Про уродов и людей

Человека, которого любишь всю жизнь, забыть нельзя. Марсель Пруст

Город больной и волшебный. На бульварах горсти ярких огней, ветер разносит по улицам бензинный дух, шум отбойных строительных молотков, низкий гул пресса на фабрике — все течет тебе прямо в череп, нытье автомобильных клаксонов ввинчивается, как штопор. Это почти что больно, хотя и сущая ерунда в сравнении с артиллерийскими залпами, которые гремят в твоих ушах еще несколько часов после окончания боя. Это была очень плохая война, которую ты стремишься поскорее забыть. Подносишь стакан к губам, ощущаешь приятный ожог алкоголя. Это дорогой сорт, это единственно правильный сорт, только его и стоит смаковать во рту — односолодовый виски. Так и должно быть, без муторного фруктового послевкусия, напоминающего о фосгене, может быть, все на свете будет тебе еще долго напоминать о фосгене, о привкусе сгнивших фруктов. «Мы прибыли со всех краев, С севера, юга, востока и запада. Чтобы расчистить путь к свободе На земле, которую мы любим больше всего. Мы оставили наши занятия, наш дом, далеких и любимых. И хотя нам тут все тяжело дается, Мы поем веселую песню…» [1] Песни были такие веселые, что ты закурил сигары. Впервые вставил в рот, запалил и вдохнул; глоток из твоих легких смешался с грязной взвесью, стоявшей в бараке. Люди вокруг были заняты блохами и довольно-таки жалкими попытками не умереть. Газ потравил тысячи с первого же раза, на Ипре. Поначалу никто ничего не понял, они просто этого наглотались и умерли. И ты умер. Но ненадолго. Поэтому тебе был нужен сильный запах, который вытеснит из ноздрей приторную желто-зеленую вонь. Обостренный нюх плохо со всем этим сочетается. И с гангреной — тоже. Там гнило невероятное количество людей. Тебя тошнило от больной человечности. Тебе дали банку тушеной индейки и сказали, что линия фронта сместилась к вам ближе, но ты уже это услышал с утра, когда тебя разбудила дрожь земли, взорванной на корню на расстоянии километров. Ты даже не стал ничего говорить: все ждали, когда это случится. Они почти что надеялись, что это случится; тогда все кончится и они уйдут из траншей. Несколько лет это были единственные перемены, которые происходили: линия фронта смещалась. После войны был человек, который написал книжку «На Западном фронте без перемен». Он знал. Он там был. Может быть, тебе надо было найти его, обнять его и напиться с ним. Но может, это была не лучшая идея. Человек был из тех, кого назвали «потерянным поколением». А ты — не потерялся. Ты был как новый. Каждый раз — как новый. Каждый раз —артиллерийский рассвет, взорванный канонадой. Доброе утро, мистер Зип-зип-зип. «Доброе утро, мистер Зип-зип-зип, Ты выглядишь просто отлично! Пепел к пеплу, прах к праху, Если «Кэмел» тебя не достанет, То «Фатима» должна…» Давиться «Кэмелом», давиться «Фатимой», давиться фосгеном, ипритом, желто-зелеными облаками газа, сквозь который вы шли, отравленный воздух кричит о смерти, а вы идете и идете вперед, втыкая гансам [2] острия винтовок в голову, в грудь, пепел к пеплу, прах к праху. Иногда, когда ты ступаешь сквозь коридоры ядовитого воздуха, ты думаешь об удивительной солдатской привычке: не думать. Надувается и лопается пузырь воспоминания. Темнота, непроглядная, как в подвале. Почему ты думаешь о подвале? Звучит голос, который ты очень хорошо знаешь. Он говорит: папа держал меня в подвале на цепи. Он говорит: папа выдирал мне железными клещами клыки и когти. Папа был очень плохим, он его мучил. Папа говорил ему: «Чудовище, ты никогда не сделаешь ничего хорошего в своей жизни». Папа умер, как кролик, которого вы поймали и съели, и его маленькие косточки где-то сгнили, потому что папа был обычным, а вы — нет. Мы не обычные, мы лучше. Мы можем то, чего они не могут. Мы падаем на зеленую подстилку леса, и он нас принимает. Зеленая сырость озерной воды нас принимает. Остальных