Мысли

У Димы на коже в однородной каше бесцветных почти "как ребёнок", "такой наивный", "придурок", "заноза" и "а так и не скажешь, что мусор" тёмно-бордовая вязь ржавой проволоки, загнанной под кожу, витками стянувшейся в "дружок Громов", "сучка услужливая" и совсем уж пошлое на восьмом ребре слева "сосалка белобрысая". Эти яркие ощущаются иногда до пугающего рельефными, будто даже через плотную ткань синей рубашки их видно. Коллекции чужих мыслей на людских телах всегда казались Дубину чем-то неправильно-пугающим, но завораживающим. Смотреть на чужие записи - тем более оставленные родственными душами - неприлично. Он знает, но от этого желание только навязчивей. У Димы целый скетчбук заполнен набросками чужих личностей и чужих тел. Там и материнский профиль в лучах тёплого летнего солнца с затёртым "зубрилка", выбравшимся из-под ворота футболки; и отцовская чуть узловатая кисть, перечёркнутая по венам от запястья до костяшек плавающим "старый козёл"; и сестринское плечико, остренькое и занятое изломом "зачётная тёлка"; и всё, что удавалось выхватить на улицах и в магазинах в спешащих по своим делам прохожих. В тот же скетчбук попал в качестве единственного портрета в полный рост бескомплексный и обнажённый Игорь Гром, позволивший после ещё и уточнить верную формулировку каждой надписи. Там же оставили свои следы и другие (коллеги и медийные личности). Острые ключицы Пчёлкиной, подчёркнутые прямо выведенным лаконичным "потрясающая"; бледная шея Разумовского, обвитая ошейником из будто когтями выцарапанных "тряпка", полностью перекрывших какую-то другую, синевато-акварельную, надпись; небольшое и аккуратное "стерва" у Зайцевой за ухом. Но теперь единственное, о чём Дубин мог думать, был арест Грома. Совершенно несправедливый, как он считал. Ещё более несправедливым было только то, что теперь Дима был вынужден таскать кофе Стрелкову, подошедшему сразу после ареста и абсолютно невозмутимо сообщившему: "Раз напарничек твой присел, разносом кофе для меня будешь заниматься ты". И довольно сверкнувшему белоснежной зубастой улыбкой. Игорь бы сказал, что она так и напрашивалась получить удар кулаком. Но Дубин - не Гром, так что улыбка просто кажется ему довольно жуткой и остаётся целой и нетронутой. А в руках оказывается чашка для кофе. Чашка с кофе. Крошечная чашечка до краёв наполненная раскалённым чёрным, больше напоминающим по цвету чернила, чем что-то, что можно пить, кофе без крупицы сахара. Такой кофе, определённо, мог пить только настоящий монстр. Дима движется по участку к кабинету Стрелкова мелкими шажками, боясь расплескать нефтяную - наверное, и отстирывается она тоже никак - жидкость.Между рядами столов, мимо стульев - на некоторых устроились люди в синей полицейской форме или гражданском - и более мелких объектов, находящихся в неположенных местах. Зная, чей напиток он несёт, даже дышать страшно. Он уже почти достигает цели, когда Цветков, проскакивающий мимо с довольной рожей, пихает его плечом. Дубин спотыкается, дёргает неуклюже руками, встряхнув чашку. Конечно, жидкость не осталась на месте - перебравшись через края ёмкости, выплеснулась на пол и на Диму. Конечно, именно в этот момент дверь кабинета открывается. На пороге стоит Стрелков. Кофе разливается по полу, тёмным пятном ползёт по рубашке Дубина. На одежде Стрелкова, к счастью, только пара крошечных капелек. Дима испуганно вжимает голову в плечи и чувствует, как за спиной начинает паниковать Цветков. —Ну и что это было?—спрашивает Стрелков с улыбкой. Цветков пятится, выдавливает что-то вроде "прошупрощенияевгеньборисыч" и стремительно ретируется. Дима отмирает. —Извините пожалуйста, я не специально, просто Цветков тут и я это,—парень начинает частить и заикаться,—мне жаль очень, в общем.... Стрелков хмыкает и скептически дёргает бровью. —Ну ладно, на первый раз прощаю,—Дубин испуганно вздрагивает.—Шучу,—улыбка с лица исчезает, а у блондина чуть сердце не встаёт. Стрелков смеётся.—Сам виноват, знал же, что пряморуких стажёров не бывает. Дима нервно улыбается, кивает. —А теперь иди в кабинет,—Стрелков снова перестаёт веселиться. —Ч-что? —В кабинет иди, говорю, переоденешься. Или хочется в грязной рубашке ходить? —А, ой,—включается Дубин.—С-Спасибо. Стрелков кивает и прикрывает двери, пропустив его внутрь. В кабинете почти так же, как и за его пределами, но аккуратней. Стопки документов на столе ровнее, ни один листок не помят. Дима торопится поскорее уйти, не задумываясь стягивает с себя рубашку. На животе, у самого ремня джинсов, ржавчиной выведено "тридцать три несчастья". Стрелков рассматривает бледные пятна множества различных мыслей на бледной коже и хмыкает, стягивая пострадавший пиджак. У самого Евгения надписей едва ли с пару десятков наберётся. "человек-с-улыбкой" и "подлый мудак" делают своё дело, исправно перекрывая остальные качества. —А дальше ходить ты голым собираешься? Дубин ойкает, понимая, что вытворил глупость. Поднимает глаза. Стрелков только хмыкает. —Ладно, стой. Принесу тебе что-нибудь, так и быть,—он поворачивается, уже стоя в дверной проёме.—Но будешь мне должен не только за кофе, а ещё и за это. Дверь хлопает, а Дима продолжает пялиться в то место, где было чужое предплечье, с просвечивающим сквозь белую рубашку "кофе чёрный, как его душа" тёмно-ржавыми буквами.