Мы — два боевых в пистолете

We're standing on a cliff Single step and I leave

Если вы когда-нибудь пытались остановить бешеный поезд, сошедший с рельс? Не мог он ничего сделать иначе. Когда электричество выключилось, они вдвоём были в лифте. Странное совпадение, какое-то судьбоносное. Трубецкой никогда не представлял, не рисовал отдельную папочку с планами “на случай, если застрянешь в лифте небоскрёба с психом”. Но жаркие поцелуи, прикосновение чужих дрожащих рук к волосам на затылке, почти осторожное, нежное, прежде чем Кондратий впился в его волосы всей пятерней и требовательно потянул на себя, одновременно сползая вниз по стене и окончательно утягивая Трубецкого на пол, — всего этого там точно быть не могло. Он сказал: “правда или действие?” Трубецкой не собирался играть, но прошло шесть часов, милая девушка в коммуникаторе уже тысячу раз сообщила им об аварии и о том, что за ними обязательно придут. Они успели поругаться — в первый раз ещё до того, как глаза привыкли к аварийному красноватому цвету. Сеть не ловила, поэтому приходилось развлекать друг друга разговорами. Обсудили оппозицию, погоду, родословную строителей Лахта-центра. Во второй раз поцапались про Грибоедова — из всех людей в интернете! Трубецкого этот персонаж иррационально бесил, а Кондратий оказался знаком. Он сказал: “правда или действие?” И Трубецкой знал, что это очень плохая идея, но ослабил узел на галстуке и согласился: “Играем”. Он тысячу лет не целовался с совсем незнакомцами, не был даже уверен — что было это когда-то, в далёкие студенческие годы, лишённые мозгов и последствий. Тяжело угадывались реакции. Кондратия, кажется, заводило всё: неудобная обстановка, острые поцелуи-укусы под ключицы и то, как, пытаясь быть джентльменом, Трубецкой подложил ему ладонь под лежащий на холодном металлическом полу затылок. А Трубецкой всё равно никак не мог расслабиться, медля с каждым новым ходом и привыкнув до дрожи бояться ошибки. Он вытряхнул Кондратия из бесформенного пальто и полез пальцами под широкий свитер. Тот вздрогнул телом: “Щекотно”, но подался навстречу всем собой, жаркий, открытый и полный желания. Они не были громкими, да и не было вокруг никого, кто мог бы их услышать, но хотелось сберечь каждый звук, каждый ох, и он поцеловал его снова, теряя голову и теряясь в нём сам. Первый вопрос Трубецкой не запомнил. Парировал какой-то детской глупостью: а прочитайте нам стишок. Оказывается, невинная шутка задела неведомую струнку в чужой душе, и ему ничего не оставалось, только смотреть с раскрытым ртом, пока ему декларировали поэму собственного сочинения, гулким эхом отражавшуюся от стен лифта. Трубецкой раз за разом выбирал правду, и Кондратий подтрунивал над ним. В его словах даже не было ничего такого обидного, но в голосе и издевательском градусе приподнятой брови читался вызов, или воззвание, или что-то, задевающее Трубецкого лично и персонально, по паспорту. Он вообще сразу на себя внимание обращал. Невысокий, на полголовы ниже, но красивый, зараза, было у него что-то в глазах такое… живое. На живца-то Сергей, тихо умирающий в четырёх стенах своего личного кабинета с видом на залив, и зацепился. Кондратий запутался пальцами в мелких пуговках на воротнике его рубашки, победил одну, а потом схватился за галстук Трубецкого, намотал на кулак и притянул ближе — пошло, властно. Этот простой, прямой жест дал в голову так, что Трубецкой не кончил лишь только чудом. Кондратий завозился с молнией на его брюках, просунул узкую руку в складки ткани и сжал, крепко, правильно, так что сладкой дрожью пробило по всему телу до пальцев на ногах. Трубецкой дёрнулся, завозив ногами по холодному твёрдому полу и, кажется, поцарапав дорогущую лакированную туфлю. Навалился сверху, и Кондратий охнул, прижатый чужим весом. Чтобы перевернуть их обоих на бок лицом друг другу потребовалось оторваться и попробовать договориться словами, а не жестами и бессмысленными поцелуями под подбородком, но в итоге они смогли прийти в устроившему обоих компромиссу. Трубецкой сгрёб его в охапку одной рукой, другую пропихнув между их телами и наконец возвращая ответную любезность. Механика была несложной, но в чём-то неповторимо волшебной, растягивая минуты в часы и без осечек дарующая результат. Без багажа забот, и обязательств, и сложных человеческих отношений, которые вечно стремились всё испортить и которые Трубецкой вечно портил — сам, вот этими руками. Кондратий простонал ему в рот, коротко, резко, тем, что могло быть именем, но между ними, здесь и сейчас, осело лишь набором звуков — и Трубецкой кончил, до кругов перед глазами и вспышек звёзд по всему телу. Отвалился в сторону без лишних слов и только потом понял, что разрядки он достиг в одиночестве. — Ожидаемо, — хмыкнул оставшийся без ласки Кондратий и дотронулся до себя сам, бесстыдно и свободно, как и всё, что он делал до этого. Трубецкой, все ещё переживавший лучший оргазм за последние полгода, залюбовался на него. А когда протянул руку, помочь, Кондратий отпихнул его пальцы в сторону, без сомнений, просто смотрел и наслаждался его жадным вниманием, пока не излился у него на глазах, не имея даже стыда и совести прикрыть глаза в момент оргазма. В их импровизированной металлической тюрьме впервые за шесть часов установилась комфортная тишина, в которой в один поток смешивалось их тяжёлое дыхание. — Ты знал, что система наблюдения в небоскрёбах питается из другого источника, чем остальное электричество? И теоретически, они не могут нас вытащить, но всё ещё способны за нами наблюдать — прямо сейчас? Расслабившееся было тело укололо адреналином, возвращая в здесь и теперь. Разумеется, Кондратию нужно было всё испортить, не мог же он оставить их наслаждаться в расслабленной тишине больше нескольких минут. Нужно было ужаснуться, но вместо этого тело Трубецкого уже била новая дрожь — бледный призрак оргазма, но всё равно волнующая и разгоняющая кровь. Магия чужого внимания, таинство произошедшего, разделённое пополам. Трубецкой не знал, как сюда попал, но вглядываясь в чужие глаза, полные такой не похожей на сушествование Трубецкого свободы, жизни, он чувствовал, что пропал. И на спасение ему не стоило рассчитывать, даже когда их наконец-то вытащат из этого чёртова лифта.