Последний

Про его дом говорили разное. И про него самого тоже. Говорили, например, что он спятил, что неделями не спит, разговаривает сам с собой, что в одиночестве исхудал и стал похож на призрак. Что, когда на него находят приступы безумия, он принимается есть пыль и старые книги. Откуда только такие фантазии?.. Хотя от этих сплетен был толк — от его дома держались подальше. И даже в дни больших праздников, когда по улицам болталось много пьяных, никто и не пытался заглянуть к нему, никто не стучал в стёкла, не пинал ногами двери. Иногда ему казалось, что даже самую улицу, где стоял его дом, обходили стороной. Последние сплетни услужливо докладывал ему Шарль, единственный слуга, который и готовил, и убирал, и — новости носил. Впрочем, настоящие новости мало интересовали Робера Эпине. Только прошлое — пожелтевшие письма, истрёпанные книги, давно утратившие важность документы. И за всем этим пряталась та жизнь, которая осталась безнадёжно позади. Жизнь, полная ложных надежд, ошибок, разочарований, но — и счастья, и любви, и настоящей надежды. Опьяняющая, необыкновенная жизнь, которая теперь, когда всё улеглось, казалась сном. В одном слухи, ходившие о нём, были отчасти правдивы. Спал ночами Робер плохо. Часто ему случалось дремать среди дня, когда он сидел у окна, отдыхая от чтения, но ночами спалось редко. Казалось, стоило звёздам загореться на небе, как сон бежал от него. Ночью не почитаешь, особенно если не хочешь наутро выслушивать ворчание Шарля, который слишком уж беспокоился о хозяине. Потому ночами Робер часто сидел у окна и глядел на звёзды, разбирая рисунок созвездий и благодаря Создателя за хорошее зрение, которое не ухудшилось с годами. В мире, из-за которого так много рухнуло и многие заживо сгнили под обломками, всё шло хорошо теперь, когда не стало Излома. Будто агония, казавшаяся предсмертной, на самом деле была кризисом перед выздоровлением. Кровь очистилась, мир задышал ровно, войны называются раздорами, даже любовь — и та перестала сжигать влюблённых, а только греет. Кровь очистилась, — так думал старый герцог, только чтобы выгнать мучительно ноющее «или»: или застыла? Около полугода назад Робер взялся писать мемуары. С каждым годом воспоминания молодости делались всё ярче, они преследовали его бессонными ночами, приходили во время дневного сна. А настоящее тускнело, выцветало, словно растворялось в дымке. Роберу казалось, что нужно куда-нибудь деть воспоминания — вот хотя бы на бумагу. Так они будут меньше жечь, меньше мучить. Писать было тяжело. Правда в отношении многих друзей, уже давно погибших или умерших своей смертью, представлялась слишком жестокой, а кривить душой Робер не хотел. Многое он переписывал по несколько раз, о чём-то так и не сумел рассказать должным образом — и часто жаловался Шарлю, но что он мог сказать? В те годы старый слуга ещё был совсем юн, бегал по фермерскому двору своего отца и знать не знал ни о каких герцогах, а позже, когда война пришла и на порог его дома, просто принял её, как принимал до тех пор мирную жизнь. В общем, тут от Шарля проку было мало, а больше ни к кому Роберу обращаться не хотелось. Как-то в середине лета, когда день выдался особенно утомительным и душным, Робер писал об одном из самых страшных эпизодов своей — и чужой — жизни. И день был настолько утомительным, и воспоминания были настолько тягостными, что Роберу показалось, что этой ночью он точно не сумеет заснуть и будет до рассвета смотреть на звёзды и думать о прошлом — о маках, о нежном голосе, о беззащитности и хрупкости. Оставив бумаги на столе и велев Шарлю ни в коем случае их не трогать, Робер пошёл в спальню. Он собирался всё же лечь — это стало неизменным ритуалом: сначала лезть под одеяло, потом, пролежав какое-то время, перебираться в кресло у окна, раздвигать шторы и выбирать созвездие поярче. Раздеваться он давно привык сам и до сих пор обходился без помощи, хотя суставы ныли, да и спина в любое мгновение могла подвести. Шторы в спальне были плотно задёрнуты — Шарль всегда об этом заботился, надеясь, что темнота поможет хозяину скорее заснуть. Горела одна-единственная свеча, которую Робер поторопился задуть. В комнате было так душно, что этот крохотный огонёк представлялся целой печкой. Укрывшись тонким одеялом, Робер уставился в потолок, сильней, чем обычно чувствуя неуловимый запах отсыревшего пепла, запах, уже много лет — с того Излома — преследовавший его. И дурное настроение накатило с внезапной силой: показалось, что эта духота — естественное следствие застойно-болотного духа всей Кэртианы, духа, который не исцелить недавними пожарами. Пожары отгорели, а болота остались и затягивают пепел, вот и воняет… и воздух умер вместе с ветром, скалами, волнами и — да, и с ними, молниями. Или же молнии на последнем издыхании, где уж молнии быть, если скоро воздух, уже сейчас раскалённый от неподвижности, закончится. Но всё показалось, только показалось. Старый герцог со вздохом повернулся на правый бок. Плотные шторы — защита от случайных огней улицы, так пусть же они станут и защитой от всякого звука мира снаружи. Старый герцог Эпинэ в дурном расположении духа — молчите голоса прошлого и шорохи настоящего! Пусть будет тишина. И в следующее же мгновение Робер подскочил на постели