она похоронит, пепел к пеплу, прах к праху. Безвольное женское тело. Оно такое мягкое. Шуршание нижних юбок, размалеванное лицо непотребной девки, которая идет с мужчинами прямо с улицы. Ты бывал на этих улицах, ты знаешь. Ты хочешь потрогать розовую грудь, которая вываливается из корсажа, но этого нельзя делать. Тебе никто не объяснял, ты сам это понимаешь. Ты все еще хороший мальчик и убивал всего два раза только очень-очень плохих людей. — Кто она? — Труп. — Что ты с ней сделал? — Ничего. Мне заплатили, чтобы от нее избавиться. — Что она сделала? — Болтала много. — Ты говоришь правду? Ты ее не трогал? — Она была уже мертвой! — Она пахнет тобой. — Ты тоже пахнешь мной. — Мы спим в одной постели. Ты с ней спал? С кем ты еще спал? Зачем ты это делаешь, когда я жду тебя дома? — Прекрати болтать, детка. Удерживай лодку, пока я выкину ее за борт. Тяжелый плеск тухлой воды. Ты делаешь щедрый глоток односолодового. Тебя уже не каждый поймет, но после Сухого закона стало невозможно пить, такую дрянь они гонят. Одна девчонка из варьете, у которой косметика двигалась отдельно от лица — ужасная мода, не позволяющая никого разглядеть и превращающая всех женщин в шлюх, — как-то попыталась напоить тебя новым абсентом: ты едва не блеванул. Настоящий-то абсент, который ты пробовал во Франции, запретили после того, как один фермер после единственной рюмки, которой отполировал другой алкоголь, застрелил всю свою семью. И теперь волшебное зеленое зелье превратилось в анисовую водичку. Беда с этой Европой. Но и через океан, на севере, если хочешь бухнуть нормально, нужны солидные деньги, иначе приходится хлебать дерьмо. Как быстро все портится в этом меняющемся мире — напитки, женская краска для лиц, способы ведения боевых действий… А когда ты не на войне, нужны деньги. Хорошо, когда кошелек оттопырен купюрами, как сейчас. Нищета убивает, ты этого говна нажрался по уши и больше не хочешь побираться по улицам, шарить по помойкам, воровать в мясных лавках, накрывшись клеенкой, дрожать под дождем и ждать, ждать, ждать, когда он вернется с красной каймой на когтях, ждать, когда сможешь наполнить желудок… Иногда темнота — теплая, уютная, сытая. — Не уходи, па… — Детка, я тебе не отец. Я твой брат. — Я знаю, просто иногда забываю. И я маму стал забывать. Ты ее помнишь? — Помню. — Какая она была? Я на нее похож? — Похож. У тебя такие же глаза, как у нее. Большие и грустные… — Ты все-таки уходишь? — Я на несколько часов всего. — Тебе не нужно уходить и кого-то искать. Я знаю, чем ты пахнешь. Ты можешь, если хочешь… Ну, вот это … — Перестань! Убери руки. Ты еще ребенок… Я сказал, перестань! Черт, прости. Слишком сильно ударил? — Не страшно, уже прошло. Я просто не хочу быть один, мне снятся плохие сны. И я боюсь иногда, что ты не вернешься. — Я тебя никогда не оставлю. Ну что ты, дурачок? Никогда не оставлю и не разлюблю. — А тебе снятся плохие сны? — Нет, мне воспоминаний хватает. Еще ночью это заново проживать… Спасибо, обойдусь. — А почему ты меня любишь? — Ты убил папу. Никто бы другой мне такого подарка не сделал, кроме моего маленького братишки. — Но я же не специально. Ты ведь знаешь, это все они. — Детка, они это только инструмент вроде молотка. Если бы не они, ты бы схватился за нож. — Почему? — Потому что ты такой, какой есть. Как и я. У нас один норов, одна порода и кровь. — Почему ты мою кровь перестал лизать? Больше не сладко? — Черт, опять он руки тянет! Хватит, не дразни меня. Хочешь, чтобы я не сдержался, да?.. «Любовь — сладчайшая вещь, Которую нам дано изведать на земле Такое счастье для всех, Эта старая история любви…» [3] Нервно заливается саксофон, веер голых ног машет со сцены, открытые плечи, блестки, нарисованные красной краской улыбки. Джаз, джаз, джаз. И скользкий змеиный клубок в твоих внутренностях. — Кто он? — Работа. Брат его заказал из-за наследства. Каин и Авель, или кто