В маленькую комнату московского общежития пробирались яркие и тёплые утренние лучи, наполняя помещение уютным и весёлым светом. Такое бывает только конце мая и в начале июня. Когда солнце настолько жаркое и дружелюбное, что запускает свои лучи не просто в окна домов, а в самую душу каждого человека, заставляя его чувствовать себя хоть капельку счастливее. Коты на таком солнце сладко потягиваются, наслаждаясь летним теплом, кто-то бежит на работу, все-таки подняв нос и оторвавшись взглядом от серого асфальта и устремляя его в высокое, глубокое голубое небо. А кто-то с огромным удовольствием кутает себя в одеяло, обещая полежать ещё «пару минуточек», чтоб потом молча пойти пить кофе, путаясь в своих мыслях и раздумьях, но все же не погружаясь в них через чур глубоко.
На улице стояло именно такое яркое солнце, а в летнем воздухе царило настроение простого, но настоящего счастья, разделяемого всеми во всём огромном мире. Хотя как сказать, разделяемого почти всеми.
На старой, скрипучей кровати, служившей не одному студенту МГУ лежал юноша, устремив пустой взгляд в потолок. Тот был весь в разводах от краски, совсем неравномерно покрашенный друзьями в попытке сделать ремонт. Ярко рыжая копна волос, беспорядочно разбросанная по подушке, в лучах раннего солнца горела огнём, ярко переливаясь.
Просто омерзительно громко позвонил будильник, абсолютно подло напоминая о бегущем, совершенно не щадящим никого времени. Этот пронзительный звон выдернул Разумовского из лабиринта мыслей и идей, столь спутанных, что он в них давно потерялся. Вслепую, не отрывая глаз от потолка он нащупал кнопку выключателя и снова повисла тишина. Кажется, что даже птицы замолчали, утихли прохожие. Как бы он хотел, чтоб вот так просто всё на свете исчезло, чтоб остановилось время, чтоб мир и судьба не играли над ним такую гадкую и тяжёлую шутку, чтоб вселенная не поражала его своим издевательским смехом, колющим где-то в сердце. Сделав глубокий вдох, будто собираясь с силами, Сергей повернул голову налево. Вторая кровать была идеально заправлена, подушка взбита, будто она новая, на соседском столе был просто педантичный порядок.
«Убежал уже…» подумалось Разумовскому, хотя чему удивляться? Олег Волков всегда был жаворонком, всегда вставал рано и легко, без усилий, никогда нигде не опаздывал, ничего и ничто не забывал, все делал чётко и строго, всегда всё идеально. Волков никогда не любил беспорядок. Серёжа его тоже не любил, просто терпеть не мог, но на рабочем столе всегда можно было найти инсталляцию из нескольких кружек, «случайно» найденной на общей кухне вилки, даже нескольких, кучи тетрадей и скомканных листов. Но периодически в голове Серёжи что-то щёлкало и он натирал комнату до блеска. Вставал он всегда поздно, еще и прикладывая колоссальные усилия, из-за чего на первые пары Волков чуть ли не на спине тащил Разумовского, отчаянно пытающегося утащить с собой подушку.
Но сегодня Сергей проснулся рано, даже раньше будильника. Грудь наполняла тревога и страх, а в горле почему-то стоял ком, будто он вот-вот заплачет, хотя глаза его были словно мёртвые — сухие и стеклянные. В голове прокручивались три слова. Три слова от которых хотелось убиться, уничтожить себя, стереть из истории всех людей, из-за которых хотелось все начать с начала, заново, чтоб было как в детстве, чтобы не было этой фразы, прозвучавшей месяц назад, на пустой кухне. В полной темноте, темноте густой и обволакивающей, из умиротворяющей вмиг ставшей убийственной.
-Я ухожу в армию. — Твёрдо, холодно, без тени сомнения прозвучали эти слова. Тишину разрезал разбившийся вдребезги стакан. Молчаливые слезы, всхлипы, затерявшиеся где-то в потолке, просьба. Только одна просьба, только одно слово, вылетающее из уст Разумовского.
-Останься.-
Но в ответ последовала тишина и в этой тишине сломалось что-то важное и эфемерное, треснуло нечто метафизическое и неповторимое, и они оба это почувствовали.
Все эти две недели Разумовский забыл даже про приближающуюся сессию. Он прятал паспорт Олега, пытался сжечь документы, что-то внутри хотело перемолоть другу хребет. Пусть тот станет инвалидом, но зато он его не бросить, останется, не уедет. Но в следующую же минуту Разумовский отбрасывал эти мысль, пугаясь собственной жестокости. А потом, чей-то голос на затворах сознания говорил:
-Он бросает нас! Бросает как мусор, забывает, стирает нас из своей жизни, как неудавшийся карандашный рисунок! —
И тогда Разумовский злился, внутри зажигался горячий железный шар, со всей силы сдавливающий грудь, словно в тисках, а кулаки сжимались так, что красные костяшки тонких, худых пальцев белели. И снова страх, паника, тревога, скользкая и омерзительная тревога. Серёжа боится себя, Олег спасает его от самого же себя.Но уходит, оставляя наедине с главным кошмаром. Уходит его единственное солнце.