с прытью, удивительной для его лет и хандры, потому что под окном раздался жутчайший грохот, будто тысяча закатных кошек перевернула тысячу медных тазов, а потом поплясала под ними. Сразу же за грохотом послышался вполне приличный стук в дверь. Приличный, если не брать в расчёт время этого стука и то, что в эти двери обычно стучался разве что зеленщик на рассвете. Пока Робер гадал, что за гость явился к нему, стук повторился; в этот раз он звучал настойчивей, и, похоже, Шарль проснулся и пошёл открывать, и, судя по стуку, взял с собой ружьё. Спать уже не хотелось, и воздух стал вдруг будто бы свежей. Робер напряжённо прислушивался к происходящему у двери. Вот Шарль звенит ключами, вот отпирает, вот хрипло спрашивает у неведомых гостей: — Кого там Леворукий принёс? Кто вы такие? Ночь на дворе! — Это мы заметили. — У Робера сбилось дыхание: ирония в голосе незнакомца! Эта ирония! Не может быть! «Шарль!» — хотел было закричать он, только получился какой-то всхлип. Тем временем упрямец Шарль продолжал препираться с гостями: — А раз заметили, так и ступайте мимо! Хозяева спят, а я сейчас стражу позову, если не уберётесь! — Полегче, старик, — та же ирония. — А то мы испугаемся и уйдём. — Послушайте, — перебил второй голос, — да мы же и есть стража. — О себе говори. Я никакая не стража, не этого города, во всяком случае, я… У Робера комната плыла перед глазами. Происходящее походило на сон, но было слишком реально для сна! И потом — его сны всегда о прошлом, а тут… Шарль, знакомая комната… Робер спустил ноги с кровати. Пальцы коснулись пола, самое обычное ощущение. Нет, это не может быть сном. — Вот что, у меня ружьё. Идите-ка отсюда. Разбудите господина, я… — Мы к вашему господину пришли! — не выдержал второй гость, а первый вдруг рявкнул негромко, но крайне убедительно: — Брысь от двери! — Нет уж!.. Кто знает, чем бы кончились эти пререкания, если бы не вмешался хозяин дома. Роберу было страшно идти вниз, к двери, страшно — потому что он знал, кого там увидит. Страшно — потому что боялся увидеть там незнакомых гостей и понять, что те голоса примерещились в полусне. — Хозяин!.. — обрадовался Шарль. — Тут вот пришли… разбойники какие-то. — Знаешь ли ты, Шарль, что в древние времена любой гость был желанным? — проговорил Робер, неторопливо спускаясь по широким, обитым толстым ковром ступенькам. — Потому что любой гость мог обернуться богом или посланником богов. — Я слышу голос рассудка, — произнёс первый гость. — Голос хозяина, — прибавил второй. — Он впустит нас, я обещаю. Шарль посторонился, чтобы Робер наконец увидел, кто стоял у него на пороге. Увидел — и обрадовался, что, во всяком случае, с ясным разумом пока прощаться рано. В тусклом свете болтавшегося на крыльце фонаря стояли Рокэ Алва и Ричард Окделл. Оба в красном, оба едва ли изменились с тех пор, как Робер видел их в последний раз. Может быть, в лице Рокэ было больше отрешённости и спокойствия, у Дика меж бровей залегла складка, а из взгляда пропало отчаяние. Робер прикрыл на мгновение глаза, восстанавливая дыхание, а потом медленно проговорил: — Шарль, я знаю этих людей. Пропусти их. И следом донёсся голос Дика: — Я же говорил. Нас ждали здесь. Пришлось снова зажигать свечи, но Робер сделал это сам, отправив Шарля спать, тем более гости вызвались помочь. Было странно видеть, как двое знакомых из далёкого прошлого — неизменившиеся, не постаревшие — ходят по комнате, щёлкая огнивом. Как могло это быть, Робер не задумывался хотя бы потому, что сама мысль об их присутствии здесь: во плоти, живых и на вид прежних, беспокоила его может быть пару минут, пока загорались свечи. А потом, когда Рокэ уселся в кресло с откуда-то взявшимся в руке бокалом «чёрной крови», а Ричард пошёл к книжным полкам, Робер мысленно махнул рукой на сомнения, вопросы и тревогу. — Улица была слишком тихой, — сказал Рокэ, поднося бокал к глазам, чтобы полюбоваться густо-красным вином. — Никакого эха. Здесь всегда так? Эхо действительно словно пропало. Уже давно, Робер не помнил, когда это началось, громкие звуки перестали рождать отзвуки, не только среди каменных стен домов, но и в горах. Эхо умерло вместе с ветром, вместе со скалами, с волнами и… Робер невольно вздрогнул: — Да. Я давно не слышал эха. — Мой юный спутник, — сказал вдруг Рокэ не оборачиваясь, — не могли бы вы подняться на второй этаж и там найти дверь, ведущую в комнату нашего достойного хозяина. И принести плед. Книги потом изучите. — Прозвучало это и церемонно, и иронично. Как бывало уже прежде. Горело около десятка свечей, но свет словно бежал от лиц гостей Робера. Глаза Рокэ ярко блестели в полумраке, но в них не отражались желтоватые блики. Не отражались они и в глазах Дика, смотревших, как много лет назад, когда Робер впервые встретил его, — прямо, открыто и ясно. — Это приказ? — пробормотал Ричард. — Да. Приказ старшего. — Рокэ беззлобно усмехнулся и прибавил неожиданно мягко: — Вы же знаете, что их исполняют без лишних вопросов? — Тогда слушаюсь. Робер хотел было вмешаться, но, несмотря на дневную духоту, сейчас он немного мёрз — поздний час и возраст давали знать. А ещё было в этом разговоре что-то слишком личное, за чем можно было только наблюдать со стороны, ни в коем случае не вмешиваясь. Эти двое были чем-то