чертыхайся

Аделаида с трудом разлепляет потяжелевшие веки и глотает спёртый воздух жадно, будто бы боится не надышаться. В каюте пахнем потом и солью, а перед глазами, как назло, мелькают картинки, в которые обломанными ногтями хочется вцепиться, чтобы только выдрать их с мясом из слишком хорошей памяти. Аделаида помнит вообще всё: руки Диего на талии в первый день их знакомства, его улыбку при каждой последующей встрече и даже то, как до белеющих костяшек она сжимала рукоять рапиры, мечтая выпотрошить его к чёртовой матери. Воспоминаний так много, что все они валятся в единую кучу, пульсирующей болью в висках. «Непутёвая жена» — так назвал её падре однажды. Аделаида приподнимается на стесанных до крови локтях, ухмыляясь горько. Ей было всего девятнадцать, когда Диего внезапно из заклятого врага превратился в заклятого мужа, точно клеймом на сердце. Они ненавидели друг друга, конечно, ненавидели. Так, что само море не выдерживало и закипало под широким корабельным днищем. Но каждый раз он зачем-то гнался за ней, обгоняя проклятый туман, а она убегала, срывая с себя шёлк пышных платьев, чтобы потом обязательно вернуться. — Дура, какая же дура, — ругала она себя, стоило только поникшему Себастьяну исчезнуть за закрытой дверью её каюты. Хотелось безвольной тряпкой упасть на пол, громко закричав, или хотя бы разрыдаться банально. Аделаида себя одергивала, хватала припасенную бутылку дрянного рома и прокрадывалась на палубу. Она смеялась в лицо сияющим на небе звездам, меж которых ей отчего-то мерещился этот прохвост Шибальба, и прикладывалась к мутному горлышку жадно, словно от обжигающей глотку жидкости судьба всего мира сиюминутно зависела. Притаившаяся за мачтой тень с полчаса терпеливо наблюдала за её адмиральскими выходками. Когда Вильям осторожно выплывал из своего ненадёжного укрытия, непроизвольно Аделаида вздыхала разочарованно. Наверное, эти три десятка минут были единственным временным промежутком, удостоившимся его молчания. — Почему ты не спишь? У нас завтра полно дел, — мужская ладонь утопала в белизне выгоревших на солнце волос. Не нужно было даже смотреть в его сторону, чтобы точно знать, что сейчас он чешет затылок, пытаясь собраться с атакующими голову мыслями. — Дурак, какой же дурак, — тихо шептала она, ощущая кожей удушающую неловкость. Синие глаза смотрели с плещущейся на дне зрачков надеждой, которую Аделаида не могла ему дать, как бы ни пыталась. — Ты прав, пойдём, — хмель спадал, а голова резко становилась такой ясной, что возникало желание швырнуть бутылку за борт. Утро всегда возвращало всё на круги своя. Солнце било по векам, и она просыпалась той Аделаидой, которой должна была быть, за спиной у которой «несокрушимый» флот из двух кораблей, трещащий по швам мир духов, команда. Но сейчас ей не спится, отчего тело ноет, предательски требуя отдыха. В ушах звенит собственный голос, спасший Диего от неминуемой гибели. Она помнит его лицо в тот момент, испуганное и бесстрашное одновременно, совершенно незабываемое. Человек-трагикомедия. Так смешно. Чертов Диего напоминает ей намертво заколоченный в мозг ржавый гвоздь с погнутой шляпкой, что ни силой, ни магией не вытащить. Аделаида сдается — выскальзывает из постели и натягивает на себя первое попавшееся шмотье, удачно освещенное полоской лунного света. Мужская рубаха больше на пару размеров, она заправляет ее в широкие штаны, прохудившиеся на коленях. Платяной сундук в углу каюты забит доверху красивой формой, мундирами, немыслимыми платьями. Аделаида косится на него с равнодушной усталостью, прежде чем запрыгивает в простецкие сапоги, испытавшие на себе все прелести рутинной корабельной жизни. Снаружи