там был. Забавные бывают отношения между братьями, да? — Забавные у тебя представления о забавном. — Детка, расслабься. Хорошее место, отличный контрабандный виски. Ну, относительно хороший. После Сухого все стало хуже. Но этот неплохой. — И главное, работа хорошая. — Деньги хорошие. Что ты дергаешься? Тебе даже делать ничего не надо, я все сам. Знаю твое правило насчет гражданских. — Если он работа, какого черта ты ему улыбаешься? — Смазливый. Давай с ним развлечемся, а? — Давай ты один раз удержишь своего маленького дружка в штанах, а? — Маленького? — Это то, что ты услышал? — Да брось. Смотри, какой он сладкий. Вместо десерта. — Вставишь в мясо, сегодня на меня не лезь, понял? И это полное дерьмо — сначала втыкать в них, а потом валить. Ладно, я пошел. — Погоди. Черт, ну почему ты все время такой несчастный? — Я? Да ты спятил. Я чертовски счастлив. Все хорошо. Все прекрасно. Доброе утро, мистер Зип-зип-зип. — После Вими-Ридж, да? Какой-то кабак с патефоном в Аррасе, кажется, я его потом разгромил… — Кабак я не помню, но я уверен, что так оно и было. — Хозяин на меня уставился. И наливать сначала не хотел. Я так разошелся, даже еще гансов покрошить захотелось, но они все кончились на тот момент. Никто лучше нас их не убивал, но, разумеется, ни одной награды мы не получили. Все равно развлечение было отменное. Давай выпьем за старые добрые времена. — Добрые? Ты действительно помнишь, что было? Четыре тысячи наших погибло. У тебя хоть какие-то нервы есть? — Я решил их не заводить. И глядя на тебя, вспоминаю, почему. Хотя бы прогулок этих по маковым полям избежать, черт тебя дери… — Слушай, прекрати на него таращиться, ты уже назло мне это делаешь! Правда, хочешь его? — А ты не хочешь? — Не в моем вкусе. — Потому, что?.. — Сладкое не люблю. — А я люблю. Иди сюда… — Ты что, свихнулся? При всех? — Проклятье, да какая разница? Ладно, я пошутил… Эй, гарсон! Тому парню налейте за мой счет. — Я сказал тебе, не смей этого делать с жертвами! — Господи, не трону я его! В смысле только убью. Могу я пофлиртовать немного? Пусть он решит, что я его в постель поведу. — Ты понимаешь, какой ты ублюдок? — О, ему опять мясо жалко. Это всего лишь маленькая игра в кошки-мышки. Должно быть в жизни веселье. — Ты это так называешь? — Детка, как же ты меня иногда раздражаешь… Труп с красной дырой в горле свален у мусорных баков на задворках клуба. Город больной. Город волшебный. Щели между домами раскрашены электричеством. Вся ночь впереди, ее можно запить лучшим односолодовым виски. Война окончилась, работы нет, по засаленным улицам катятся комки лохмотьев, стада голодных двуногих бродят по лесам и опустошают их подчистую. Между деревьев не осталось никакого зверья, кроме вас. Все выживают, как могут. Мы выживаем, как можем. Слабое ворошение совести. Человек идет с вами. Когда он хочет, все с ним идут, хотя это странно — он такой же урод, как и ты. Значит, не такой. Он никогда не резал самого себя когтями, когда ярость взрывалась в крови. Он режет других. — Боишься, малыш? — смеется он в смазливое личико, застывающее в корке страха. Доверительно понижает голос, кладет ладони на плечи, дышит ему в губы: — Думаешь, что-то страшное может вынырнуть из темноты? Ты смотришь, и змеи шипят в тебе. Ты уже сам готов разорвать человека, пусть несчастный ублюдок ни в чем не виноват, а виноват ублюдок, играющий с мясом. Почти-поцелуй: — Мы и есть то страшное, что может вынырнуть… Мы и есть то страшное. — Руки от меня убери! — Нет, детка, ты мне сам с ним не позволил развлечься. А теперь мне это еще больше нужно. Ты знаешь, что со мной от крови творится. Знаешь потому, что ты и сам такой же… — Тут труп. Я не могу это делать. — Можешь. И хочешь. Как хорошо ты сейчас пахнешь… Косой фонарь светит на улице, разрезая тусклой желтой полосой ночь. За кромкой вашего присутствия — дымный, бензинный запах. Он вбивает тебя