связаны, впрочем, когда эти двое не были чем-то связаны? Только раньше «что-то» означало звенящее напряжение, готовое вспыхнуть ссорой, а потом заглушить самого себя кляпом из тяжёлой тишины. Теперь же… Робер попытался понять — и ощутил тоску по такому же, глубокому, спокойному и страстному. Когда-то давным-давно у него было такое же чувство. — Вторая дверь, — только и сказал Робер, стараясь, пока ничего не прояснилось, не назвать Дика случайно по имени. — Первая заперта, не перепутаешь. — Спасибо. — И он убежал наверх. А Робер обратился к старшему гостю: — Могу я спросить, кого принимаю под своей крышей? — Вы действительно приняли нас, — кивнул Рокэ, — значит, мы не ошиблись. Он не ошибся. И вы знали нас, я полагаю, когда-то давно, очень давно. Но сейчас мы воины и больше никто, и тем более мы уже не те, кого вы знали, потому не пытайтесь напомнить мне о моём прошлом, которое вам, вероятно, известно. И моему спутнику тоже не рассказывайте ничего, хотя он может попросить вас об ином. — Мне известно ваше прошлое, — прошептал Робер. Ему снова стало трудно дышать. — Но я понимаю… я не буду… но как-то же мне нужно вас называть!.. — Называйте меня стражем… или, — он на мгновение задумался, а потом как будто с лёгким удивлением договорил, — или другом. Удовлетворит ли вас такое имя? Зашипела и погасла одна свеча, но темней не стало, а потому никто не пошёл её зажигать снова. — Это… — Робер улыбнулся, — будет немного непривычно, друг… мой. Но хорошо. Моё имя Робер Эпине. Рокэ снова кивнул, допил вино и отставил бокал в сторону. — Теперь, когда все церемонии соблюдены… — Не все, — улыбка Робера стала шире. — Плевать. Когда хотя бы некоторые церемонии соблюдены, я хотел бы сказать, зачем мы здесь. — Договорить он не успел — вернулся Ричард с пледом. Но Робер вдруг догадался сам. И от этой догадки почему-то стало легче. Несколько лет назад, когда умер Валентин Придд, среди придворных ходили слухи, что будто бы перед самой смертью он вспоминал Первого Маршала Алву, хотя никаких причин для этого не было. Вспоминал так, словно видел совсем недавно, спрашивал, уже в предсмертной агонии, почему Алва приходил, что ему было нужно. Значит, теперь его, Робера, очередь. И самое время. Молнии умрут, потому что невозможно жить в этом мире, где вечно пахнет сырым пеплом и нет эха. — Нет-нет, — рассеянно пробормотал Робер, когда Ричард неловко попытался завернуть его в одеяло. — Я сам справлюсь. — Но разве вам не тяжело двигаться? — Ричард застыл перед креслом Робера. Свет бежал и от его глаз. Свечи отражались разве что в красных пуговицах на камзоле. В полумраке цвет будто сгустился и теперь казался почти багряным. Чёрный, золотой и багряный — цвета Скал, Скал, которые умерли первыми. Впрочем, тяжёлые мысли сейчас ни к чему. — Не настолько, — улыбнулся в усы Робер. Он подоткнул плед с боков и поудобней устроился в кресле, а потом обернулся к Рокэ, нетерпеливо постукивавшему пальцами по столу: — Вы не договорили. — О чём? — спросил Ричард, мгновенно нахмурившись. — Мой спутник, — сказал Рокэ, не глядя на Ричарда, — горит желанием уткнуться носом в какую-нибудь книжку. — Но о чём вы собираетесь говорить с… нашим хозяином? — Меня зовут Робер Эпине. И я не думаю, что твой спутник и мой друг хочет рассказать мне какой-то секрет. — Друг? Вы… знакомы? — Нет, — быстро сказал Рокэ. — Но надо же Роберу как-то меня называть. А вас, кстати, как? Как хотите? Юноша? Нравится? Ричард с сомнением покачал головой, но, ничего другого, видно, не придумав, кивнул: — Пускай будет «юноша». Ладно, я тогда найду себе книгу. С ним, — Дик кивнул в сторону Рокэ, — не поспоришь. Робер молча наблюдал за всей этой полупикировкой, с одной стороны тепло, с другой же озадаченно, поскольку оставалось совершенно непонятным, почему Рокэ так сильно желает держать Ричарда подальше от разговора? — Книги… — Я найду! Тут не ошибёшься! Столько книг… и рукописи. Ричард ушёл вглубь комнаты, к полкам с книгами и рукописями, Рокэ проводил его взглядом, приняв старательно рассеянный вид. Робер откинул одеяло с колен и, немного понизив голос, спросил: — Может, мы поговорим в другой комнате? — Согласен, — Алва бросил ещё один, уже открыто обеспокоенный взгляд на уткнувшегося в какую-то рукопись Ричарда, и последовал за Робером. Небольшой кабинет, куда обычно Робер не заходил вообще, а Шарль заглядывал, чтобы стереть пыль со стола и разбросать по углам отраву для крыс и насекомых, был смежным с библиотекой. Когда-то кабинет этот служил для посиделок прежних хозяев дома за картами или костями. Но Робер игроком не был, а в маленькой комнате, где ни один книжный шкаф не установишь, для него было мало проку. Рокэ перенёс туда половину свечей, оставив Дику четыре и себе взяв столько же — их было девять, но одна погасла по пути — и поставил их квадратом на письменном столе. В маленькой комнате тут же стало светло, но свет этот был неровным, дрожащим, как будто неуверенным. Робер поставил бутылку с остатками вина на пол, а сам устроился на диванчике, стоявшем недалеко от стола, Рокэ знакомым движением бросился в кресло. — Он ничего не помнит, — сказал Рокэ. — В том числе он не помнит, что он, видимо, отсюда. Из этого мира. — Но… — Да, он знал, что нас тут примут, но, к счастью, он и не