Целебный отвар

Снейп все ждет подвоха — вот сейчас Люпин хлопнет его по плечу и скажет, что ему пора уходить. Снейп хочет уйти — правда — но ему страшно. Придется просить денег на дорогу до маминой тетки, придется куда-то ехать и что-то искать. Одному — а он не любит новых мест. Так он себе говорит. А здесь — пропахший летом бревенчатый дом и слойки с абрикосом, и россыпь бело-розовых лепестков на окне. Здесь остановилось время. Оно больше никуда не идет. И можно просто закрыть глаза. Снейп сидит так непривычно для себя в самом пятне солнечного света; тот пробивается сквозь веки чистым белым. Пахнет зелено, как после речки, и еще до одури душисто — это все распроклятая футболка. Хлопковая, такая мягкая, будто касание кошачьей лапы. Снейп все крутит пальцы вокруг собственного запястья — пытается натянуть пониже несуществующий рукав. — Ты очень красивый мальчик, — говорит Хоуп Люпин, и Снейп открывает глаза. Хоуп вышла на крыльцо, она маленькая и светлая — в длинном платье с широкими рукавами и узорами из птиц. В ее руках новый ловец — на этот раз переплетенье янтаря, рубина и золота. В голубых глазах знакомые теплые искорки и на щеках — милые ямочки. Люпин не очень-то и похож на мать, но в то же время — он ее копия. — У тебя интересная внешность, — улыбается Хоуп, не подходя ближе, а пальцы ее снуют, выплетая тонкие нити. — И ты очень загадочный. Будто бы знаешь все на свете, но не знаешь, как об этом рассказать. Кажется, Снейп понимает, от кого Люпин унаследовал талант говорить даже самые неуместные вещи с той непосредственностью, от которой щемит под сердцем и язык вяжет горьким привкусом. — И изумрудный тебе к лицу, — она не смеется и смеется одновременно, указывая взглядом на новое приобретение Снейпа. Лицо ее смягчается разом углубившимися теплыми ямочками. Снейп смущается, позабыв скрыть — мысли кутают в стыдливое напоминание. Как не мог выбрать из предложенного; как морщился на пастельные тона, высветляющие его кожу до жалкой бледности; как неловко было, когда Люпин трансфигурировал ткань в другой цвет наугад. Простейшее из заклинаний. И Снейп тут же вспомнил — он ведь тоже, уже совершеннолетний. Тоже может колдовать, может дать отпор отцу — почему сразу не сделал этого?.. — может защитить мать. Только это уже никому и не нужно… Хоуп уходит, улыбнувшись напоследок. Дверь, открытая нараспашку, порой потрескивает, нагреваясь на солнце; тихо перестукивается занавес из деревянных бус, покачиваясь на ветру. Вместо Хоуп появляется Люпин. Признаться, заметить разницу сразу — не так-то просто. — Мы отправили письмо твоей матери, — говорит он без обиняков; усаживается рядом так близко, что их острые колени едва не соприкасаются. — Отец обещал трансгрессировать по их адресу и проверить все самолично. Он вернется с вестями вечером, — Люпин поднимает голову к небу, и радужка его становится насквозь прозрачной. — То есть через несколько часов. Снейп о таком не просил — а Люпин не предлагал. Просто сделал и поставил перед фактом. Будто бы все это само собой разумеется — даже обсуждать не нужно. Такую благодарность Снейп выразить не умеет. Даже не знает, как — даже не знает, что она может быть такой огромной. Она душит, почти щиплет на глазах, и от того нисколечко ни проще. — Почему ты мне помогаешь? — выдает резко, словно наносит полосную взмахом ножа. И ночь, и озеро, и эта поддержка, похожая на легкое прикосновение теплой руки… Должна быть причина, хоть какой-нибудь смысл — подвох, цена по стоимости проданной души, ну хоть что-то!.. Добавляет: — Из жалости? — это уже совсем лишнее и болезненное; вопрос, который задают с одной лишь целью — услышать мгновенное «нет». Но Люпин хмурится. Уходит рваная улыбка, и пальцы перестают вытанцовывать на коленях. Переводит взгляд на Снейпа — на вырез футболки, в котором видны худые ключицы — словно бы вспоминает, кто ее тому дал. Острые плечи поднимаются и опускаются, солнце бродит