Х о л о д

Раньше (раньше отныне — до Антарктицит) Фосс знала только одно холодно — совершенно обычное, непримечательное. Всего лишь отметка на термометре. Далекое, с ней не связанное, чужое. А потом зима с её бескрайними снегами и льдинами, а также Антарк научили её. Научили понимать, нет, чувствовать, что такое морозно — хруст снега под ногами, звон льдин, свист ветра — и обледенело — гладкость, твёрдость, непреклонность. И холодно. Холодно — это прозрачный купол, безмолвно накрывающий сверху. Холодно — это толстые снега, не пропускающие ни звука. Холодно — это глубокие, бесшумные воды, затаившиеся под льдом. Холодно — тише шепота, дуновения ветра. Меньше звука, скорее прохладный отпечаток на губах. Холодно — это спокойно, тихо, постоянно. Х о л о д н о — это Антарктицит. Отныне каждую зиму, пока все спят, Фосфофиллит проводит одна. Одна, а на самом деле с Антарк, хоть её самой тут и нет — больше нет. Потому что Антарк — это холод, Антарк — это всё вокруг. Снег, где она раньше ходила — пустой, но не для Фосс. У неё в ушах — шёпот льдин, а перед глазами — искрящийся холодом образ Антарк. Весь день Фосфофиллит работает, всю ночь — не может заснуть, и всё это время притворяется, будто не думает об Антарк. Каждый день, каждую ночь. Отныне она придерживается принципа онемения. Меньше мыслей, меньше сомнений, меньше слабости, больше работы, постарайся обрасти коркой льда и надейся, что тебя опять не разобьют. Раз унаследовала дело Антарктицит, значит не может позволить себе провалиться. Она уже один раз (на самом деле больше) провалилась — прямо под лёд, — и это стоило ей рук. «Храни спокойствие передо льдом,» — завещал Учитель. И всё-таки всё спокойствие Фосфофиллит напускное. Она знает, что не должна прислушиваться к острым, колким словам льда. Ведь это неразумно, опасно, глупо — всё то, чего Антарк никогда бы не допустила. Вот только. Неразумно, опасно, глупо — всё то, что есть Фосс. Поэтому Фосс всё ещё слушает их: разбивает, раскалывает, крошит и слушает, — потому что по-другому не может. Слушает, и слушает, и слушает, как ей раз за разом говорят о том, что это её вина, что Антарк больше не с ней, что всего, что она делает, недостаточно, и так будет всегда. Мерный звон ударов ледокола, будто признание: знаю, знаю, знаю… Рутил, наверное, смогла бы объяснить всё по-научному — так, как только она и умеет, рассказала бы о температурах, соединениях и молекулах, но Рутил здесь нет — она спит (а может, и не спит, может, нет, наверное, скорее всего, абсолютно точно мысли о Падпарадже не покидают её и этой зимой), здесь только Фосс, и она думает, что льды сотканы из сожалений. И она сама тоже. Только и остаётся, что надеяться (она не верит, но надеется), что однажды эти сожаления удастся заменить на стремления — клетка за клеткой, молекула за молекулой — чтобы чуть-чуть меньше быть собой, чтобы чуть-чуть больше быть как Антарк. Нет, она её не идеализирует, не её же это вина, что Антарк действительно настолько хороша (намного лучше неё). Фосфофиллит хочет быть с ней. Хочет быть ей. И того, и другого Антарк не заслуживает. Не заслуживала. Да, точно. Даже интересно, как это оно так возможно: одновременно каждую секунду помнить о том, что она больше не рядом, и так же быстро забывать, что её больше нет. Да, не заслуживала. Потому что она — всё для других и ради других. Без сомнения, без малейшей дрожи готова отдавать, и отдавать, и отдавать — до той поры пока есть что и даже немного после. Пока последние осколки не сотрутся в пыль. Фосс восхищается — но боится больше. А всё потому, что у Антарктицит внутри твёрдый стержень, а у Фосс — жидкий сплав: мягкий (податливый, ненадёжный), но тяжелый (обременяющий, сковывающий). Фосфофиллит