Твоё имя – моя молитва

В Кеттердаме все поклоняются Гезену. Говорят, он дарует удачи в делах и приносит прибыль. Каз знает, что это ложь. Он заходил в церковь, лишь когда собирался ограбить её. Пока Гезен не подводил вора. Каждое ограбление церкви приносило ему немаленький доход. И главное, эти подлые священники-толстосуммы даже заявить не могли о реальной сумме, на которую было обворовано их королевство. Инеж всегда недовольно хмурит брови, когда Каз объявляет об очередном ограблении церкви. И молитвы возле неё читает чаще, чем после других ограблений. — Ты молишься не тому Богу, — усмехается над ней однажды Бреккер. — Я молюсь своим святым. Но уважаю чужую веру, Каз! — спокойно возражает ему сулийка. Он морщится. — Вера всего лишь способ манипулировать простофилями. Церковники не сильно отличаются от воров и мошенников. — Может быть. Но истинно верующий человек всё равно богаче, чем тот, кто живёт без неё. — Вера — не то богатство, что я могу украсть. Значит, она не имеет ценности. Инеж на мгновение хмурится и, кажется, хочет что-то сказать ему, но поддельный охранник у церкви машет им рукой, и они бегут внутрь.

***

— Неужто ты совсем не веришь в святых? — большие глаза цвета тёмного янтаря сияют. Это происходит на следующий день после ограбления церкви. Инеж от своей доли долго отказывается, пока Каз не напоминает ей о договоре, который ей нужно выплачивать. — Я верю в силу крюге. Начни верить во что-то реальное, Инеж! Тогда тебе станет проще жить. На секунду ему кажется, что она сейчас набросится на него — её руки тянутся к недавно подаренному им кинжалу и сжимают его, красивые черты лица искажаются от ярости, она вся будто бы собирается — но в последний момент сдерживает себя, расслабляется и отпускает кинжал. Каз тоже выдыхает. Сам не знает с облегчением или лёгким разочарованием. Ему не нужна реальная драка во время тренировки — он взялся частично сам обучать Инеж: Пер Хаскель всё ещё смеялся над его желанием вложиться в бывшую рабыню из борделя. — Так бы и сказал, парень, что хочешь завести себе шлюху, — неприятно хохотал старик, изрядно выпив. — И да, шлюха могла бы стоить и подешевле, не потяни тебя на экзотику. Каз старается не слишком громко скрежетать зубами и крепче сжимает трость. — Инеж — полезная инвестиция. Вот увидите! Старик вновь смеётся, и Казу хочется выбить ему зубы. Он так и поступил с Лотманом, который тоже смеялся (правда, не над Казом) и громко называл Инеж шлюхой. Больше никто не должен так называть его Призрака! Никто! Даже Пер Хаскель! — И когда она станет по-настоящему опасной, — он делает небольшую драматическую паузу для пущего эффекта, — я сам буду ей распоряжаться. И я назову ей имена тех, кто оскорблял её. Хаскель перестаёт смеяться. — Ты что, мне угрожаешь? — делает ещё глоток, а затем грозит Казу пальцем той же рукой, что держит полупустую бутылку, одновременно вытирая мокрый