je dors sur les roses

в бренненбурге повсюду розы. ненавистные красные пятна проникли всюду, наполнив замок приторным ароматом, смешавшимся с острыми пряностями, вином и подгнившим мясом. их сладковатый запах приносил с собой зной алжирской пустыни, в которой сгинула экспедиция герберта. сгинула ли? мысль на самом краю сознания пульсировала, точно сгусток тени, напоминая о том, что среди разодранных трупов самого профессора так и не нашли. старый дурак оставил после себя только мальчишку, в чьи трясущиеся руки по случайности попала сфера, а сам пропал в проклятой гробнице. тин-хинан. аяндре, барону бренненбургскому, и смешно, и мерзко. строители врат, сколько ни пытались возвыситься над людьми с захолустной земли, не ушли от них далеко, раз мало того, что позволили тихане править собой, так еще и создали вокруг нее культ хуже того, что существовал у африканских племен. люди ему были чужими — и в то же время до ужаса близкими, напоминавшими своим упрямством и глупостью придворных тиханы, и их несчастная планета — искаженная версия зерзуры, эдема, как называл ее герберт, сводила александра с ума. земля не сделала его одиноким — лишь стала кривым зеркалом, показавшим, что одинок он был и раньше. септархи озаренной крепости презирали его, лизоблюды тиханы — побаивались и втайне надеялись изгнать еще дальше, прибрав себе все его разработки. на земле же пришлось столкнуться и с тем, и с тем, и часто страх и презрение шли рука об руку. но тогда, на зерзуре, александр ничего не замечал. не слышал недобрых шепотков за спиной, не видел направленных в спину ножей, ведь все его внимание принадлежало только ей. слишком хорошей, слишком прекрасной для того, чтобы жить среди проклятого народа. даже несуразное зерзурианское имя, которым её наградили родители, ей не подходило. она уехала вслед за александром из озаренной крепости и даже перед тем, как шагнуть во врата на землю, он видел, как она пыталась прорваться сквозь плотное кольцо стражников. александр любил ее, а она любила александра, но спустя века любая мысль о ней отдавалась приступом тяжелого кашля. каждая капсула памяти, обращенная к ней, была омыта кровью и осыпана лепестками проклятых роз, жалкой земной пародией на эммерихские цветы, которые росли в их саду. александр безуспешно успокаивал себя тем, что она просто не могла забыть его так быстро, но время стирало память не хуже эликсира из дамасской розы. спустя три столетия он сам с трудом вспоминал черты лица, которые так любил, и безуспешно пытался воспроизвести их на портретах, которые кучей мусора громоздились в закрытых комнатах замка. их никто никогда не увидит. никто никогда не прикоснется к капсулам, в которые александр прятал самое сокровенное и болезненное, то, что не давало жить. замок дышал на ладан вместе со своим хозяином-самозванцем, которому даже витае не могло помочь. замок содрогался под шагами одержимого местью даниэля, и кирпичи, на которые падала тень, следующая за ним по пятам, рассыпались в пыль. сфера на пьедестале поблескивала в свете голубого пламени, подобного тому, что горит, не угасая, в амулете странника. александр как никогда близок к цели — и в то же время так далёк. кроваво-красные лепестки усыпали собой пол святилища. розы опутали замок, проникнув в каждую комнату, впились шипами в легкие, наполняя болью каждый вдох. даниэлю и тени больше незачем спешить — розы сделали все за них.