лицом в стену, твой член упирается в что-то склизкое, грязное, в трещины, скрепившие камень. В подворотне пусто, за вами наблюдает лишь пара мертвых широко распахнутых глаз. Ты себя ненавидишь, но не можешь остановиться. Он знает, что тебе нужно. Он взрезает себе когтем запястье, ты притискиваешься к ране губами, он рычит тебе в шею. Все становится темнотой — красной темнотой, словно ты смотришь сквозь прикрытые веки на закатное солнце. «Номер 47 сказал номеру 3: «Ты лучший уголовник из тех, кого я когда-нибудь видел Я, конечно, буду рад твоей компании, Выходи и выдай тюремного рока со мной!» Давайте танцевать рок-н-ролл, все, пусть будет рок-н-ролл. Каждый в камере Танцевал под тюремный рок». [4] Ты заходишь выпить после работы в единственную закусочную в городе. Строительную пыль ты с себя смыл, но до сих пор ее чуешь. Заказываешь пиво, садишься у стойки. Народу не очень много — вечером в будние дни обыватели дисциплинированно сидят по домам. Озираешься по сторонам без цели, тянешь пиво. По правде, возвращаться слишком быстро в квартиру, которую вы снимаете, тебе не очень хочется. Девчонка лет пятнадцати в юбке-колоколе и с трогательным «хвостом» на голове и паренек с зализанными волосами накидали монет в музыкальный автомат и пляшут на клетчатом полу. Посетители постарше поглядывают на них неодобрительно. Чокнутые проповедники называют этот самый рок-н-ролл, популярный сейчас у юнцов, «дьявольской музыкой». Идиоты. Дьявольская музыка — это канонада в ушах, вой воздушной атаки и тишина перед ядерным взрывом. Ребята танцуют от души, выбивая искры из затоптанных плиток пола. У них так все быстро двигается: руки-ноги, и светлые волосы девочки, качающиеся на макушке в такт движениям. Они кажутся очень счастливыми, беззаботно смеются. Посмотреть приятно. Вместе с тобой глазеет мужик средних лет, сжимающий стакан с дешевым бурбоном слишком уж напряженным жестом. Мятый костюм, перекошенный галстук, работает с девяти до пяти, воспитывает одного-двух детишек, а жена не задает ему достаточно вопросов о том, где он пропадает по вечерам. И вот он смотрит, как молодость выписывает кренделя, но его зрелище не умиляет. Тут другое. Пульс в нем прямо трясется, и рот заливает слюной, когда он глядит на девчонку — на ее тонкие руки, на ноги с детскими костлявыми коленками и смешной «хвост». Дождавшись, когда они оттанцуют, мужик идет к ней, хватает за локоть. — Миранда, — говорит он ей. — Миранда, твои родители знают, что ты сейчас здесь? Что ты танцуешь неприличные танцы в обществе какого-то сомнительного юнца, по которому тюрьма плачет? Она пугается, и ты слышишь, как грохочет ее маленькое сердечко. Но не так сильно, как у мужика, зажимающего ее в углу. Потом он ее дергает к выходу. — Пойдем, — говорит он. — Я тебя домой отвезу, негодница. И все расскажу твоей маме! Он, конечно же, ничего не расскажет. Если девочка будет с ним достаточно мила прямо в его машине. Пацан успевает слинять. Хорош кавалер. Ты допиваешь свое пиво и поднимаешься. Настигаешь их уже на улице, прилепляешься к нему тенью. Он оборачивается, гневно смотрит: — Вы кто такой и чего вам надо? — Отпусти ее, — говоришь ты. — Или я тебя яйца оторву. И это не фигура речи. Обходится без отрывания его причиндалов, достаточно показать когти. — Если еще раз увижу, как ты к ней или другим малолеткам пристаешь, то и башка полетит, понял? Ей говоришь: — Не ходи с ним. У нее глаза в пол-лица, и она, отойдя от шока, вдруг начинает визжать, как десять полицейских сирен. Ты спешишь поскорее убраться. Домой возвращаешься с неприятным чувством. Она боялась тебя сильней, чем его. Вроде давным-давно привыкнуть пора, а почему-то до сих пор гложет. За дверью, с порога на тебя налетает огромная жаркая тень. Ты говоришь: — Могу я хоть поесть? — Нет, — рычит он и толкает тебя на пол. — Джимми, мне нужно сейчас… С последней войны прошло четыре года. И он