пытается связать это знание со своей прошлой жизнью. Полагаю, в его жизни было что-то настолько страшное, что он постарался обо всём как следует забыть. Ещё есть вино? — Да сколько угодно, Ро… друг мой. Рокэ кивнул и протянул бокал. Робер, наполняя, размышлял, стоило ли тогда, если Алва так хочет оградить Дика от даже тени воспоминаний, пускать того к полкам, а особенно к письменному столу, на котором лежали мемуары. Повисло молчание. Роберу и хотелось, и не хотелось прервать его. Робера мучило любопытство: верно ли он угадал, зачем пришли потерявшие память и не постаревшие Рокэ и Ричард, но в то же время это молчание казалось необходимым, неизбежным, даже — священным. Нужно было молчать, пока льётся вино в бокалы, пока молчит Рокэ, пока молчится. Бокалы давно уже были наполнены, Алва смотрел на кроваво-красное стекло, Робер — на то, как дрожало пламя свечей. Полная, неизбывная, густая тишина вливалась в молчавших, даже шелест страниц в библиотеке не нарушал, а только дополнял её. Хотя потом и шорох страниц стих — молчание захватило и Дика. Оно было как молчание камня — тот помнит так много, с начала начал, с предвечной стылой полночи, с первого тёплого золотого луча, согревшего скалы, обратившего чёрное в багрянец. Молчание — противоположность беззвучия, тягучая, тяжёлая дума заложена в него, в беззвучии же — глухое бездумие. Молчание — первоматерия, первоткань бытия, основа, которая должна сама себя сотворить, вылепить, высечь, чтобы потом, на самом пике, вершине скалы, гребне волны, в блеске молнии, в бешеном порыве ветра явилось слово, первое слово песни творения. «Лэйэ Литэ!» — Не самое лучшее вино, не так ли? Робер вынырнул из тягучих и тяжёлых, как те же камни, размышлений и уставился на Рокэ, рассеянно моргая. — Что?.. О, простите. Я задумался о чём-то… — Бывает. Возможно, вы просто заснули. Час поздний уже. — Синие глаза блеснули в дрожащем свете. И только тогда Робер заметил, что одна из четырёх свечей погасла. — Нет-нет. Мы можем продолжить разговор. И, кстати, — неуверенно прибавил Робер, —это очень хорошее вино. «Чёрная кровь». — Раньше было, думаю. Сейчас здесь всё не так, верно? — Эха нет. — Чуждые мысли никак не отпускали, и ответ прозвучал отрывисто, как и продолжение: — И пахнет гарью. Рокэ втянул воздух: — Как будто камин залили и так бросили. Отвратительно. — Вы тоже чувствуете, друг мой? Мне казалось, что только я… — Нет. Хотя здесь — только вы. А я… я чувствую этот запах, потому что знаю его причину. — Хотел бы я узнать её, — пробормотал Робер. — Для того мы здесь, — отозвался Рокэ к немалому удивлению Робера. А он уже приготовился умирать!.. И что хуже — умирать в незнании. — Ваш мир, хм, можно сравнить с бусиной, которая вылетела из ожерелья и закатилась под кровать. Лежит себе там, в пыли, никто её не трогает… хотя все её ищут. Но бусина хорошо спряталась. Жалко только, что в пыли. Такое сравнение вас устроит? — Меня устроит объяснение, — улыбнулся Робер, — я приму любое, меня радует уже то, что со мной говорят об этом. И чуть позже, неуверенно, он добавил: — А нельзя ли поднять бусину и вдеть обратно? Ведь без неё ожерелье становится неполным. — А оно, — Рокэ опустошил бокал, — и так неполное. Да и ювелиров таких нет, чтоб эту бусину обратно вдеть. К тому же она всё равно уже испорчена. Но не печальтесь об этом. Под кроватью её ещё долго никто не отыщет. Она, можно сказать, в безопасности. В отличие от тех бусин, что пока в ожерелье. Да, Алва не изменился, звучал он по-прежнему мрачнее некуда, но Робер почему-то подумал об этом тепло и без тени огорчения. — Что это у вас здесь? — неожиданно спросил Рокэ, нащупывая что-то в обивке кресла. Вставать Роберу не хотелось, и он просто потянулся вперёд, щурясь, чтобы разглядеть, о чём его спрашивает Рокэ. — А, да это карты. Карты? В обивке? Прежний хозяин этого дома был шулером, выходит! Припрятал колоду на всякий случай. — Я редко сюда захожу, — пояснил Робер. — И перебрался сюда не так давно. Наверное, остались от тех, кто тут раньше жил. — Да тут полная колода, если я не ошибаюсь. — Один за одним Рокэ выуживал бумажные квадратики и выкладывал их на стол. — Смотрите-ка, мы даже сыграть можем. Вы игрок? — Едва ли, — развёл руками Робер. — Жаль. Ему вдруг захотелось сказать: «Зато вы — игрок», но, конечно, он удержал себя от этого порыва. Игроком сам Робер не был, но понимал хорошо: правила игры есть правила игры, а Рокэ просил ни о чём ему не напоминать. — Я мог бы… попробовать. Я знаю пару самых простых игр. — Идёт. Объясняйте, Робер. Тем более вино кончилось, а идти за новой бутылкой я не хочу. Неужели, всё? Неужели, он ошибся, а эти двое явились сюда, только чтобы рассказать о закатившейся под кровать бусине? По Рокэ и раньше-то не всегда можно было понять, серьёзен он или шутит, но сейчас… разве так должен выглядеть человек, который пришёл вестником смерти? Пьёт, предлагает играть в карты, сейчас ещё петь начнёт… Но, может, так и надо? Может, это лучшая смерть?! Когда не печалишься об уходящей жизни, когда последние часы твои полны нежданного веселья и безмятежности? Робер вздохнул и принялся объяснять: — Нужно сдать четыре карты… Рокэ слушал внимательно, но казалось, что внимание показное, что он и так прекрасно знает простенькие правила