В ежевике

Я стоял за кустом ежевики и недоуменно смотрел: Ладана, та самая девчушка, с которой мы все детство каждое лето вместе бегали высматривать птичьи гнезда в яблоневой роще и ходили купаться в реку, сейчас снимала с себя одежду безлунной ночью, посреди поляны. Ее светло-русые, почти пшеничные волосы блестели и переливались золотом в свете большого костра, разожженного посреди перелесья. В сторону полетела кожаная жилетка подшитая кроличьим мехом, вот она развязала шнурки на крашенных в черный чоботах, стянула высокие шерстяные носки; теперь она стояла совсем босая на покрытой изморозью земле, выдохнула морозным паром в воздух. Сбросила длинную овечью безурунку*, развязала пояс на плотной рубахе по колено, отбросила к остальным вещам. Я возбуждённо вздохнул: ткань красиво лежала на покатых плечах, из под подола выглядывали сочные бёдра с светлым пушком и вязью странных рисунков вдоль икр. Из под рубахи на круглую тяжёлую грудь положила большой металлический кованный диск, размером с кулак, перекрученный шнурком. Он завораживающе блестел в свете костра и я подступил ближе, под ногами зашерудели ветки, и испуг окатил меня от мысли что она узнает что я нарушил ее таинство, но стрекот горящих веток был громче. Ладана перекинула на спину соломенные волосы, водрузила на голову венок из засушеных цветов и еловых веток. Из стоящей рядом кайстры* достала холщовый* мешочек, высыпала на покрасневшую ладонь мороженную калину, зачерпнула жменю снега и раздавила в ладонях. Обмазала ягодной кашей шею, красный сок потек на грудь, намочив рубашку и залив собою диск, к которому так и возвращался мой взгляд. Наклонившись, обернула ладони вокруг щиколоток. Через рубаху между ног просвечивает огнище и там будто шнур мотыляется туда-сюда. И все без слов, без единого звука. Ведьма, в чём я уже не сомневался, опасно близко подошла к костру, и удивительно громко начала мычать. И все будто затихло вокруг: завывания ветра, гнущего ели, скрипение замерзшей земли, ухканье сов и граянье круков. И остались только ее мычание, то мягко мажущее, как собачий язык, то перекатывающееся почти в громогласный вой, и руки, красные до локтя, будто в крови, порхающие в тенях, отбрасываемых костром. И вдруг, ступила она босою ногою в костер, зашагала вокруг по углям, уже проговаривая отдельные слова, которые я не мог различить, и ни раны не появилось на голой ступне, не загорелась рубаха. И чем живее она шла, и быстрее тянула песню, тем сильнее костёр горел, по шее стекал пот, появлялось всё больше углей, а огонь, столбом освещавший небо, разросся, вверху полыхая уже синим пламенем, превосходя в размерах деревья. А потом она без страха ступила в жар, и сгорела мигом, а полымя грязнуло на всю поляну, мазнув деревья по краю, да потухло. Когда я открыл глаза, испугавшись вспышки опалившей лицо, на месте кострища в куче пепла стояла большая, больше всех сельких кошка, белая, с рыжей грудкой и носочками на лапах. На шее висел тот самый перетянутый шнурком диск, не тронутый пламенем и сажей. У кошки зеленым блестели очи, и я вздрогнул, скинув с себя очарование и потрясение: она смотрела мне в глаза..