ласковым по загоревшим, обожженным о крапиву локтям. Спрашивает тихо: — Разве это плохо — жалеть кого-то? Снейп задыхается. Нет-нет-нет, разве можно напрямую и — вот такое? — Я не хочу, чтобы меня жалели. Люпин снова неловко перецепляет пальцы, смотрит на тонкие белые прожилки на ладонях. Вокруг ни движения, птичий перепев сплетается с древесным шелестом, а Снейп в оглушающей тишине слышит лишь надвигающуюся бурю. Порывается уйти — изнутри, незаметно чужому глазу — но ноги как свинцом налились. — Мы поссорились, — вдруг говорит Люпин невпопад, а голос — будто на исповеди. — Год назад. Я, Джеймс и Сириус. Снейп замирает где-то между невысказанной обидой и тем, что не назвал бы надеждой, даже если бы его резали наживую. Очень странно слышать это «Джеймс и Сириус». Очень странно помнить, что у Поттера и Блэка есть имена. Еще больнее — слышать «Я» в начале. Как будто у тебя что-то отобрали — как будто это что-то тебе никогда и не принадлежало. — Когда они сделали то, что сделали — ну, на озере… — Люпин запинается; оказывается, он тоже не умеет говорить некоторых вещей. Заканчивает с ломкой неловкостью: — Мы очень поссорились. И эта фраза — как капля растекающегося масла. Не спрятать, не отстирать и мажет пальцы. — Почему? — спрашивает Снейп. Скажи правду, солги, не говори — Люпин пожимает плечами, елозит на скамейке и придвигается даже ближе — неспециально, просто присутствие Снейпа его не отторгает. — Я не… Они… Они мои друзья, — Люпин тихонько выдыхает, будто сказал что-то кощунственное. — Они поддержали меня, не отказались, когда узнали, что я такое. Но… но это… Я не мог… Снейп не понимает — почему у Люпина так бегают глаза, почему он прячет лицо в ладонях, почему ведет себя так странно и именно теперь, когда страннее — уже некуда. — Извини, — быстро говорит Люпин, поднимаясь резко, и уходит, не оборачиваясь. И все это — и разговор, и жест, и затравленный взгляд — не вяжется с озером, с плеском воды и промокшей одеждой. Будто в тот момент, когда большой и злой Снейп уступил место маленькому и новому — Люпин сделал все ровно наоборот. Снейпу кажется, что на этом его пребывание в доме Люпиных закончено, и впервые от этой мысли ни капли не легче. Но через час его зовут на полдник, и из дома сладко тянет черешневым пирогом. Снейп не может отказать.        Жарко и душно, и каждый день выплавляет воздух, как кусочек металла — Снейп вытирает его со лба, как будто это и есть металл. Он взялся за рецепт — взялся его доработать — в благодарность за известия о матери, за доставленное письмо, за… Да просто чтобы как-то скоротать тишину, которой теперь полнится даже воздух. Все это странно. Люпин больше не подходит. Днем помогает родителям, вечером уходит в лес и возвращается так поздно — или рано — что Снейп больше не может сопротивляться, и веки смыкаются сами. Люпин пахнет травами на манер травяного отвара, и Снейп чует его, прежде чем слышит или видит. Они почти не разговаривают — как будто их снова поставили в пару на зельеварении, как когда-то давно — на третьем или втором курсе. Люпин тогда смотрел на Снейпа с извинением: «Я понимаю, что ты ни в чем не виноват, но мои друзья ненавидят тебя, так что…» Да, что-то вроде этого. Это не обижает — выглядит привычнее и проще, логичнее, только — Снейп старается душить мысль, что вертится червяком — про луну, чье округлое тело прибывает с каждым днем, будто кто-то мажет его кистью. Снейп видит луну из окна, а она видит его, и только Люпин, кажется, прячется от них обоих. «Я так устал, — думает Снейп, корпея над зельем, как будто оно — весь смысл его жизни. — Я ничего не понимаю. Я не знаю, что делать дальше. Я просто не знаю». Поэтому он делает то единственное, что умеет. Это и не зелье вовсе — искусство. Маленькое волшебство. Снейп знает про структуру и про четыре подхода — конечно, ведь сам же про них и рассказывал, но… Чутье. Трогает изнутри коготками, дергает за ниточки-струнки, отзывается