рот. Бреккер морщится. — Запомни, парень, это моя банда. Моя! Кажется, я много тебе позволяю. Ладно, — он, видно, решил быть милостивым (или понял, что всё равно ничего не сможет сделать Казу), — иди тренируй свою… замирает при взгляде на своего лейтенанта, — своего Призрака или как ты там её называешь. — Я верю в то, что даёт мне жизнь! — спустя долгое время отвечает Инеж. Каз уже и забыл, что недавно указывал ей, во что верить. После урока с драками они перешли к взламыванию замков. Она и здесь делала успехи, пусть и не так быстро. — Ты можешь указывать, что мне делать, Каз, но не можешь приказать мне, что думать и кому молиться. Каз смотрит на неё внимательно, словно бы обдумывая ответить или промолчать, оставив Инеж мучиться со своими мыслями наедине. — По-твоему, это жизнь? — наконец, произносит Каз. Работорговцы, похитившие её у родителей, бордель, а теперь и он со своими приказами, которые становились всё сложнее и жёстче — и надо отдать маленькой сулийке должное, с каждым она справлялась безупречно и никогда не жаловалась — а он не был дураком, он видел, чего стоит Инеж исполнять их, раз за разом нарушая свои принципы. — Если святые и впрямь дарят тебе такую жизнь, тогда они ещё более жестоки, нежели я. А меня не зря зовут Грязные руки, Инеж, — он хочет, чтобы его слова звучали с усмешкой, но выходит почему-то плохо. И вновь она упрямо кивает. — Жестокость исходит от людей, Каз, — голос звучит мягче, чем прежде. Словно объясняет маленькому ребёнку какую-то всем известную истину. — Не от святых, — тянется рукой за маленьким квадратиком, висящим на шее. — Святые, вера — они дают мне жизнь, а не просто существование. — На сегодня урок окончен. У тебя ещё есть задание. Завтра мне нужна полная информация о том купце. Девушка горько вздыхает, прежде чем уйти. Каз не даёт себе задуматься о своей жизни существовании, и не отвечает на молча заданный вопрос в глазах Инеж. Его инвестиция явно делает успехи, и Каз перестаёт смеяться над её святыми. В конце концов, каждый имеет права на свои глупости, если они не мешают работе. — Неужели в твоей жизни вообще нет ничего святого? — однажды задаёт она вопрос, пока кормит воронов на его окне. Он не то, чтобы против, хотя в таком случае его взгляд слишком уж часто перемещается к её чёрным, как смоль волосам. — Деньги. Власть Оружие. В моей жизни достаточно святынь, — ухмыляется Бреккер, пока лицо Призрака становится всё более несчастным. Она разочарована. Каз с удивлением ощущает, что ему неприятно её разочарование. Но он тут же отбрасывает эти мысли. Инеж не первая, кого он разочаровал. Ей давно пора избавиться от своей веры и тем более от веры в него. От веры в то, что Грязные Руки можно спасти. Проще уж верить, что Каньон населён единорогами, а не волькрами. Он опускает голову. Ему пора прекратить отвлекаться, а лучше отправить сулийку к себе. Конечно, он этого не делает.