Скрипнула дверь и в комнату пробралась порция свежего воздуха. Волков осмотрел друга и тяжело выдохнув, судорожно и неровно выпустив воздух, он прислонился к дверному косяку. Волосы немного растрепал ветерок, уголок глаза слабо подрагивал от волнения и сомнения в принятом решении. В трахее немного щиплет от недавно выкуренной на улице сигареты. А пальцы тихо-тихо постукивали по ручке красного яркого с наклеечками чемодана Разумовского, так контрастно смотрящегося на фоне юноши одетого целиком в чёрный. Сергей отдал его Олегу, ему он все равно не понадобится.
Волков тихо прокашлялся и не нарушая утренней тишины и тревожности момента, аккуратно и даже нежно произнёс.
-Пора-
Разумовский тут же вскочил с кровати, как по команде, но не сдвинулся с места. Волосы упали на лицо, закрыв глаза, все так же пусто смотревшие теперь в пол. Как же больно, пусто, будто все живое выбили из тела одним сильным и безжалостным ударом. От безысходности хотелось плакать, кричать, звать на помощь, все что угодно. Но все это было у Сережи внутри, а для окружающих он стоял как каменная статуя, с подрагивающими плечами. Плечи перестали дрожать, как только Разумовский почувствовал на них чьи-то тёплые, немного грубые и тяжёлые ладони. Он резко вскинул голову, как птица с подбитым крылом, устремляющая взгляд к небу, больше не досягаемому. Но ведь Олег стоял прямо перед ним. С нежностью и бесконечной любовью смотря на друга.
-Ну ты чего, Серёжка? — его голос звучал тихо, бархатно, каждое слово пронизано любовью, но не слащавой и приторной, а верной и чистой. Разумовский молчал. Молчал, потому что если постарается что-то сказать, то тут же расплачется, горькими слезами, которые сейчас крепко держаться в глазницах, от чего в носу больно кололо. Волков всё понимал, каждую мелочь, и ему тоже было больно и страшно, но что-то не позволяло ему поступить иначе, поэтому он тихо притянул Разумовского к себе, уткнувшись носом в мягкие, почти шелковистые рыжие волосы. А Сергей, почувствовав крепкую грудь у своей щеки, все-таки испустил горький всхлип и схватившись за рукава чёрной футболки заплакал. Заплакал тихо и беззвучно, такой плачь самый горький, самый страшный, ибо крик о помощи, мольба и надежда беззвучны, они звучат впустую, их не слышит никто, а голова трещит от того как пронзительно и отчаянно они звучат внутри сознания.
-Нормально все будет, хорошо будет, Серый, обещаю. — Волков уверено гладил содрогающиеся плечи. Но что-то внутри него кричало «Не будет Нормально, не будет хорошо» и Олег закрыл глаза.
По дороге на вокзал Разумовский тянул время абсолютно всеми возможными и даже невозможным способами. Закружилась голова, темнеет в глазах:
— Олег, давай присядем? —
Останавливается прямо посреди улицы так, что бабушка позади врезается ему в спину недовольно ворча.
-Утюг не выключили. —
-Серый, какой.утюг. —
-Как какой?! Тамары Ивановны! —
Олег уже немного раздражённо вздохнул, взглянув на небо, будто прося о помощи.
-Сережа, она в Питере. —
И тут Разумовский весело подпрыгнул, развернул друга и начал толкать его в другую сторону.
-Так тем более! Нам на Ленинградский-
Волков встал как вкопанный и изогнув бровь, многозначительно посмотрел в глаза Разумовского, грустно сдавшегося под этим взглядом.
На этом ужасном вокзале, который Сергей проклял за последние минут двадцать несколько тысяч раз, он молился всем когда-либо существовавшим богам, что паспорт Олега каким-то волшебным образом испариться. Но увы, паспорт и билеты были на месте, а перрон становился все ближе и ближе. Олег грузил сумки, а Серёжа смотрел за ним, пытаясь как можно ярче запечатлеть каждую мелочь. То, как дёргает губами, когда грузная проводница делает ему пустые замечания. Губы дёргаются потому что вспоминается детдом. Словно фотографирует в сознании крепкие руки, и добрые глаза, ясные большие и шоколадно тёмные. Ладони, трепетно машущие Разумовскому, тихое и грустное «до встречи». Улыбку, такую же смирную, кажется не заметную, но самую тёплую, поддерживающую. Губы, безмолвно шепчущие «Я люблю тебя, не плач».
Громкий и острый свисток, он режет слух, режет душу, оставляя глубокие раны, скрип огромных колес. Разумовский бежит, бежит сломя голову, он спотыкается, слезы, вытекающие из глаз, от быстрого бега тут же высыхают. Серёжа не спускает глаз с окна, в которое за ним смотрит Олег. Перрон заканчивается, хочется броситься на пути, голыми руками остановить поезд. Но он тормозит, резко и быстро, от чего ступни пронизывает колющая боль. Но внутри, в груди намного больнее. Там совершенно пусто. Люди расходятся. Одни сменяются другими, а худой, испуганный и застрявший в паутине обстоятельств Сергей Разумовский.. Остаётся один, смотря на пустой горизонт.