постепенно начинает сходить с ума. Вчера ты его вытаскивал из потасовки в магазине, которую он затеял. Едва успел его удержать — он уже бросился на продавца. Едва успел его увести до появления машин с мигалками. Сегодня, ты чувствуешь, предстоят опасные и очень болезненные игры. В прошлый раз он рассек тебе промежность когтем и любовался, как кровоточило. В этот раз все еще хуже. Ублюдок изучает твою крайнюю плоть вивисекторским методом. Корчась от боли, ты не можешь удержать крика, он этими звуками наслаждается. С этой квартиры вас тоже выгонят, соседи уже несколько раз вызывали копов. Те приезжают, видят двух, на которых ни царапины, берут под козырек и уезжают. Но подозрения от этого только растут. Лучше сразу в другой город убраться. В этом вы за три месяца успели так наследить, что могут появиться проблемы. Черт, только постоянную работу нашел… Излив в тебя ярость, сперму и натешившись вдоволь, он успокаивается, лежит на полу довольный и сытый, точно огромный кот, наевшийся сливок. Твоя кровь у него во рту, на когтях, лоснящаяся от пота грудь перемазана его собственной — ты в долгу не остался. Если уж ты отдуваешься за все человечество, которое он не трогает, пока ему можно играть с тобой. Ты себе напоминаешь, что он не виноват: природа его таким сделала. Если ты не можешь это признать, то ты ничем не лучше отца, который его пытал за то, что он таким родился. А ты точно лучше отца хотя бы потому, что хуже-то некуда. Но очень трудно не злиться и не хотеть разорвать его в клочья. Раны затянулись, но боль такой силы ты еще будешь чувствовать долго. Ты садишься с трудом, выдыхаешь, и тугой узел в легких, наконец, расправляется. — Ебаный псих, — шипишь ты. — От того, что на мне все заживает, приятнее не становится! Он легонечко, даже ласково проводит по твоему предплечью когтями. — Что бы я без тебя делал. — Не знаю, что бы ты без меня делал, но у меня бы без тебя хуй был целее. Он усмехается. — С ним уже все в порядке. И было весело. — Не очень, — сухо говоришь ты. — Мне было весело. — А как насчет меня? Он молчит. Водит носом по твоей шее, вдыхая запах поглубже, а запах очень сильный после всего, что он из тебя выжал. Ты чувствуешь в его горле урчание. Он кладет тяжелую голову к тебе на колени, и ты инстинктивно тянешься к его жестким, блестящим от испарины волосам. Ты проводишь ладонью по его виску и затылку — почти что гладишь, хотя у вас такие нежности не заведены. Он так раскатисто протяжно мурлычет, вибрируя горлом, что тебе становится не по себе: чистый зверь… — Слушай, — говоришь ты. — Это ебучая пытка. Я знаю, что тебе это нужно. Но ты можешь в следующий раз чуть помягче? Только сытое мурлыканье в ответ. Ты вздыхаешь. Твои раскаленные нервы постепенно остывают. Ты обводишь глазами воцарившийся в комнате живописный бардак. Все барахло вы расколотили, хозяева придут в ужас. Теперь вам точно надо отсюда валить… Он затихает, лежит неподвижно, обхватив одной рукой тебя за колено. Ты замечаешь кровь в его волосах, но не помнишь, как она там очутилась. Помрачение часто оставляет тебя без воспоминаний. Ты вонзаешься во мглу внутри своей головы, а в ней — ничего. В комнате оседает чернильный сумрак — свет никто из вас не потрудился включить, вам и без него все хорошо видно. Окна закрыты, ты их перестал открывать, чтобы отсечь ваше звучание от мира, но помогает мало. Медленный воздух прокопчен знакомыми запахами. Сперма, слюна, кровь и пот, вожделение, ярость… Ты его знаешь вдоль и поперек, даже знаешь вкус его мяса. Если вы однажды превратитесь в обессмысленных зверей, наверное, вы друг друга сожрете. Не фигура речи. — Тебе не кажется, — говоришь ты, — что мы, как долбанные наркоманы? Торчим на сексе, крови и друг друге? Он опять не отвечает. Он спит. Кажется, впервые ты думаешь о том, что это очень долгая жизнь. Вы почти что бессмертны. И это значит, что вот так — будет вечно.