***

Каньон всё же населён волькрами, а не единорогами, — в этом они убеждаются самолично. Каз не в восторге от поездки в чужом фургончике не со своим человеком по чужим правилам. И вообще не в восторге от поездки через Каньон. Там он не сможет всё контролировать, как привык. Это напрягает куда сильнее волькр. На них нападает сразу несколько. Он видит, как паникует Джеспер и даже Аркен поддаётся лёгкой панике. Инеж молчит. И Каз почти ненавидит себя за то, что смотрит на неё дольше — куда дольше — положенных нескольких секунд для оценки состояния и возможности помощи. Она шепчет что-то, наверное, молится своим святым, которые давно покинули это проклятое всеми место. Она должна жить! Святые! Она должна жить! Каз не умеет молиться, но это он знает точно.

***

Вокруг снова свет. Джеспер — кто бы мог подумать? — спасает их, и уже громко хвастается об этом всем (то есть козлёнку) за пределами фургончика. Аркен радуется жизни. И лишь главный ублюдок бочки застывает в ужасе, крепко сжимая свою трость. — Каз, ты в порядке? — Инеж протягивает руку, словно бы хочет коснуться его, но в последний момент передумывает. Он не знает, радуется ли он этому или наоборот. Ещё один повод для беспокойства. — В полном! — голос груб даже для него. — Исследуй территорию. Нам нужно знать всё, — рывком отдаёт приказ. Инеж даже не моргает. Кивает и быстро встаёт. А Каз вновь откидывается назад, не обращая внимания на громкие крики Джеспера. Только идиоты ничего не боятся, Каз не был идиотом. Он, как и все, боялся пересекать каньон. И оказавшись, в такой ситуации, должен был бояться за свою жизнь. Или переживать из-за команды, без которой ему будет сложнее похитить девчонку и получить миллион. Но он боялся не этого. Всю дорогу он боялся за Инеж. Весь путь он хотел оторваться от наблюдения за Аркеном и взглянуть на неё — ещё раз взглянуть на сулийку, если уж им всем суждено умереть. И в тот самый момент, перед выходом Джеспера, когда он продолжал думать, как им спастись (и придумал бы!) в его голове стучало одно имя, которое он едва не произнёс вслух — Инеж. Лучше бы он молился святым!

***

Святые не защищали меня так, как вы. Инеж и Джеспер. Он благодарен им обоим. И они никогда не узнают, как сильно. Инеж… Да, он благодарен ей. Она ценная инвестиция. Она была полезна ему практически в любом деле за последние два года. Он нуждался в ней в её способностях! При желании он мог бы обучить и другого паука работать так же хорошо. Не смог бы! — подсказывает голос изнутри. Она уникальна. И он не отводит от гибкой сулийки глаз, когда она кружится на планке, потому что от этого зависит их дело. Да, инвестиция оправдала себя, — довольно кивает Каз, стараясь не замечать, как зудит кожа под перчатками, требуя человеческого прикосновения впервые за долгое время. Провести бы рукой, аккуратно, случайно, касаясь нежн… И чувствует поднимающуюся ярость и тошноту, видя её раненой, потому что это может их затормозить. И он настолько не хочет, чтобы она ушла, что готов признать её правоту. Нет, не не хочет. Он не может, не справится, сойдёт с ума без неё. Он несомненно много вложил в свою инвестицию, но лишь сейчас Грязные руки понимает, что она дала ему намного больше. Она всегда будет богаче него, благодаря своей вере. Но он не будет отнимать у неё веру, не будет грабить её. Она сама дарит ему свои богатства, не беднея. Он смотрит на неё перед каждым делом, он ловит её взгляд во время сложнейших испытаний, он ищет хрупкую фигурку в толпе или на крыше, даже когда знает, что не сможет её увидеть. И он не готов потерять это… Чем бы оно ни было. И он ни за что больше не отдаст её Танте Хелен. И не позволит никому к ней притронуться. Возможно, святые и защищали её. Спасали от грязи, которая никогда не налипала на неё, как на других жителей Кеттердама. От запаха крови, который запачкал всех в этом городе, кроме неё. Она оставалась также чиста, как и тогда, когда он впервые увидел её. Только она могла быть так чиста в том развратном месте. Возможно, дело было в святых. Возможно (или почти точно) в самой Инеж. У него не было таких святых. У него была маленькая сулийка — личный адвокат милосердия, который не давал ему совсем сорваться в пропасть — в ночь, что темнее Каньона.