этой игры, которая вошла в моду незадолго до того, как Робер решил уйти на покой и спрятаться ото всех. — И что же, — спросил Рокэ, когда Робер договорил, — исход здесь зависит только от везения? — Нет. Ещё от наглости, я полагаю. От умения сдержать эмоции. Или показать их. — От наглости? Прекрасно, — знакомо усмехнулся Рокэ. — Попробуем? — Нужно решить, на что играем. — Ах да… на пуговицы, может? Потому что меч, простите, я проиграть не могу, а денег у меня нет, как и украшений. Я и не проиграю, но… Робер не выдержал: — Тогда на пуговицы! Рокэ легко оторвал все десять пуговиц со своего сюртука, а потом так же попортил халат Робера. — У вас больше, — сказал он, пересчитав их. — Да, портные часто из суеверия пришивают ровно шестнадцать, не важно, нужно их столько или нет. Могу поделиться. — Нет уж. Тем более я быстро устраню эту разницу. — Не так уж быстро. — Не сомневаетесь? Почему? Нет, не отвечайте. — Не буду. Сдавайте или позовём вашего спутника? — Он там притих… пусть читает. Из угла комнаты Рокэ вытащил карточный столик и поставил его между своим креслом и диваном, где сидел Робер. — Я сдам. Карты рубашками вверх легко ложились на стол. При свете трёх свечей Робер боялся не разглядеть свои масти, но пламя ненадолго перестало дрожать. Оранжевые огоньки вытянулись и стали ярче настолько, что Робер мог разглядеть все переплетения сложного орнамента на обороте карты. Игра шла быстро, и Робер не заметил, как потерял семь пуговиц. Он играл плохо, а вот Рокэ, похоже, забыв правила, не забыл принципов игры. Он комментировал каждый ход, то смеша, то раздражая Робера, щурился на свечи — ну точно кот или даже Хозяин котов и кошек, — делал ставки, едва заглядывая в свои карты… и выигрывал, выигрывал, выигрывал. Карты летели на стол, Робер едва успевал следить за игрой. Да и надо ли было за ней следить? Если всё так легко и быстро, если скользишь как бриз — по воде и суше — не всё ли равно, где, если самое важное — как. Карты одна за другой опускались на стол, будто вылетая из пальцев Рокэ, а чуть менее элегантно и иногда менее стремительно, иногда не так ровно — из пальцев Робера. Всё напоминало о порывах чувств и взметённых листьях, о взрывах смеха, прыжках и кульбитах. Это было похоже на вихрь, на кружащий голову весенний ветер, который мешает собраться с мыслями. Никогда в жизни Робер не испытывал такого интереса к игре и такого азарта. Она затягивала и не отпускала, не давала времени скучать или раздумывать о чём-то ещё. И было немного странно видеть неподвижные язычки пламени трёх свечей, когда в голове, в сердце Робера метался настоящий ураган. «Лэйэ Анэмэ», — шуршал, шептал, выл и ревел ветер. Ветер, бывший только в голове и сердце, но сильный, сильный, сильный… Одна из свечей вдруг погасла — словно от резкого порыва ветра. И Робер очнулся. — Ваш ход, — сказал Рокэ, отвернувшись от свечей. — Да, верно. — Он уставился в карты. Если сейчас сделать неверный ход, то можно лишиться ещё парочки пуговиц, но если сосредоточиться, если не смеяться над шутками, не вестись на подначки и забыть о ветре — впрочем, едва погасла свеча, как ветер улёгся, — то можно и отыграться. Не порывистый юнец он всё-таки! Можно и сосредоточиться… Старательно не замечая реплик Рокэ, Робер отыграл две пуговицы, потом ещё две, и всё шло к тому, что отыграет ещё три, но тут Рокэ сказал: — Предлагаю ва-банк, друг мой. Я могу называть вас так? Ведь дружба наша, я полагаю, взаимна? — У меня тринадцать… у вас также тринадцать. Кто-то получит всё, кто-то останется ни с чем. Хорошая мысль! Хороший способ закончить игру. — Сдавайте. — Рокэ бросил колоду на стол. — Мне надоело. У Робера получалось не так изящно и не так быстро, но ничего — пальцы-то давно уже не такие гибкие. Робер ещё считал, что ему повезло — и пальцы вообще сгибались. У многих его ровесников, да и у тех, кто был моложе, к старости руки так распухали, что не могли и стакан удержать, не то что бумажные квадратики карт. В углу раздался какой-то шорох. На пару мгновений Робер прекратил сдавать и обернулся. Крыса? Плохо, когда в доме крысы, но он давно уже знал, что намного хуже — когда крыс вовсе нет. Робер бросил быстрый взгляд на Рокэ. Интересно… если они всё-таки пришли вестниками смерти… встретит ли он там, за границами жизни верного Клемента? Шорох повторился. Всё же крыса? Или сквозняк? Огонь свечей дрожит. Может, и сквозняк. Повышать ставки было нечем, а потому карты они раскрыли быстро. — Р… Лэйэ Астрапэ! Да вам везёт! — Везёт? — Рокэ улыбнулся, глядя на три сердца — и Сердце Молний лежало немного в стороне от Сердца Волн и Сердца Скал. — Четвёртым там был Повелитель кошек, но он лишний в этой компании. — Сердца Ветра не хватает, — кивнул Робер. — Не хватало всегда, — рассеянно заметил Рокэ. — Что ж, ваш халат остался без пуговиц. — И хуже того, — усмехнулся Робер, — я не получу ни одной красной пуговицы. Как жаль… — Почему? — Никогда не видел красного металла. Он ведь не выкрашен. Он сам по себе такой. — Верно. Не увидите. Впрочем, ваши забирайте. — Шестнадцать чёрных пуговок упали на стол. — Почему? Это был честный выигрыш и честное везение! Я отказываюсь! — Честное? — И Рокэ расхохотался. Робер никогда — в той, давно окончившейся, жизни, не видел, чтобы он смеялся