На следующий год он не приехал.
Ни первого, ни пятого, ни десятого, ни тридцатого июня.
Будто провалился сквозь землю. Будто бы море, горячо любимое ими обоими море, его поглотило и спрятало в своей глубине.
Это делает больно, до странного больно. Задевает что-то в глубине души, дёргает струны, вероятно, скрипки, играя симфонию тоски.
Тот, кого Фредерик так ждал, не приехал. И в июле, и в августе тоже.
А Фредерик не может без тоски во взгляде смотреть на холм с одиноким кизилом и редко появляется там один.
Шопен постоянно ходит к морю. Едва не с утра до вечера сидит на узком берегу под горным склоном и смотрит за колыханием волн, блеском солнечных лучей на гребнях, ожидая чего-то, словно Хатико.
Может, он всё же придёт? Ну не сегодня, так завтра? Послезавтра?
Приедет, доберется до этого места у пирса и, как в старой сказке, заключит его в объятия, прогоняя всю боль и тоску своими ласковыми руками. Руками, что вечно в чернилах и порой оставляют неотмывающиеся пятна.
У Фредерика едва не полный отпечаток ладони на серой футболке. И он каждый раз смотрит на него, надевая её в очередной раз перед тем, как идти к морю.
Потому что он привык к ее мягкому хлопку. Не такому мягкому как руки, что обнимали его прошлым летом и защищали от колючек, но всё же.
У Шо больные лёгкие, но это не останавливает его от ежедневных походов к волнам, чтобы постоять на берегу, закатав штаны повыше колена, пока ещё не прогретая вода лижет босые ноги.
Шопен знает, где живёт По. Вернее, знает лишь город, необъятный и незнакомый для одного мальчишки город, особенно для того, чтобы искать другого мальчонку.
Да и кто ему позволит уехать?
Сердце замирает, когда от очередной подобной мысли его отвлекает почтальон.
Письмо. Ему, Фредерику Францишеку Шопену, письмо.
Фредерик едва не начинает задыхаться, видя инициалы на потрёпанном конверте и дату отправления.
От По? Конец мая? А сейчас конец августа…
Это что же, так долго его искали?
Фредерик благодарно кивает удивленному почтальону, уже собиравшемуся спросить всё ли в порядке, и убегает в дом.
— Я на берег, — топоча ногами по старым доскам, взбегая на второй этаж домика, бросает Шопен.
В ответ слышит привычный родительский вздох непонимания.
Но это потом.
Прихватив свой блокнот с нотами, ручку и прижимая всё это вместе с письмом к груди, Фредерик выбегает из дома и бежит прочь, словно ему хватит дыхания добежать.
Море.
Оно беспокойно плещется, словно знает о чувстве, что теснится в груди мальчонки.
Фредерик бредёт по берегу, периодически неудачно наступая на камни и ударяясь пальцами, вскрывает дрожащими пальцами конверт.
Осторожно, не порвать бы.
«Фредерик!
Если ты читаешь это письмо и меня рядом всё ещё нет, то знай, я не забыл о тебе и нашем уговоре. И знай, что я лишь заболел, но не волнуйся. Родители говорят, что мы обязательно поедем к тебе следующим летом, если я приду в себя и с тобой тоже ничего не случится. Это они помогли мне найти адрес.
Надеюсь, ты в порядке и лечишься, не забываешь ингалятор. Напиши мне хоть строчку, ладно?
До встречи, Фредди.
Твой Эдгар.
P.s футболка так и не отстиралась?»
Шопен медленно опускается на камни, вчитываясь в строки.
Становится тепло, и пусть сейчас уже вечер и с моря веет прохладой.
Ветер теребит медно-персиковые волосы, гладит веснушчатый нос и щёки, смазывая дорожки слёз.
Наконец.
Эдгар помнит. Но он болен, только вот чем?
Вопросы беспорядочно вертятся в голове, пока по щекам сбегают слёзы то ли счастья, то ли тоски, капают на голые разодранные коленки.
А в ушах вместе с прибоем шумит новая мелодия. На этот раз веселее остальных, что в блокноте.