мелодией. Если фальшивит — не то, не так, неверный ингредиент, неправильное время. Когда поет чисто — да, путь верен, пусть и вопреки всякой логике. Снейп плетет кружево ароматов, как Хоуп — свои ловцы, а Люпин — слова и улыбки. — Очень красиво. Снейп вздрагивает. И снова залпом фейерверков — лето, дом Люпинов, Ремус — вот же он, стоит прямо здесь. Руки сложены на груди, лицо чуть посеревшее, на шее синеватые жилки сосудов — будто кожа почти прозрачная. Стоит, прислонившись плечом к косяку, и смотрит беззащитным своим взглядом. Снейпа неприятно колет изнутри — глаза у Люпина впервые за дни, что треснувший по весне лед. Настоящие. — Я не знал, что тебе совсем не нужны рецепты, — звучит, как просьба о прощении. Снейп сдержанно пожимает плечами, медленно отворачивается. Взгляд Люпина меняется, проступает усталостью человека с подломанной спиной. Будто говорит: «Ну же, я сделал столько шагов тебе навстречу — ответь хоть раз тем же!» И Снейп думает с мстительным удовольствием: «Вот видишь? Ты тоже не выдержишь меня, ты…» И это вдруг так странно и нелепо. Потому что — правда. Люпин может не выдержать — с чего бы ему все время быть добрым?.. — действительно может уйти прямо сейчас. Пожать плечами, аккуратно вздохнуть и повернуться спиной. Навсегда. В конце концов, у Люпина в отличие от тебя есть друзья, Сев, и терпение его не безгранично. Люпин чуть отталкивается от косяка плечом — едва уловимое полу-движение, за которым может последовать что угодно, и Снейп нескладно произносит: — Попробуй вот. И наливает первую порцию в склянку, еще и дует зачем-то. Зелье еще кипит и клокочет, и бледно-голубой пар осаживается на стекле мутной дымкой. Люпин сомневается, мнется у стены, но все же протягивает руку — и та не дрожит. Подносит склянку к лицу, чуть высовывает кончик языка, тянет носом — словно пес. Это неожиданно забавно и предательски тепло. Снейп смотрит на Люпина, что исследует остывающее зелье пятью чувствами из шести, и изнутри колет — ну же, выпей, скажи, что я талантлив, скажи еще раз — Люпин пьет залпом. Тут же закашливается, прижимает к губам рукав, морщится — ну а что он хотел от такого состава? Снейп ждет. Неожиданно — неприятно неожиданно — мучения Люпина не вызывают в нем и капли удовольствия, только лишь нетерпение и легкую вину. Мог бы предупредить его, смягчить как-то… Но кое-что Снейп видит уже сейчас, пока Люпин вытирает нос — он не реагирует на аконит, добавленный в зелье, и даже напротив — будто бы розовеет, как начавший выздоравливать больной, неделями пролежавший при смерти. Значит страшный волчий яд может быть и лекарством. Значит Снейп разгадал и эту загадку верно. Наверное, поэтому он говорит кое-что. — Полнолуние через четыре дня. Озвученное вслух ударяет их обоих, но — по-разному. У Люпина в глазах страшный вопрос — огромный и пустой. Мешанина невыраженных эмоций, что цепляются друг за друга крючками и путаются в клубок. А Снейп слышит другое. Четыре дня. Это, получается, он здесь гостит уже… — Я буду в подвале, — голос у Люпина звучит необычно хрипло, и от этого по коже бегут мурашки. — Цепи крепкие, я много раз уже… Говорит так, будто уверен — Снейп останется. Точно останется. Снейп сглатывает. Еще раз и еще. Вибрация и тональность, тяжелая хрипотца и серьезный, разом потемневший взгляд — каждое слово будто наотмашь бьет по лицу. Будто днями или неделями до того кто-то колол ему пальцы иголкой, и только сегодня — сейчас — Снейп наконец заметил, что его ладонь вся в алых точках. Он привязался. К голосу и жестам, к дурацким растянутым рукавам и мятым футболкам — ко всему. — … Северус?.. Снейп смаргивает. Нет, это не мама и не Дамблдор, и не… Это Люпин. Да, определенно Люпин. Зовет его по имени так просто, чтобы наверняка, чтобы до сердца. — Не называй меня так. — Так? — искреннее. — Это же твое имя. Именно, Люпин! Это мое чертово имя, а ты!.. Раз за разом! Кто дал тебе такое право? — Вот, — Снейп