La fleur

      Боль невыносима в своём проявлении и способна свести с ума, разрушая неспешно, отнюдь всецело. От неё не скрыться ни единому осколку души после тяжелейшего разлома, что та после себя оставляет. Отрывая по крохотной части, однако заранее наметив цель и путь к ней, та заставит очерстветь сердце, кое когда-то цвело любовью. Она не способна на чувства, будучи жестокой и коварной злодейкой, ведь ей совершенно не жаль. И нет за сие содеянное ни малейшего раскаяния. Повелительница хаоса и разрушения, ей в радость наблюдать за тем, как гаснет человек, упиваться его страшным горем, словно сладостным вином, не молвив ни слова и не подсказав, как от себя избавиться. Боль утраты есть то же, что и агония, когда всё внутри умирает и гаснет. Они меж собой сёстры и, увы, остаются рядом до самого последнего вздоха их обладателя. Скульптор молчит. Прошлое утро разделило существование его на «до» и решило поставить здесь точку, ведь «после» без юноши у него быть не может. За окном темно, мастерская давно уже погрузилась во мрак, а мужчина не чувствует времени. Он сидит на постели, опустив голову, и кажется, будто среди скульптур больше нет никого живого. Их творец стал таким же — бездушным, замерев на месте и решивший прекратить есть, пить и дышать. Он безжизненнен, внутри у него ничего не осталось, а светлое в миг потеряло свой смысл. Его краски разбавили чёрным оттенком, навсегда забрав ту особенность у каждой из них и превратив в безобразие. Неподвижный, точно фарфоровый человечек, скульптор мечтает лишь об одном — не разбиться как сей хрупкий материал. Юнги обхватывает себя руками, смотря в темноту своих безмолвных покоев. Намджун долго расспрашивал его, где он был и что делал всё то время, пока отсутствовал в мастерской. Он также поведал о том, что пришёл сюда, но увидел другого мсье, который представился ему владельцем, и о том, что незнакомец просил оплаты. Художник отдал двести франков, отнюдь поблагодарить его Мин не смог — у него не было на то сил, и ведь мсье почти забрал у него место, где мужчина когда-то творил и куда приходил его самый любимый и единственный юноша. Скульптор мог лишиться и этого, однако ему не страшно само осознание потери своего дома, как воспоминаний, кои причиняют столь сильную боль, что грудную клетку начинает ломать изнутри. То страдание есть его личная ноша, кою нести целую жизнь и не делить больше ни с кем. Юнги слёзно просил Намджуна оставить его в полном безмолвии и одиночестве. Ему было тягостно чувствовать чьё-либо присутствие в эту минуту. Мысли были что ни на есть мрачными, как море в шторме те погружали его в себя и медленно, мучительно он опускался всё дальше вниз под воду, отнюдь дна босыми ногами так и не чувствовал, застряв в невесомости, душащей и убивающей. Что же чувствовал его юноша в последние секунды перед тем, как сердце его перестало биться, а лёгкие заполнились солёной водой? Думал ли он о Юнги? Просил ли его быть рядом в ту страшную секунду или же был столь сильно напуган, что позабыл о своей любви? Мин никогда не узнает и он корит себя за то, что не уберёг своё Вдохновение. За это скульптор не простит себя никогда. Он пытается представить себе последние секунды светловолосого юноши, оттого дрожит всем телом, бьётся в агонии и рыдает, лицо закрыв ладонями. Перед глазами другие глаза. Прекрасные, отнюдь испуганные той обречённостью, коя была неизбежной. Ведь Юнги смотрел на то море каждую ночь, любовался им, однако то забрало у него самое дорогое. Его душа сжимается и сокрушается, а сердце, кажется, замедляет свой стук. Остановится ли насовсем? Перестанет ли биться во имя Чимина? Он писал ему каждый вечер, привычное за целый месяц просит взять в руки перо и вывести пару строчек, отнюдь Юнги должен напомнить себе, что в этом больше нет той самой необходимости, кою он выдумал сам и в радость следовал ей вновь и вновь. Из Гавра Мин привёз с собой конверты, все до единого, и письма в них лишь служат напоминанием о том, чему не бывать больше никогда. Видеть их невыносимо, ведь те не будут доставлены, от осознания хрустальные глаза скульптора вновь непроизвольно наполняются слезами. Его боль безутешна. Он так много не успел сказать прекрасному юноше. Будь у него шанс вернуть всё назад, Юнги бы ни за что не отпустил от себя Чимина. Мужчина умолял бы его остаться с ним, встав на колени, пускай предложить он мог бы немного, однако натурщик его был бы жив. Принять это невыносимо, можно долго спорить с судьбой и просить вернуть его любовь, увы, такое не удавалось ещё никому. Скульптор создаёт чудо своими руками, отнюдь сие непосильно даже ему. Столь тяжело — мириться, быть может — совершенно немыслимо. Той безжалостной утраты не восполнить никому и никогда. День — то же, что ночь. Ночь — то же, что утро. Не чувствуя времени и не замечая того, что за окном, Юнги, быть может, бьётся в рыданиях целую вечность. Он дойдёт до того, что у него совсем не останется слёз, и лишь тогда душа очерствеет, превратя его в мрамор. Чувства уйдут, боль покинет тело, а мастерская застынет вот так навсегда. В ней не будет жизни, лишь холодные камни повсюду, куда ни взглянешь. И если то станет правдой, скульптор хотел бы стоять рядом с Чимином, над которым старался в