь сжимает в ответ. — Прости, но ни ты, ни я снова ничем не можем помочь. Не им. Не прошлому. Саша ему лбом в плечо утыкается, чувствуя, как спину обжигает зарево мира. Просит губами горячими то ли у неба, позади исчезающего, то ли у вечности, под ногами рядом идущего звенящей. Только бы он в порядке был, жил, улыбаться мог и смеяться, белый след бесконечный оставлять маршрутом спасения между тысячами чужих дорог. Он умоляет. Пожалуйста. * Саше страшно-страшно-страшно. Открывать глаза. Снова Яра видеть в умирающем творце. Новую смерть видеть. Судорога пальцы выкручивает предвестником боли. Он распахивает веки на резком выдохе. Этот мир... Другой. Ощущается по-другому. Чистый, светлый, выхоленый, правильный в каждой детали... Искусственный в каждом штрихе. Создатель будто старательно и вдумчиво, кирпичик за кирпичиком, песчинка за песчинкой, эту светлость строил, вычищал каждую соринку, полировал каждый выступ, жизнь бурлящую загонял в аккуратную рамочку. Светленькую. Чистенькую. Саша оглядывается удивленно, от эйфории первого вдоха шелуху отскабливая, и встречается взглядом с Оранжевым. Застывает тенью Ярового света. Создатель усмехается, поклон шутовской отвешивая. Он, кажется, первый творец, который их видит. Ему боль прошлая-настоящая-будущая глаза не застилает мутной пеленой стекла битого (она внутри, в глубине зрачка, ураганом кружится), он смотрит с ясностью абсолютной. Со знанием. И улыбается почти ласково вестникам своего конца. Саша понимает. Оранжевого понимает. Им не одиночество, не боль, не порыв, не вдохновение даже двигают. Они сердцу не дают остановиться, пускают по венам магию теплыми искрами, силы дают творить, но мир он создал... Зная, что все разрушится, на клочки разлетится. Зная, что не хватит миру сути. Создал любопытства ради. И крутит теперь в руках, будто игрушку надоедающую с каждой секундой, экспериментирует, эмоции разные добавляет, тут капельку (или океан) искренности, тут волну смеха, тут... море собственной боли, знания выстраданного. Нет? Все еще не то? Все еще что-то внутри сломано? Шестеренки золоченой не хватило при сборке? Что ж. Игрушкам свойственно ломаться. Саша его остановить не пытается, Яр упрям, а Оранжевый его упрямей в стократ, если решил мир разрушить разом, то значит сделает, расколет, разломает и изорвет полотно небесное. Пальцев щелчком все сотрет. И себя сотрет тоже, на светлом полотне неестественно яркий мазок, с каплей белой в слепящих прядях. У Яра волосы сединой выкрашены. Саша Яра обнимает изо всех сил, надеясь впаяться под кожу бледную, сердце усталое своим согреть, частью стать, чтобы всегда от всего защищать. Волосы его целует лихорадочно, глаза закрывая и слыша, как пальцы за спиной воздух густой рассекают перед щелчком. Пытается хоть капельку боли себе забрать, в себя вытянуть, чтобы только не Яр вместе с миром другим умирал. Снова. Чувствует на спине ладони холодные в ответном объятии. * Этого мира нет. Все вокруг — только свет. И больше ничего. Саша на Яра глаза вскидывает почти испуганно, непонимание в радужках плещется (страха все равно нет, доверие абсолютное его выжигает). Яр улыбается мягко. Пальцами пробегается нежно по Сашиным вискам, волосы от лица отводит, успокаивая, ласку светлую даря. Веки прикрывает слегка. Он в свет окружающий вписывается идеально белой деталью мозаики. Только вот Саша знает, чего ему эта белизна кипенная стоит, он соленый прах сцеловывал со скул, шрамы бесконечные прослеживал, еле касаясь, в седину волос лицом зарывался во сне, ладонями от темноты озлобленной укрывал, обнимал плечи, судорогой выворачивающиеся. Просил раз за разом кого-то высшего боль эту ему забрать позволить (или разделить хотя бы, ну пожалуйста, умоляю). Ярослав вдруг смеется тихо. — Знаешь, мне казалось всегда, что в белом не остается жизни. Что он всегда проигрывает черному, пытаясь его спасти. И теряет все, все краски, все чувства, даже себя теряет в итоге. Только боль и остается. А с тобой... С тобой никакие законы не работают, Сашечка. И распахивает глаза. Цвета счастливого неба. Саша в них снова теряется, будто снова во мраке, жизнь заменяющем, белой кисточкой провели. И находится. Уже окончательно. У Белого демиурга в глазах горит отражение чужого сердца алым росчерком. Собственное бьется счастливо впервые за сотни лет. Он вечность льдистую бродил по мирам, ноги стирая в белую кровь, в поисках себя, своего сердца, сути своей, которой никогда в прошлом не хватало, никак не могло хватить. И нашел. Белый мир наполняется чистым светом. Их собственный. Только вместе, вдвоем и возможный, потому что друг другу и воздух, и свет, и судьба, и жизнь. Светлый мир. В центре бьется алым сердце в переплетенных родных ладонях. Одно на двоих.