ветрено, дрожь проносится по коже россыпью мурашек. Аделаида обхватывает себя руками, растирая сухими ладонями предплечья. Холод отступает, когда она наконец замечает качающееся над головой небо, заколотое звездами. На корабле нет ни капли рома — весь был выпит под радостные крики долгожданной победы, под сухие поминальные речи. Ей его не жаль ничуточки, это дрянное пиратское пойло. На фальшборт опирается размытая темная фигура, неподвижная, будто бы вросшая в скрипучие доски, будто бы часть корабля. Аделаида на мгновение перестает дышать, роняя руки безвольно болтаться по бокам. Взгляд не фокусируется, отчего приходится делать неуверенный шаг вперед, будто бы в пропасть. Интуиция не подводит: в паре метров от неё застыл худший муж, лучший враг, олицетворение головной боли. Она чувствует себя сумасшедшей, самой чокнутой во всей вселенной, потому что жадный взгляд, которому следовало бы быть презрительным, скользит от широких плеч к натянувшим некогда белоснежную рубашку выпирающим лопаткам, что так похожи на обломанные крылья. — Ты? — Аделаида изо всех сил старается звучать сухо, жестко, уверено, но получается по-идиотски рвано, с вырвавшимся придыханием. — Я, — Диего отвечает удивительно буднично и даже не оборачивается. — В Санта-Доминго тебя повесят в первый же день или сожгут на главной площади, не могу ручаться, — Аделаида скрещивает руки на груди и прикрывает глаза с садистским удовольствием, представляя выражение лица Диего: проступивший багрянец, протестующе пульсирующую венку на лбу, изуродовавшее рот возмущение. — Как ты хотел перевешать всю мою команду когда-то, помнишь? — в неё точно бес вселяется. — Если тебе так будет угодно, любовь моя, — Диего разворачивается, вопреки всем ожиданиям, он спокойнее моря, лениво качающего судно. — И это говорит тот, кто так трясся за свою вшивую шкуру? — Знаешь, — его полуулыбка выходит какой-то болезненно вымученной, — страшнее всего было осознать, что сильнее я трясся всё же за твою. Аделаида недоверчиво щурится, игнорируя напористые удары по рёбрам и раскрасивший щёки румянец. Она ни за что на свете не поверит, ни-ког-да. — Я взывала к языческим богам, чтобы только ты сдох, чтобы манты утащили тебя на самое дно, чтобы… — остаток фразы разбивается о чужие губы, внезапно накрывшие её собственные. Руки, которыми она сперва хочет оттолкнуть, скинуть чертового Диего в холодную солёную воду, обвиваются вокруг его шеи, притягивая ближе. Аделаида ненавидит себя и, конечно, ненавидит его. Неправильной, выходящей за рамки разумного ненавистью. — Свою драгоценную леди в розовом ты целовал так же пылко? А, муженек? — шепчет она ядовито, в приоткрытый навстречу горячий рот. Диего тихо смеется от нахлынувших воспоминаний о том, как она приходила в его покои в одном ночном платье, едва узнаваемая без толстого слоя пудры, и как с нескрываемым разочарованием пулей вылетала за дверь, не получившая ничего. Изменщик из него вышел так себе, ещё хуже, чем муж. — Гнев тебе к лицу, дорогая, — он склоняется к её уху, опаляя дыханием кожу, вынуждая сердце свалиться в желудок, — ничего не могу с собой поделать. Аделаида почти рычит: даже в таком незавидном положении этот ублюдок продолжает смотреть на нее сверху вниз, насмешливо, горящими звериными глазами. Ей срочно нужно заткнуть его, заставив задыхаться, зарыться пальцами в жесткие кудри-проволоки, стереть вросшую в губы ухмылочку. Но Диего рушит её планы с треском, с каким расходится ткань под наглеющими прикосновениями. — Нас могут увидеть, — шикает Аделаида, отшатываясь от него на не держащих тело ногах. Если их застукает команда, она не знает, как им это объяснить. Как, черт возьми, себе