не помнит, где именно она потеряла свои руки — одетое во льды всё выглядит до боли одинаковым. Да ей и не нужно помнить, ведь её напоминание всегда с ней. Сплав золота и платины блестит на солнце. Иронично. То, как в её первую зиму бодрствования она на самом деле хотела другие, новые руки, получше. Руки, которыми она могла бы сражаться, защищать, помогать. Ну что ж… Она получила, что хотела. Сильные, способные, уникальные руки. Как же странно звучит — будто совсем не про неё. Вот только и зачем ей эта сила — сила с маленькой буквы — если она всё так же не может спасти всех, кто ей дорог. Ничего не меняется. Меняется только сама Фосс, но ни лучше, ни легче не становится. Она думает, сколько ещё пройдёт времени до тех пор, когда она изменится настолько, что станет какой-то совершенно другой собой. От этой мысли ей ни страшно, ни грустно, ни радостно, ни волнительно. Просто мысль, просто гипотеза (хотя на самом деле факт), как ещё одна запись в журнале, который она уже давно не ведёт. Потому что это так. Её ноги и не её вовсе. Её руки — та же история, такая грустная история. Она ломается, трескается, распадается на части, собирается воедино, срастается, залечивается, но никогда не вылечивается. Она ломается всегда и постоянно, даже если этого не видно: трескается изнутри, а сплав золота заполняет новые полости. Фосс хотела бы заполнить эти трещины, эти пустоты, чем-то другим: Антарк, например. Просто хотела бы, чтобы Антарктицит оставила в её жизни хоть какой-то последний след, помимо взятого обещания, которое Фосс даже не уверена, что может (или хочет) выполнить. Забавно (хотя больше жестоко): самой Антарк уже нет, но любовь к ней — вот она прямо здесь и всегда будет (пожалуйста, пожалуйста, будь всегда), пронизывает Фосс, как текучее золото. Любовь. Это слово Фосс разрешает себе только в мыслях, будто, как только оно сорвётся с её губ, тут же расколется, разойдётся трещинами, сотрётся в пыль. К тому же и говорить его уже некому. Любовь — не новое слово для самоцветов. Они любят друг друга и Учителя. Борт любит схватки, Берилл любит шить, Александрит любит исследования. «Фосфофиллит любит Антарктицит» не вписывается в этот ряд. То, что чувствует Фосс — это не любовь — порыв свежего, лёгкого ветра, а л ю б о в ь — тихое, глубокое погружение. Что-то более значимое, необычайно твёрдое для хрупкой Фосс и, хотелось бы верить, что нерушимое. Потому что Фосс хочет, нет, ей отчаянно нужно что-то прочное в её жизни. Она просто хочет не быть одна. Просто хочет быть с Антарк. Фосс не может доверять своим рукам — могущественными, но предательским, защищающим её, но не тех, кто ей действительно важен, тяжелым и не слушающимся в тот единственный раз, когда Антарк для спасения нужна была просто протянутая рука. Её ноги — новые ноги — быстры и прочны, но Фосс не знает, сколько ещё времени они смогут выдерживать тяжесть её бремени. Она хочет быть сильной, хочет быть твёрдой, способной помочь — для других. Для себя она хочет, чтобы нежные, но надёжные, успокаивающе холодные руки Антарк указали ей путь. Если л ю б о в ь к Антарк — холодный океан, то Фосс готова позволить утянуть себя в эту прорубь, уплыть под толстые глухие льдины, залечь на дне в мягких песках. Навсегда, или хотя бы пока позволят, позвольте-позвольте-хоть-чуть-чуть-совсем-ненадолго-не-забирайте— Фосс тешит себя мыслью, что, когда (если, если, если) она вернёт Антарк, то уже не побоится сказать ей это самое драгоценное слово, и тогда-то оно, как и сама Фосс, будет достаточно крепким. Но сейчас Фосфофиллит одна. Ослеплена белым солнцем, окружена холодным льдом. У Фосфофиллит перед глазами образ её Антарк. У Фосфофиллит в глазах холодные золотые с л ё з ы.