Чёрное болото

— Не скучай, моя милая! — провозгласил Гуд. — Неделя пройдёт, и не заметишь! Мы стояли на крыльце. Пусть все слышат, что теперь есть кому по нему скучать! Ребята-лесорубы, ждавшие его у калитки, все давно женатые, только понимающе усмехались в бороды и переглядывались. Какие глаза тогда были у моего Гуда! Шальные, счастливые, голубые-голубые, как крыло сойки. Поцеловал он меня, а потом развернулся, подхватил свой топор и сбежал с крыльца, не оглядываясь. Я махала вслед, пока они не скрылись в перелеске. Но дом требовал женской руки: понятно, холостяцкое жильё, я тогда всего неделю как от тётки сбежала к Гуду, и было нам совсем не до уборки. Очнулась уже после полудня. Полы отскоблены, все углы выметены и намыты, да только смотрю — на лавке, прямо посередине, узел, что я Гуду собрала. Забыл! И я не заметила! А в узле — караваи хлеба. На всех дровосеков, на неделю, каждая из жён по очереди на всю ватагу печёт, я и вызвалась. Похвалиться хотела. И чтобы Гуд мной погордился. А получилось-то как неловко… Что ж, голодать им? Дичи они добудут, но как без хлеба-то? А возвращаться ему — на смех поднимут. Делать нечего — перекинула хлеба через плечо и побежала догонять. До делянки хоть и далёко, но до темноты и туда и назад обернуться успею… наверное. Знакомая белка на опушке попалась, подсказала, куда бежать. Тропка известная, ноги резвые — да даже с ношей до лесосеки быстро доберусь! Ан нет. Бежала я, бежала, запыхалась, смотрю — полянка светлая, красивая, стройные сосны в круг встали. Остановилась я на минутку дух перевести. Утёрла со лба пот, отвела руку от глаз — и обомлела. Поляну вмиг затопила глухая темень, обдала холодом с ног до головы. Взвыл ветер, ударил свистом по ушам, заставил пошатнуться. По лицу хлестнула колючая лапа — не сосны, а низкие кривые ёлки меня обступили и, казалось, придвигались шаг за шагом. Дёрнулась — едва не упала. Вот откуда шёл холод — ноги по колено увязли в чёрной пузырящейся трясине. Колдовство… Кажется, я закричала. Кажется, попыталась поймать свесившуюся перед самым носом еловую лапу и подтянуться. Но та шустро отодвинулась, а я качнулась вперёд и вдруг увидела. На меня из глубины пристально смотрели два чёрных омута. Болотина и сама была чёрной, но эти глаза… Как будто в самом мире протёрли две дыры и ничего не осталось, одна только тьма. «Отпусти! —взмолилась я мысленно. — Дедушка водяной, это ты? Хочешь я тебе хлебца дам?» Тьма безмолвно глядела на меня. Ёлки зашептались, шурша хвоей, — чёрные, ссохшиеся, как плакальщицы на погосте. Снизу поднимался холод, покалывая иголками кожу, пробирая до костей. Передо мной пронеслось что-то большое и грузно опустилось на еловую ветку поодаль. Сова! Вот повезло! — Уважаемая Сова, — жалобно окликнула я. — Помогите, пожалуйста! Здесь неподалёку лесосека, позовите лесорубов, скажите, что я тону… Голос сорвался. Я с замиранием сердца смотрела, как сова бессмысленно лупает жёлтыми глазами, и медленно, с ужасом осознавала, что она меня не понимает. Трясина подо мной сыто булькнула и раздалась. Я пыталась зацепить еловые лапы своим узлом, рассыпала караваи и пыталась опереться на них, как на кочки, плакала, звала на помощь — бесполезно. Я продолжала тонуть под пристальным взглядом из трясины. И только когда ледяная жижа подобралась к горлу, я поняла, что нужно спросить. «Чего ты хочешь?» Я будто наяву услышала довольный смешок. «Отдашь мне, что дороже всего на свете!» Я старалась. Правда. Но против воли вспомнила родное лицо. И снова взвыл ветер, а трясина будто взорвалась, пошла пузырями, обдавая меня ледяными каплями, я зажмурилась от ужаса… И вдруг ощутила тепло и свободу. Будто ничего и не было. Я стояла на той же полянке. Узел с хлебами оттягивал плечо, а на сухом платье не было ни капельки чёрной жижи. Только солнце уже клонилось к закату. Не знаю, каким чудом я нашла лесосеку, когда с рыданиями, ничего не видя перед собой, бежала куда ноги ведут, лишь бы прочь от проклятой поляны. Помню только, как бегу в слезах по делянке навстречу Гуду, а он опускает топор на ствол лежащей на земле старой сосны, неловко поворачивается ко мне — и топор отскакивает от дерева. И с размаху снова опускается, но уже на согнутую в колене левую ногу моего Гуда. Даже мне видно, как легко режет отточенное лезвие, проходя брюки, кожу, мускулы. Сухо трещит кость — а топор всё никак не может остановиться. Время словно замедлилось, и я вижу, как по бокам от лезвия голубой лён окрашивается в алый — и топор валится из рук Гуда. Он зачем-то пытается перехватить собственное колено, но отрубленная нога с глухим стуком падает на землю, заливая её кровью. Кровь бьёт фонтаном и из бедра, забрызгивая всё вокруг. Гуд поднимает побледневшее до прозелени лицо, растерянно смотрит на меня, но в глубине его голубых глаз я вижу отблески уже знакомой тьмы. Это был первый раз. Но далеко не последний. Когда, оправившись от первой раны и едва-едва приладившись к железной ноге, он взялся рубить дрова домой, то оступился. И снова — фонтан крови, и снова я перетягивала ремнём обрубок бедра, с трудом разлепляя мгновенно склеившиеся от крови и слёз ресницы. Кузнец Струг сотворил чудо — выкованные им ноги прижились. Каких только чудес не бывает в Волшебной стране! Он и сам разводил руками, глядя, как живая плоть плавно переходит в железную. И Гуд, приноровившись к железным ногам, снова стал работать. Он ещё хорохорился, из постепенно темнеющих глаз ещё проглядывала бесшабашная голубизна, и я тоже старалась держаться. Я уверяла, что люблю его любым, придумывала ужасные нелепицы, только бы он рассмеялся. Помню, сказала, что мы сможем сэкономить на штанах и сапогах. Я надеялась, что чудо не кончится на том, что ноги прижились. Когда его принесли из лесу без головы и рук, меня не было дома. Я бродила по лесу — хотела найти то болото и предложить себя взамен Гуда. Напрасно. А когда вернулась — на меня взглянули пустые, холодные железные глаза, а железные руки даже не попытались обнять. Я надеялась. Я спорила. Я пыталась это остановить. Но тьма, которая смотрела на меня из железных глаз, уже не была моим Гудом. И я отпустила. Когда через полгода я впервые взяла на руки свою дочь, то вместо бессмысленной младенческой голубизны увидела в её глазах ту же черноту. Всего на мгновение — а потом она хлопнула ресничками, и наваждение прошло. Но хотя бы её я должна уберечь от Тьмы.