так. Отсмеявшись, он пояснил: — Хотя, конечно, мне повезло, что с другой стороны в обивке была спрятана ещё одна колода, а Сердца там как раз лежали сверху… я поставил на это — и выиграл. Только Сердце Ветра затерялось. А теперь я всё-таки схожу за вином. Робер хотел было пояснить, где находится винный погреб, но Рокэ уже исчез. Не прошло и минуты, как в комнату заглянул Ричард. Выглядел он расстроенным и даже, пожалуй, заплаканным. Всё-таки залез в мемуары, мелькнула у Робера мысль. — Куда он ушёл? — спросил Ричард, забыв про церемонии. — За вином. Ричард услышал, но даже не кивнул, а просто зашёл и сел на место Рокэ. Помолчав несколько мгновений, он вдруг заговорил вполголоса, будто продолжая беседу, которую вёл про себя с собой же: — Он тогда взял меня за руку. В последний момент, очень крепко. Это всё, что я запомнил — лиловое пламя и что он держал меня, а после… после лилового пламени, после того, как… было больно, я помню его руку, то, что пальцы прямо впились в мою ладонь. А вот зачем? Я всё думал, думал, но ни у кого не спросишь, у него — тем более. Он высмеет и ещё скажет, что у меня, например, видения, или того хуже — богатая фантазия. А какая у меня фантазия? Я даже прошлое себе выдумать не могу. Понимаете, каждый раз, как пытаюсь думать о прошлом… как о каменную стену стукаюсь. Потому хотел выдумать, но не получается. Одно точно знаю — мы с ним были знакомы… и как-то связаны. То есть понятно, что если за руки держались, точнее, он меня держал — значит связаны… Я ещё решил как-то, что все так пламя проходят — ну, вдвоём и за руки, а потом… Всех там называют Одинокими, а нас… я ни разу не слышал, чтобы называли Одинокими. Зато по-другому… Конечно, какой уж ты одинокий, если связан крепко-крепко с другим? В общем, я запутался, а ещё эти записи на вашем столе… Они слишком… очень… Ричард затих и впервые посмотрел на Робера: так беспомощно и растерянно, что тот чуть было не полез по голове гладить, а заодно спрашивать, как же тогда называют Рокэ и Дика там, откуда они явились, но вовремя себя одёрнул, поскольку на пороге появился бывший Первый Маршал с тремя бутылками в правой руке и лютней и ещё одной бутылкой — в левой. Увидев Ричарда, он нахмурился, но сразу прогонять не стал, а только беззаботно заметил, что, мол, если его кресло занято неким младшим, то он-де может и на полу посидеть, что уж там. Ричард подскочил как ужаленный, пробормотал извинения и, ни на кого не глядя, пошёл было к двери, но Алва, смилостивившись, окликнул его: — Оставайтесь-оставайтесь, потому что я, признаться, не имею понятия, как управляться с этим инструментом. Лютня была очень старой, но до сих пор звучала отлично. Около месяца назад Роберу подарил её старший из принцев. А вручая дар, сообщил, что когда-то эта лютня принадлежала королеве Катарине. — Лютня лежала в большой гостиной, — заметил Робер. — Которая совсем не по пути в винный погреб. — Я немного заблудился, — невинно усмехнулся Рокэ. — Мой юный спутник любит струнные, насколько мне известно, к тому же он некоторое время был лишён возможности развлекаться с нами и теперь на его лице я вижу тень, которая скорее всего объясняется именно… В общем, — видимо, устав от реверансов, закруглил Рокэ, — держите это и играйте. Порадуйте хозяина. Ричард осторожно взял инструмент. — Я не очень хорошо играю. — Не очень, — согласился Рокэ. — Но нам хочется музыки, а не извинений. Дик вздохнул и коснулся струн. Это было в самом деле «не очень», но неуверенная мелодия всё же увлекла Робера. Тихая, она заставляла прислушаться, вслушаться, вдуматься, а если так делаешь, то обязательно начинаешь ею проникаться, будто ритмом собственного сердца или, скорее, сердца другого. Приглушённое биение, прямо под твоей ладонью, неслышный ушам звук ловишь будто живительную струю воды пересохшими губами. Лютня пела, тихо и неспешно, иногда запинаясь, иногда ненадолго замирая, пело сердце, ладонь над ним, выгнутая дугой, как щит над дорогим, любимым, нужным, желанным, беззащитным, что так необходимо сберечь. Не плавно, не могло быть плавно под пальцами Ричарда, но трогательно, несмело, потому, может быть, особенно трогательно, что несмело, невысказанно, но явно, как и должно было быть. Робер думал о том, что только узнал, о Рокэ, взявшем Дика за руку. Зачем? Чтобы сохранить, конечно, только Дик мог этого не понять, но почувствовать и теперь передать струнам всё, о чём не говорит. Робер думал о любимых, ушедших за грань, об их сердцах, о своём сердце — и то сжималось оно от ноющей боли, подступавшей волной, то билось сильнее при мысли о будущей встрече, когда волна отступала. Волны помнят, волны хранят, волны ждут и любят, в самой глубине моря скрыв свою боль и надежду. Осмелев к середине мелодии, лютня запела громче, шире и всеохватней, дышали волны, накатывая в приливе, подвластные лунной силе притяжения, они увлекали за собой и затягивали в глубины, они качали, укачивали, напевали и в разбеге, со всей силой нежности разбивались о скалы. Соединенье скорби, страсти, радости, всей полнотой и мощью обладания они захватывали — и погружался в вечность тот, кто слушал, слышал, чувствовал, любил — тело и душу. Качали волны, пели до забвения, самозабвения и растворения в любви. «Лэйэ Ундэ!» Робер вздохнул и открыл