отворачивается снова, грубо разливает зелье по собственным склянкам; всякий раз плашмя удаляет черпаком о зелье, и на стенках котелка оседают обиженные брызги. — Начинай пить сегодня. Три раза в день. — А… — Перед едой, чтобы не стошнило. — Но… — Одна склянка за раз. Люпин обескуражен и напором, и грубостью неприкрытой заботы. Снейп старается об этом не думать — по крайней мере, в таком ключе. Он вообще старается не думать о Люпине, только от этого все выходит ровно наоборот. Снейп скрепляет склянки ремешком, протягивает руку, украдкой поднимая глаза. Люпин смотрит прямо на него, и в сумраке взгляд не такой режущий. А может, Снейп просто привык. Люпин протягивает руку в ответ — дальше нужного — перецепляет пальцы поверх предложенного, касается кожа кожи. Та горит нездоровым, как в лихорадке, и теперь в этом жесте — ни капли случайности. Не как на озере, когда шумно и по-ребячески; и не как на перроне, когда испуганно и порывисто. Почти что напоказ. У Снейпа вздрагивает рука, но он держит ее упрямо на том же месте. И Люпин держит. Смешно и глупо, и ужасно неправильно. — Я всегда тебя… — говорит Люпин очень тихо — Снейп даже прислушивается; и эта краткая пауза, будто взятая нота: — … уважал. Фальшивит. Как отвар, настоянный на перезрелой ягоде. Только теперь Снейп и сам не знает, какая нота, какое слово прозвучали бы в тон. И Люпин не знает. Это вот — пусть и лживое, но слух почти не режет. — Извини, что раньше не говорил. Извини-извини-извини. И биение пульса в венке под теплой кожей — как маггловский детектор. Снейп не может убрать руку первым, Люпин не хочет — так что неуклюжий звон с верхних этажей раздается очень кстати. Прячет лишнее за ширмой фальшивой сосредоточенности. — Надо проверить, — Люпин отступает первым — и это так на него не похоже — и отворачивается. Снейп смотрит на складки ткани на сведенных лопатках — настолько долго, что вместо них проступает чернота подвала и стена напротив. Где-то наверху, на лестнице глухо захлопывается дверь. Но будто бы… не до конца. И мысль, очевидная до зубовного скрежета, тянется невидимыми руками из каждого угла: Ну конечно же подвал, в котором Снейп экспериментирует над зельем, и подвал, в котором Люпин прячется с детства во время полнолуний — это… Пальцы опускаются на шершавый черно-бурый металл вбитых в стены креплений. Весь дом — деревянный, как волшебная избушка; а подвал — каменный и жуткий. Цепи с крупными звеньями и правда выглядят крепкими, а еще — ухоженными; развешанными аккуратно на крючках, будто кто-то за ними присматривает. Снейп поднимает голову к потолку. Как же так вышло, что подвал с цепями у Люпиных уютнее, чем его дом привидений в Коукворте? Снейп убирается, складывает ингредиенты, рассовывает по мешочкам и сундучкам — все щедро пожаловано от Лайелла Люпина. Он даже не спросил, зачем. Подходит к лестнице и медленно поднимается по многочисленным ступенькам. Две из них скрипят особенно жутко — первая и предпоследняя. И Снейп вдруг понимает — почему. С двери, со стен, освещенных тепло-желтой лампой — в ответ насмешливо смотрят борозды рваных царапин. Дверь, стены, лестница — все заколдованное. И эти ступеньки — просто сигнализация. Метка о том, что между тобой и зверем, заточенным в подвале — одна только деревянная плашка и пара заклинаний. Цепи не выдержали, и защиты больше нет. Снейп открывает дверь.        