***

Каз хочет кричать, выть и стонать, подобно буре за стенами этого корабля. Он готов молиться всем святым Инеж, если это поможет ей выжить. Не поможет. Каз знает, это так не работает. Возможно, молитвы Инеж работали, потому что она… была Инеж? Потому что только она могла так трепетно хранить свою веру после всего, что ей пришлось пережить. Так непоколебимо смотреть в будущее, которого у неё здесь нет. Только она могла так защищать ублюдка из Бочки и каждый вечер читать за него молитву, всё ещё веря в его спасение. Только Инеж могла пожертвовать своей жизнью ради людей, которых можно назвать худшей компанией во всём Кеттердаме. Только Инеж могла быть такой… Особенной? Уникальной? Всё сразу. Каз рычит. Каз не может чувствовать себя таким беспомощным. У него всегда был план. И не один. Он всегда знал, что делать. Всегда мог найти, взять или выторговать всё, что угодно. Как шутила Зенник: она не удивится, если узнает, что он и путь из утробы матери выторговал себе. Причём у самого дьявола. Но сейчас ему было нечем торговать. Что и кому он мог отдать за жизнь Инеж? Всё, что угодно, — приходит незваный ответ. На второй вопрос его нет. И Каз тихо ругается по этому поводу. Его блуждающий взгляд натыкается на ножи Инеж, которые Нина сняла вместе одеждой. Каз касается их, не уверенный, что имеет право на это. Не после того, как обещал защищать её — свою инвестицию — и не смог. Каз берёт в руки маленькое тонкое лезвие. Не после того, как она едва не убила саму себя. Что до сих пор ужасает Каза больше всего. Если Инеж ум… Если она не проснётся, это будет его вина, а не Омена. Это он вложил в её руки кинжалы и отправил на эту работу вместо того, чтобы отправить домой. Это он, и ему придётся заплатить за это. И он будет платить, но только не её жизнью. Не после того, как не смог попросить у неё прощения, пока она истекала кровью. Он только что вырезал глаз. Он выкинул истекающего кровью и едва живого Омена за борт в шторм и ни секунды не жалел об этом. Только за борт хотелось выкинуть себя. За что она злилась на него? За то, что вновь назвал инвестицией? Он и сам злился на себя за это. Но пока он так говорит, может и сам в это верить. Хоть чуть-чуть — самую малость. Он крепче сжимает маленькое лезвие в руке — шрамом больше, шрамом меньше — боль слегка отрезвляет. Кровь на руках — не кровь Инеж — напоминает о том, кто он такой. О том, что он никогда не останавливается и не сдаётся. Он будет бороться — кирпичик за кирпичиком — воплотит все свои планы. И она будет рядом с ним. Да, его (его?) маленькая сулийка сильнее, чем кажется. Она сильнее любого из них на этом корабле. Она справится с этим также, как справлялась со всем, что выпадало на её долю до этого. Инеж бы сейчас назвала все кинжалы по именам, легко касаясь их, и прочла бы короткую молитву. Но сулийка борется за жизнь где-то в трюме, и в этой каюте не звучат молитвы. Лишь одно имя всю ночь напролёт: Инеж, Инеж, Инеж…

***

Она уйдёт, — осознание этого ранит острее кинжалов Инеж, острее морозов фьерданской пустыни. Они вновь на корабле. И Инеж на этот раз жива и невредима. А Каз рассыпается на куски, не в силах осознать, что всего через пару недель — дней? — его маленькая сулийка уйдёт навсегда. Его изощрённый мозг уже подкидывает один за другим варианты — способы, шансы — как удержать её. Каз отметает их все. Она заслуживает кого-то получше, чем разбитый, изломанный вор, не способный справиться со своим прошлым. И всё же Инеж готова. Согласна быть с ним, если он сбросит свою броню. Он не может. Броня — его святыня и его тюрьма одновременно.

***

Каз наконец-то может быть свободен. Он отомстил всем своим врагам, получил свои деньги и стал боссом Бочки. Весь Кеттердам в его руках! И что дальше? Все эти годы он существовал лишь ради своей цели — кирпичик за кирпичиком. Всё готово, но Каз не чувствует радости, лишь удовлетворение. Теперь он хочет большего. Он хочет жить, а не просто существовать! И он знает, что — кто! — помогает ему жить. Теперь он готов поверить во что-то реальное. Во что-то большее, нежели месть. Каз снимает свои перчатки, готовясь к встрече перед рассветом. С трудом откладывает их в сторону. Сегодня он готов начать жить! Инеж говорит, что каждому нужно во что-то верить. Он улыбается, вспоминая её слова. Она всегда будет богаче его. Но это богатство он не собирается забирать силой. Он получит его, когда снимет броню. Хотя вряд ли поверит в святых. Лишь в нечто большее… Он всё-таки верит… И даже молится… Твоё имя — моя молитва, Инеж!