Шопену уже почти шестнадцать и он всё понимает. Понимает: чем бы По ни был болен, вероятно это небольшое письмо далось ему с трудом. Особенно судя по подрагивающим буквам.
Он смотрит на пятно, то самое, о котором в постскриптуме написал Аллан, и заливается смехом.
— Наконец-то! Море, ты слышишь, он помнит! — вскакивая на ноги, попутно складывая письмо в несколько раз и убирая в карман шорт, восклицает Фридерик. — Спасибо, что ты не забрало его, море.
И плевать, что на крик оборачиваются люди. Может, его считают сумасшедшим, но это неважно.
Шопену почти шестнадцать и в его груди радостно трепещет сердце.
На секунду он застывает.
По ведь ждёт его ответа, а может давно отчаялся и уже не верит, что письмо дошло, не зная о почтовой беде.
Клетчатый лист блокнота выглядит не очень и матушка непременно скажет переписать на что-нибудь получше, но пока что под рукой есть только он.
Шопен снова опускается на камни и пишет. Пишет о том, что письмо наконец дошло. Извиняется, извиняется, извиняется. Пишет о том, что он в порядке. О том, как он переживает за Аллана, ведь это в мае всё могло казаться чем-то простым. О том, что обязательно будет ждать его, там же, где они встретились первый раз.
И коротко приписывает: «Люблю. Твой Фреди».
А потом добавляет внизу: «P.s: Пятно на месте».
Осталось уговорить родителей поехать на почту и всё. А дальше ждать и надеяться, что его ответ дойдет быстрее.
***
Шопен ещё долго не знал, что с По и получил ли он его ответ.
А после случилось непредвиденное — обострение лёгочной болезни Фридерика, приковавшее его к постели на долгие месяцы.
В октябре пришёл ответ на августовское письмо.
Бледный и истощенный недугом Шопен тогда улыбался весь день, не выпуская письмо из слабых рук.
И в короткий промежуток приемлемого самочувствия через неделю написал ответ, рассказав о том, что случилось.
А после, лёжа в горячке, бредил образами того, как столь чуткий романтик Эдгар будет читать письмо и понимать всё несказанное только лишь по тому, как дрожит почерк.
Тот и вправду понимал.
Следующее письмо, пропитанное словами поддержки и любви насквозь, полученное ближе к новому году, Шопену читали вслух, потому как тот едва ли мог дышать спокойно, не то, что делать что-нибудь.
Ответ писали под диктовку и отчасти самостоятельно родители Фредерика.
С тем же интервалом в начале весны пришел целый ворох писем, имевших дату отправки на одной неделе.
Одно лично родителям Шопена со словами благодарности и просьбой обращаться, если понадобится. Другие — ему самому. Со стихами, рассказами, простым повествованием и вопросами о самочувствии.
Последнее, прогремевшее для пошедшего на поправку Фредерика громом среди проясняющегося неба, сообщало о том, что родители По не намерены ехать, как обещали в минувшем году. Последние буквы в письме были чем-то размыты, но догадаться труда не составило — По плакал, когда писал это.
Сидевший на постели, прислонившись спиной к подушкам Шопен медленно вчитывался в строки, пытаясь в них отыскать подвох или хотя бы условие, при котором его друг всё же сможет приехать.
Но ни того, ни другого не было.
Слёзы покатились из зелёных глаз сами собой — Шопен даже не сразу заметил.
Только услышав чей-то всхлип, понял, что это он сам.
Шопену почти семнадцать и он всё ещё понимает.
Но с болью поделать ничего не может.
«Море, почему?»
Слабые лёгкие крик не осилили — вышел лишь хрип.
Ответ Шо переписывал дважды из-за того, что солёная влага то и дело норовила размыть все буквы.
«Может, в следующем году, Эдди?» — было написано после слов обо всём. О том, что Шопен уже правда почти в порядке и ничего не помешает им встретиться. О том, что может это что-то изменит? С вопросом о том, как себя чувствует сам Аллан. О том, что Фредерик пусть и не рядом сейчас, но очень хотел бы стереть чужие слёзы, чтобы не жгло кожу и мелкие ссадины.
***
Ответ тогда пришел. Пришёл и потом. По старался писать чаще, что было видно по датам отправки, но не мог ничего поделать со временем доставки писем.