Старший Люпин сидит в гостиной с газетой в руках, его жена — кропотливо шлифует круглую деревянную бусину. Магическое радио тихонько ворчит, мешается со спелым воздухом и лесным шелестом из раскрытого окна. На столе — горячий шоколад и конечно же еще не остывшая выпечка. Все как на дурацких плакатах в Лондоне с рекламой кондитерских на фоне идеальной семьи. Снейп не думал, что так бывает по-настоящему. Лайелл опускает газету на колени с неспешным шуршанием, поднимает голову и смотрит — серьезно и спокойно, как смотрел бы сам Снейп. — Северус, — говорит он низко, и Снейп вздрагивает — насколько же по-разному звучит его имя, когда… — Полнолуние наступит через четыре дня. Хоуп в кресле печально улыбается, руки ее на секунду замирают, а Снейп вдруг видит — сколько на них тонких морщинок. — Твоя мама, как мы выяснили, в безопасности, — продолжает Лайелл, — и я могу трансгрессировать тебя к ней в любой момент. Это и не вопрос, и не предложение. Будто Лайеллу и в голову прийти не может — что Снейп выберет что-то другое. Что он захочет остаться. И Снейп такое в голову не приходило — ровно до этого момента. Вина выкручивает ему руки, так что он просто стоит на пороге гостиной Люпиных в футболке Люпина и с дурацким беспомощным выражением, которое так свойственно — Люпину. Он не видел матушку столько времени, и он должен — он же должен?.. — повидаться с ней, но она в безопасности, а здесь… и… Лайелл смотрит внимательно, чуть подняв брови, но не торопит ни капельки. И Хоуп смотрит, но совсем иначе — будто за руку берет. — Я не могу, — хрипло говорит Снейп, неловко перебегая глазами с одного на другую. — Я не могу уйти. Я варил зелье, экспериментировал… — слова, как скатывающиеся с горы камешки, падают один за одним и вот — летят уже целой гурьбой. — Вы знаете, я очень хороший зельевар, и я пытался воссоздать один рецепт, о котором читал, и Лю… Ремус выпил его несколько раз, но я не уверен, что… Я думаю, мне нужно присутствовать, если… Потому что… Снейп не понимает, как можно понять то, что он говорит, но у Лайелла выражение — как если бы ему сказали, что на завтрак омлет с беконом и черный кофе. А Хоуп… смотрит куда-то Снейпу за спину, так внимательно, что пробирает до костей, но Снейп потерялся. Тонет в глупости собственных мыслей и слов, и — — Насколько бы я ни был тебе благодарен, Северус, — говорит Лайелл серьезно и без толики надменности, — но я не могу взять на себя ответственность за твою жизнь. Рискнуть ей и… — Но я — могу, — перебивает его Снейп; сам не замечает, как вспыхивает ярким раздражением. — Я могу взять на себя ответственность за свою жизнь! — Нет. Лайелл конечно же прав. Не существует ни единого аргумента, который Снейп мог бы по-настоящему привести в защиту своего, очевидно, идиотского решения. Не существует ни единого безопасного места в доме, в котором находится обезумевший от боли и голода зверь. И если бы Лайелл просто спросил, если бы предложил эту дурацкую идею сам — Снейп бы сомневался, Снейп бы ни за что на такое не пошел. Но Лайелл отказывает, и от этого — все переворачивается. — Я трансгрессирую обратно, — упрямо говорит Снейп. — Если вы меня выгоните. — Нет, не трансгрессируешь. Ты не умеешь. — Умею! Трансгрессии обучают на шестом курсе. — Платно — да. Бесплатно — только на седьмом. Снейп смаргивает то, что в любом другом случае посчитал бы страшнейшим оскорблением, пусть это и правда. От и до. — Поговорим утром, Северус, — Лайелл поднимается. Он сам — один большой и сильный волк, которого невозможно ослушаться. — Ни к чему решать такие вопросы к вечеру. Ты готовил зелье, устал, а время еще есть. А Хоуп все смотрит и смотрит, и — Снейп поворачивается неловко, и его окатывает горячим. Даже щеки горят. Там — едва ли несколько шагов — стоит Люпин. И смотрит прямо на него, словно Снейп — один единственный в этой комнате, и вообще — во вселенной. Люпин чуть сутулится, чтобы не задевать головой проем; неловко ежится, и руки его висят по обе стороны от тела, как на шарнирах. За последние полчаса он побледнел еще больше, выцвел ломкой бумагой. На нем — снова бежевый свитер, несмотря на жару, и теперь-то Снейп точно знает, что это значит. И еще взгляд. Внимательный и странный — и отчаянный до страшности, непонимающий и… Нет, не говори этого, Снейп, не говори, не — Трогательный. Снейп закрывает глаза. Снейп ненавидит себя. Люпин тоскливо улыбается. Люпин — наоборот. И вот от этой болезни — проклятия — никакого рецепта нет. Снейп знает это наверняка.