бессонной темноте. Отнюдь, Мин — не скульптура и всё ещё чувствует, и всё ещё любит до потери дыхания. И слёзы в его глазах всё ещё не закончились… Он ложится на постель, шумно потягивая воздух носом. Разбитый, обессиленный и заблудший в собственной тоске мужчина медленно моргает тяжёлыми от плача глазами. Ему хочется заснуть и проснуться там, где его Вдохновение живо и сердце ещё цело, не тронутое страданиями от страшной потери. Всё чаще держа глаза закрытыми, с выравнивающимся постепенно дыханием и с мыслями, путающимися словно в бреду, он засыпает. Хрупкий и маленький, потому как лежит коленями прислонившись к груди, человек находится в далёком углу своих покоев, являясь почти незаметным. Как только он моргает в последний раз, комната заполняется тишиной. В ту недолгую пору сна скульптора она отдохнёт от рыданий, а как только тот едва проснётся, погрузится в них вновь. И вновь услышит сию симфонию боли, посвящённую самому красивому юноше из всех, когда-либо живущих на свете. Боль столь сильная, что невозможно подняться с постели. Увы, Юнги, разомкнув очи, осознаёт, что случившееся — не сон. Он, смотря взглядом, полным отсутствия, перед собой, медленно моргает. Неужели отныне каждый его день будет похож на предыдущий и так по кругу, пока он не скончается? Скульптор погружен в темноту и сие состояние его души всепоглощающе. В нём не осталось места даже для крупинки света, что способна была бы хоть на немного спрятать его горе. — Милостливый Господь, прошу, помоги ему. Помоги моему юноше, — шепчет мужчина сквозь слёзы. — Я смею сказать вслух, что люблю его грешной любовью, однако не сожалею о своём выборе. Пусть он не будет мучиться, как мучился на смертном своём одре, а поднимется к ангелам себе подобным. Упокой его прекрасную душу, а я продолжу молиться за него каждый день. Аминь. Хрустальные капли катятся по щекам столь бледным, белоснежным, словно фарфор. И молитва сия на грани присмертного бреда, ведь скульптор повторяет заветные слова, забывая дышать между ними. Просит лишь за него одного, не за себя. Не хочет быть сильным, чтобы пережить сие горе. Не ждёт прощения Божьего и не кается в своём нежном грехе, пока, замерев и закрыв глаза, одними губами молвит имя того, кого ныне нет. Он не может вдохнуть полной грудью и всё же поднимается на ноги. Будучи на грани отчаяния и полнейшего безумства, мужчина крадётся к скульптуре, накрытой тяжёлым полотном. Срывая то вниз и смотря на обнажённую теперь скульптуру, он ощущает удар в сердце, едва удерживаясь на ногах. Юнги проводит глазами по утончённым чертам, его губы дрожат, но он кусает те до крови. — Я не сдержал своего обещания… — шепчет мужчина. — Увы… Простите меня, если сможете… Он усаживается на холодный пол прямо перед белоснежным мрамором. Скульптор смотрит наверх, высоко задрав голову, прижав ноги к груди и заключив те в кольцо из своих рук. Быть может, проводит сиим образом несколько безмолвных часов, а может — даже несколько суток. Не моргает, не дышит, не двигается… Совершенно окаменелый. За окном рассвет, Солнце стоит высоко, а после снова садится. Ночь сменяет день, отнюдь всё вокруг остаётся по-прежнему: скульптор и его становящаяся привычной боль наедине в стенах мастерской. И центром их мироздания является незаконченная скульптура, коя всё та же, что и их история — столь некстати оборвавшаяся в миг, когда лишь положила своё начало. Юнги, прислонив бутылку вина к губам, упивается тем, как и своим горем. У напитка сего послевкусие вовсе не сладкое, а от слёз отдающее солью, кои стекают с щёк мужчины прозрачной капелью. Быть может, винный вкус отрезвит его, сделав пьяным, позволит вдохнуть чуть больше воздуха, так, чтобы не ломалась грудь? Мин моргает столь медленно, хмель заключила тело мужчины в свои липкие объятия. Он просидел так весь день, не сумевший подняться. За окном снова ночь, в мастерской уж темно и разглядеть ничего невозможно. Отнюдь скульптор не двигается с места. Допивая всё до капли, он подаётся вперёд, горячей и тяжёлой своей головой касаясь прохладных ног неживого творения. Мужчина прикрывает глаза, припадает лбом к утончённым лодыжкам, словно ища спасения у подножия мраморного юноши. Рукой он мягко обхватывает каменный материал, словно боится причинить тому боль, и снова рыдает. Ему хочется закричать от тех чувств, что разрывают его изнутри, и он кричит. Кричит, потому как Чимин, его чудо, не будет с ним никогда боле. Сей вопль слышен на всю мастерскую. — Помогите мне, спасите меня… — шепчет он загнанно охрипшим голосом. — Верните мне моё прекрасное Вдохновение… Верните мне моего юношу… Стискивая зубы от нестерпимой боли, Юнги лбом ласкается о скульптуру. Он прикрывает глаза, дрожа всем своим телом, и столь жалобно воет. Ему неизвестно, что делать с тем, что внутри, и как жить без человека, которого когда-то боготворил и готов был носить на руках, стоять перед ним при любых обстоятельствах, защищать, даже если себе во вред, стоило бы Чимину попросить остаться, молвив лишь слово. Преклоняясь пред ним, обнажая душу столь искренне, зная, что ту во век не ранят, а украсят цветами. Скульптор кладёт руку на сердце, отнюдь совершенно не слышит его биения. Юнги без Чимина жить не способен, ведь сей юноша и есть его жизнь.