Шопену семнадцать с небольшим и он снова ходит к морю. Болезнь отпустила его не совсем, но прикованным пленником он уже не был.
И вновь ждал. Тихо ждал, наблюдая за морем. Птица в груди сидела смирно, опустив голову.
Иногда ходил к кизилу, чтобы вспомнить то, что было почти два года назад.
«Эдгар, пришли мне своё фото со следующим письмом, прошу тебя. Мне кажется, я стал забывать, а я не хочу. Вчера проснулся в холодном поту, поняв, что не могу вспомнить цвет твоих глаз.» — значилось в последнем письме.
Когда пришел ответ, была середина июня.
Шопен снова сидел у моря с осторожно вскрытым конвертом, письмом и фотокарточкой в руках. Снова в серой футболке из мягкого хлопка, но уже без пятна чернил — та футболка стала мала, как и кофейного цвета шорты.
На обратной стороне фотокарточки была маленькая приписка: «я приеду совсем скоро».
Заметив её, Фредерик слабо улыбается. Они оба ещё верят, что встреча вот-вот случится.
— Фредерик! — как гром среди ясного неба.
Шопен, засмотревшийся на юношу с фотокарточки, едва не роняет всё из рук в воду, слыша своё имя, разносимое ветром по берегу.
— Фредерик! — повторяется снова.
Шопен оборачивается в ту сторону, откуда, кажется, кричат ему. Фото, письмо — в конверт спешно убирает, а его уже в карман подвернутых до колен штанов, потому что иначе он рискует их намочить морской водой.
Глазам своим поверить не может.
Юноша с фотокарточки. Эдгар.
Гораздо выше, чем был, но всё ещё нескладный. В белой рубашке и летних брюках. Босой — туфли болтаются на ремне сумки через плечо, подвязанные за шнурки.
Он быстро приближается к нему.
— Эдгар?! — дыхание перехватывает лёгким кашлем.
Птица в груди поднимает голову.
Шопен едва успевает выставить назад ногу и развести руки в стороны, когда на него налетают, споткнувшись о камень. Слава богу
морю, что упал юноша именно на него.
— Я нашёл тебя, господи, нашёл… — звучит тихо и с придыханием где-то рядом с ухом.
Руки вокруг его тела крепко смыкаются, не желая отпускать.
— Привет, Эдди, — кашляя, улыбается Шопен и утыкается носом в чужую шею, сцепляя ладони замком у чужих лопаток.
Наконец, Море, наконец.
Смущение жжёт щёки обоих пунцовым румянцем, но так без разницы.
Эдгар тёплый, уставший, ведь похоже он не стал ждать и сразу, как приехал, помчался сюда, но, кажется, счастливый.
Шопена пробирает глупый смех — он ведь и сам практически такой же.
— А ты, как и раньше, расцелованный солнцем, — подмечает Аллан, слегка отстранившись и осторожно отведя медно-персиковые пряди с чужого лица.
И целует лоб, нос, щёки Шопена. А потом и обветренные губы, не встречая никакого сопротивления.
Потому что может.
Потому что за них давно сказали всё рассказы, мелодии и размытые буквы в письмах.
— Мята и барбарис… Ты всё так же любишь этот чай, — мягко смеётся Фридерик, слегка отстранившись и кладя прохладные руки на чужие щёки. — И всё так же неаккуратен.
На щеках Аллана снова ссадины.
Шопен легко касается их губами, а Эдгар жмурится и хмыкает:
— Не важно. Мне уже не больно.
Конверт выпадает из кармана на камни, и Фредерику приходится удержать его ногой.
Лёгкий кашель прерывает их сам собой. Фредерику приходится отвернуться. Одной рукой он машинально трёт около ключиц.
— Тебе больно? Нужно позвать кого-нибудь? Ингалятор при тебе? — снова этот обеспокоенный и внимательный, родной взгляд аметистово-серых глаз.
— Нет, пока ты здесь, у меня ничего не болит, — солнце снова пляшет бликами в глазах цвета молодой майской травы.
Повернувшись, Шопен снова накрывает губы Аллана своими.
Они уже не дети. И что-то уже умеют.
Например — ждать.