глаза. — Свеча погасла, — раздался голос Ричарда. — Погасла, — откликнулся Рокэ, которого, кажется, тоже увлекла мелодия так, что он даже пошутить забыл. Осталась одна свеча. Темней как будто не стало, но музыка умолкла окончательно. — Вина? Оказалось, что пока Робер плыл по волнам музыки и воспоминаний, Рокэ разлил вино в три (откуда только взялся третий?) бокала. — Было бы неплохо, — кивнул Робер. Он давно не пил в компании. С высокопоставленными гостями, которые время от времени наведывались к нему, много не выпьешь. Все они, похоже, боятся, что герцог Эпинэ слишком быстро опьянеет и ударится в воспоминания, которые, как любые воспоминания стариков о юности, будут слишком утомительными. А потому после одного-двух бокалов, когда пустела первая бутылка, эти гости обычно отказывались пить. — О чём вы тут говорили, пока меня не было? — поинтересовался Рокэ, глотнув вина. — Ни о чём, — торопливо ответил Ричард. «Врать он не научился», — улыбнулся Робер. — Наверняка хотя бы о чём-то вы говорили, — настойчивый тон Рокэ никак не соотносился с почти безразличным выражением лица. — Ваш спутник рассказывал мне, — осторожно заговорил Робер, — о том… месте, откуда вы. — А, — поднял брови Рокэ. — Ясно. И что он успел рассказать? — Да, собственно, ничего, — вставил Робер, — вы очень быстро вернулись. — А вы, что вы успели рассказать? — А я — тем более ничего, — пожал плечами Робер. После карт и музыки говорить было словно и не о чём больше, а потому они снова молчали. Робер было подумал, что сейчас вернутся те — тяжелые и странные мысли, что мучили его во время прошлой слишком долгой паузы в разговоре, но неожиданно заговорил Дик: — В этой книге, которую вы пишете… там правда? То есть… это не просто выдумки? Все эти люди когда-то жили? — Да. — И светловолосая королева, которую… вы называете сестрой, да? — Он заморгал, прогоняя слёзы. — Да. И она тоже. Роберу хотелось, чтобы Рокэ сейчас, сейчас же оборвал этот разговор, но тот молча пил вино. — И её правда убили? А ребёнок остался жив, да? — К счастью, да, ребёнок остался жив. — Но что она сделала? У вас так написано, что я не понял… зачем тот… тот молодой герцог её убил. — Значит, — резко оборвал (наконец-то!) расспросы Рокэ, — плохо написано. И пора бы нам поговорить о деле. О том, зачем мы сюда пришли. Робер заметил, как Дик помрачнел. — О каком деле? — Мне кажется, — тихо сказал Дик, — вы догадались. Огонёк единственной свечи задрожал как от сквозняка, хотя никакого сквозняка не было. — Догадался. Но… — Веселиться перед смертью не в ваших правилах? — криво усмехнувшись, спросил Рокэ. — Об этом я тоже думал. — А мы и не веселились. — Рокэ стремительно поднялся со своего места. Пламя свечи задрожало сильней, но не погасло. Робер хотел спросить, что же тогда они делали, но Рокэ продолжил: — Нам пора. Одежду можете не менять, свечу не гасите. Она сама погаснет в свой час. — Но дом… и Шарль… — Пожара не будет. Робер не заметил, как они оказались на улице. Алва и Дик подождали, пока хозяин запрёт дверь, затем все вместе они пошли по узким улочкам, сворачивая временами то в тот, то в этот проулок. Робер думал о том, что не знает цели путешествия, как долго ещё идти и так далее. В другое время звуки их шагов отражались бы от каменных стен и разносились по улочкам звонким эхом, но эхо умерло. Они шли то по знакомым Роберу местам, то по совершенно незнакомым. Рокэ обогнал их и сосредоточенно молчал, а Дик повторял: «Не проиграть, когда победить невозможно, не проиграть… не проиграть, когда…» — Откуда вы услышали эти слова, Робер? От того герцога? — Да. — Робер с опаской глянул в спину Рокэ. — А он услышал их от своего эра. — От того, кому служил, да? И это значит — убить себя и своего врага… погибнуть вместе с врагом. Это не победа, но и не поражение. — Откуда, — когда заговорил Рокэ, сердце Робера сжалось, — у моего юного спутника такие идеи? — Я прочёл. — Где? — В моих, — решил сказать правду Робер, — воспоминаниях. — Так… вы ещё и мемуары оставили? — светским тоном отметил Алва. — Старость, знаете, отставка, — Робер уже клял себя за то, что оставил эту проклятую рукопись на столе, где её так легко нашёл Дик. Вот сейчас Алва в ярости — и прав тысячу раз. От сокрушений Робера отвлекло эхо. Эхо шагов. Да просто эхо, самое обыкновенное, такое в прошлом привычное, оно сейчас звучало музыкой, фанфарами! Робер так удивился, что воскликнул, ни к кому в особенности не обращаясь: — Откуда?! — Мы вылезли из-под кровати, если хотите, — не оборачиваясь, бросил Рокэ. — Из-под… а, ну да, — пробормотал Робер и неуверенно уточнил: — Мы больше не… не в Талиге? Рокэ усмехнулся: — Мы больше не в Кэртиане. Но вам не стоит видеть, где именно мы идём, а потому вокруг вас всё так, как вы привыкли. Улицы, дома… — Я бы предпочёл лес или степь. — А также одежду получше вашего халата, не так ли? — Верно… — Что ж, это просто, — пожал плечами Алва, а Ричард поспешил вставить: — Это достойный выбор! Алва же только фыркнул. Робер не заметил, как всё вокруг изменилось, как изменился он сам. Казалось, всего мгновение назад они шли по тесной улочке, сам он с трудом переставлял ноги, путаясь в полах халата, и вот — они шагают по выжженной солнцем степи, небо пылает закатным огнём, вдали чернеют горы. Воздух сух