объяснить?.. — Когда ты уже примешь тот факт, что мы женаты? — Диего театрально хмурится. — Злишься? Ненавидишь меня? Что ж… Любовь моя, мне нужно было быть интересным, запоминающимся, — Аделаида не успевает возразить, потому что внезапно оказывается подхваченной сильными руками, и твёрдость палубы покидает её окончательно. — Ненавижу, — произносит она на выдохе, устраивая голову поудобнее на плече худшего мужа, позволяя ему бесцеремонно унести себя в сторону капитанской каюты. Диего прячет улыбку в серебре её волос, открывая дверь с ноги, за что она убьет его, непременно, убьет. Когда-нибудь попозже. Аделаиду роняют на смятые простыни, чертов Диего нависает над ней, заслоняя собой весь мир, который она так хотела спасти. — Дамы в Испании не щеголяют в мужской одежде, — треск ткани больно режет перепонки, — непозволительная безвкусица. — Твой обожаемый Старый Свет гниёт с головы, иначе откуда бы там взяться тебе? — Аделаида срывает с него осточертевшую треуголку и брезгливо отшвыривает её куда-то в сторону. Рукой смахивает непослушные кудри, что тут же падают на лоб, лезут в глаза, почти ласково очерчивает подушечками пальцев протянувшийся по скуле шрам. В помутневших глазах Диего ей мерещится насмешка, и тогда она резко отстраняется. — Хочешь, я угоню твой корабль? — Диего сгребает её горящие запястья, заводя их за голову. — Это был самый унизительный час в моей жизни, дорогая, — низкий голос над ухом просачивается в такую кружащуюся голову, Аделаида изворачивается, чтобы скинуть его с себя или хотя бы хорошенько пнуть. — Не хочу, лучше сделай мне одолжение — заткнись, пожалуйста. — Чертыхайся, ненавидь, но только не сбегай больше, ладно? — Диего смотрит серьезно, выжидающе, в разорванную на клочки душу. Аделаида кивает, одурманенная тяжестью чужого тела, его согревающим жаром. Она не хочет сбегать, как бы плотоядно ни кусалась совесть. Диего приникает к торчащим ключицам, оттягивает кожу зубами и закрепляет поцелуем каждый новый укус. Свой первый стон ей хочется засунуть обратно в глотку, со вторым — мысли теряются в сладко-ядовитом тумане. Аделаида теряется тоже: в новом мире, где, казалось бы, нет никого кроме вездесущего Диего. Когда взгляд фокусируется в полутьме, на Диего уже нет рубашки. Проворный дьявол. Освободившихся занемевших рук она не чувствует, но чувствует под ладонями каждый миллиметр ненавистного тела, восхитительно красиво сложенного. Аделаида вжимается в матрас, ощущая бедром его возбуждение. Диего выдыхает со свистом: — Прости, я слишком долго ждал. Плавный толчок отзывается режущими вспышками в теле, Аделаида запрокидывает голову. Она не плакала, когда тёмной магии было в ней так много, что беспомощно хрустели все кости разом, и не заплачет сейчас. Не из-за него. Диего замирает, позволяя ей привыкнуть, осторожно стирает с раскрасневшихся щек слезинки. Аделаида распахивает глаза, в которых уверенность наконец-то смешивается с желанием. Если бы только она знала, как тяжело ему двигаться медленно, сдерживаться, вслушиваться в каждый её выдох и вдох, она, возможно, ненавидела бы его чуть меньше. А пока она выгибается навстречу, прижимается кожей к коже, утыкается пересохшими губами в пульсирующую венку на шее, словно в очередном сне со своим участием. Чертова ведьма. По окончании он вытирает её живот безвкусной мужицкой рубахой, которая почему-то даже не бесит. — Де Очоа, я тебя ненавижу, — Аделаида зевает, проваливаясь в сон. Диего молча ложится рядом, обнимая её со спины. Разметавшиеся по подушке волосы пахнут мылом, морем, исчезнувшей магией. — Надеюсь, ты выйдешь за меня, — невесомый поцелуй застывает печатью на торчащем шейном позвонке, — по-нормальному.