и свеж, и если пахнет горелым, то только далёкими походными кострами, чей запах дразнит обещанием долгого и счастливого путешествия. И он, Робер, одетый в красное, золотое и белое, легко ступает по сухой траве. Да, усы, похоже, снова чёрные. Поймав на себе удивлённый взгляд Дика, Робер засмеялся: — Так я выгляжу лучше? — Да… но почему седая прядка? Вот как. Она осталась. — Память о прошлом. — А это место?.. Тоже память о прошлом? Да, здесь он впервые встретил их обоих. Но, конечно, не стоит об этом говорить. И Робер обошёлся коротким кивком, а Дик не стал уточнять. — Вы же приходили и за… другими? — негромко обратился Робер к Алве, тот на мгновение обернулся и ответил: — Да. — Было так же? Свечи, песни? — Нет, — уже не оборачиваясь. — Но почему? — Робер понимал, что испытывает терпение и без того недобро настроенного Рокэ, но ничего не мог с собой поделать. — Вы последний, — вновь обернулся Алва и добавил: — И хватит с вас. Идти в молчании тоже было хорошо. Робер вдыхал непривычно свежий воздух и думал о том, что ждёт впереди. Но страшно не было. На него вновь нахлынуло давно забытое чувство беззаботности и лёгкости. Солнце уже село, сухая трава шуршала под сапогами, над головой, на сапфирово-синем небе, одна за другой вспыхивали звёзды. Неприятные вопросы больше задавать не хотелось, зато тысяча других — несерьёзных, вызванных простым любопытством — вертелась на языке. И один всё же соскользнул: — А как вас называют там… откуда вы пришли? Дик сказал, что остальных зовут Одинокими… «Лэйэ Астрапэ!» — он осёкся, потому что Рокэ резко обернулся. «Так, наверное, Изначальные Твари и выглядели», — ещё успел подумать Робер, но тут встрял Ричард: — Я… я, кажется… Как вы сказали… — говорил он как во сне, медленно, с запинками: — Того герцога, о котором я читал, звали… — Вы ослышались! — рявкнул бывший Первый Маршал. — И хватит об этом, юноша! Всё больше зажигалось звёзд, они были яркими, ярче, чем когда-либо за все последние тридцать лет. Ночь всё больше вступала в свои права, ветер её, совсем не такой, как днём, а сильнее, настойчивей, заставил Робера быстро забыть и об окрике Алвы, и о том, как замолчал Дик — с готовностью и облегчением. Он был рад подчиниться, слишком сильно не желая вспоминать. Но всё это отступало перед властным императивом ветра: вперёд и не оглядываться! Там, на границе степи и небесной прозрачной тьмы ждёт приключение! Слышишь, выкрики тебе бросает ветер? Чувствуешь, степь вздрагивает под копытами коней? Видишь отблески факелов, зарницы на горизонте? Всё это — тебе. Всё это — твоё. Было и будет. Надо только вскочить на коня и присоединиться к всадникам. — Лэйэ Астрапэ! — приветствие вырвалось само, и только тогда Робер заметил, что они больше никуда не идут. — Свеча погасла и теперь недолго, — кивнул Алва. — Их даже слышно, — удивлённо пробормотал Ричард. Из той черноты, где небо смыкалось со степью, соткались силуэты всадников, до Робера донеслось ржание лошадей. — Тут мы расстанемся, — сказал Рокэ. Удивительно, но здесь свет не бежал от его лица — и в синих глазах отражались звёзды. — Теперь есть, кому проводить вас. — Проводить? — В прежние времена, — поторопился объяснить Дик, — проводник сам бы к вам пришёл. Но с тех пор, как… как… — Бусина закатилась под кровать, — подсказал Рокэ. — Ну, да. Вот с тех пор такие, как вы, не могут найти правильный путь… а проводники не могут найти их. Мой… спутник раньше сам выводил их сюда… а в последний раз взял меня с собой. — Дик робко улыбнулся. — Не знаю, почему раньше не брал… хотя я просил его… и ведь это я каждый раз говорил ему, что пора… — Я всё ещё здесь, — недовольно напомнил Рокэ. — Не обязательно говорить обо мне «он». — А если бы вы меня не проводили? Что случилось бы? Я бы стал призраком? — спросил Робер, глядя на всадников, которые были уже совсем рядом. Первым скакал рыжий конь без наездника. — Не знаю, — тем же недовольным тоном ответил Рокэ. — Я не хотел это выяснять и показал дорогу всем. Коня звали Дракко, и Робер его помнил. Он уже едва слушал Рокэ, едва замечал Дика. Все ответы, которые он мог узнать, он узнал — или скоро потеряет к ним всякий интерес. Впереди охота! Рыжий полумориск замедлил шаг, а потом замер возле своего будущего всадника. Ноздри Дракко раздувались, и Робер чуял нетерпение, немедленно заразившее. Лэйэ Астрапэ, впереди, в самом деле, охота! — Конь для вас, — сказал Дик. — Счастливого пути, — бросил Рокэ. — Не заблудитесь. И не пугайтесь тех, кто ждёт у лабиринта. — Я должен испугаться? — Вдруг вы ненавидите кошек. Кошек? Почему кошек? Впрочем, какая разница… Уже в седле — но как давно он не был в седле! как давно! — Робер вспомнил об одном ответе, которого не узнал. — Послушайте, друг мой! — глядя сверху вниз, сказал Робер. — Так как же вас называют там, откуда вы пришли? Мы никогда не увидимся больше, я хочу унести с собой ваше новое имя. Дик моргнул и… покраснел? Рокэ поднял бровь и небрежно бросил: — Влюблённые. Они уже растворились в синеве ночи, а Робер всё не решался скомандовать всадникам «вперёд!». Что-то мешало. Чего-то не хватало… ах да! Робер опустил руку на седельную сумку — и та зашевелилась и пискнула. — Клемент, — прошептал Робер, — выбирайся. Печенья у меня нет, но там, куда мы едем, думаю, отыщется.