просмотр

Мерлину срочно нужно дописать парочку работ к просмотру, иначе его печальная судьба непонятого художника окончательно превратится в судьбу выкинутого из училища неудачника. И все бы ничего, но для работ нужна натура, впрямь таки человеческая, а не обычная его автопортретистика с собственным унылым лицом, загашенным тенями. Это прокатило на предыдущей сессии, но недавно преподавательница вполне отчётливо дала ему понять (читай угрожала), что если не увидит других людей, написанных его рукой, то с её снисхождением он может попрощаться. Что проблема. Настоящая. Все друзья Мерлина (в количестве двух штук) неожиданным, спонтанным (нет) и бессвязным (абсолютная ложь) образом сорвались с места и умчались из холодного даже летом Уэльса в Лондон «отдохнуть от суеты захолустной в суете столичной и наконец-таки уже увидеть этот чёртов Биг-Бен » — прямая цитата между прочим. Он когда-нибудь ещё припомнит Гвен и Лансу их якобы случайные каникулы, во время которых они романтизировали свои якобы тайные отношения и забывали о своём якобы лучшем друге. Да, он злится, но имеет полное право — увидеть всему миру надоевшие часики и хипстерские кофейни с ценниками, которые раза в два дороже его оплаты за семестр хотелось тоже. Но, видимо, каникулы позволены только слащавым парочкам. Возвращаясь к проблеме. К катастрофе, сказал бы Мерлин, впадая в свойственный ему на нервной почве драматизм. Этюды на повседневную тему необходимо было сделать до среды, узнал об этом Мерлин ещё в пятницу, но, увы, найти людей, согласных позировать подозрительному пареньку с расписанным маслом рюкзаком никто не выражал особого желания (хоть Мерлин и считал, что не расписать мимикрировавший под кожу рюкзак непростительно для художника, а Гвен отчего-то постоянно ворчала на потрескавшихся от времени драконов). Итак, этюды. Ситуация никак не хотела исправляться сама и в какой-то момент Мерлин решил попытаться исправить её самостоятельно. Брать что-то в свои руки затея рискованная, так как в руках Мерлина твёрдо держатся только карандаши да кисточки, а вещи посущественнее безвозвратно превращаются в прах. Но сидеть в квартире и безвольно страдать в преддверии просмотра было невыносимо. Собственно так парень и оказался в городском парке, разложившись со всеми своими альбомами и пеналами на неудобной лавке и выискивая взглядом своих ни в чём не повинных жертв. За хаотичными набросками проходит парочка часов — карандаш быстро движется между пальцами, пачкая графитом бумагу под нестройную мелодию в наушниках. Мерлин надеялся успеть запечатлеть в эскизах больше лицевых черт людей с соседних лавочек, чтобы уже дома дописать маслом или акварелью — акварель всегда выходит хуже, с ней надо нежнее и аккуратнее, последнего Мерлину никогда не хватало, но он не уставал пытаться, в акварели было своё туманное волшебство (но, конечно, если бы он прекратил выделываться и использовал свою любимую сангину с углем всё вышло бы на порядок лучше, но, загвоздочка, нужны были работы в цвете, судьба на стороне экспериментов). В какой-то момент небо трогают первые отсветы пурпурного, окрашивая свод в холодные тона и туша назойливое и убивающее желание к движению солнце. Мерлин рассматривает сделанные в попыхах наброски, прикидывая как не испортить всё под корню красками. В парке почти не осталось людей, только какие-то случайные прохожие, почти потерявшиеся в текстуре вечера. Подавив зевок Мерлин проводит ладонью по лицу, прикрывая уставшие глаза, только секунду спустя вспоминая о карандашной пыли на пальцах. — Ну и почему я всегда это делаю, — сокрушается парень, поднимая к лицу выключенный экран телефона. Стереть серые следы на висках и переносице не удается, так что художник лишь обречённо вздыхает, смиряясь. Мерлин вытаскивает наушники, кидает их куда-то в глубь нутра своего раскрашенного (он бы сказал «авторского») рюкзака и осматривается по сторонам, собираясь запихать все вещи вслед за телефоном и наушниками. Нет, он правда собирался. Твердое намерение идти домой, пока майский вечер не обернулся холодным ветром и темными переулками, заварить поистине британского чая и меланхолично сидеть на кухне под гитарное соло Харрисона точно промелькнуло в его сознании. Но в следующий момент уже не в сознании, а в зоне периферийного зрения мелькнуло не намерение, а вполне себе материальная и живая фигура. — И зачем, скажи на милость, мне возвращаться в этот осиный улей, где все только и мечтаю о том, как бы побыстрее отец вычеркнул меня из своей окончательной версии завещания? — блондин ходит туда сюда в полутора метрах от Мерлина и явно агрессирует на кого-то, вещающего из его смартфона, — Нет, это ты мне скажи!.. Причем тут вообще моя машина? Что? Леон, он это в любом случае сделает и, честно, мне уже как-то наплевать, пусть хоть на первого попавшегося бомжа все переписывает… О, поверь, бомж внушает мне больше доверия, чем эта силиконовая дрянь. Ладно, всё… Нет, я сказал всё, Леон, этот разговор закончен. И передай ему, что если он попробует опять приставать со всем этим к Моргане, моё поведение ни только не исправится, но и станет хуже, вот увидите… Блядь, я пиздец как занят, до связи. Парень резким движением засовывает телефон в карман штанов и плюхается на лавку, располагаясь прямо напротив застывшего в недоумении художника. Мерлин умудряется разглядеть его в надвигающихся тенях и, всемилостивый боже, делать этого не стоило. Незнакомец красив, особенно в этой молчаливой, но очевидной раздражённости, словно кто-то нанёс нестерпимое оскорбление его высокой чести. Светлые пряди трепыхают от ветерка, губы недовольно поджаты. Пальцы правой руки отбивают фальшивый ритм на бедре пока взгляд выискивает что-то в плотном ряду каштановых деревьев. Мысленно умоляя провидение, японских богов и тех трёх мерзковатых предсказательниц из Геркулеса разом, Мерлин тянется обратно за альбомом, стараясь изо всех сил не шелестеть его страницами уж слишком громко в страхе нарушить тишину, повисшую в этой парковой аллеи. Первые штрихи ложатся на бумагу будто родные, ведомые не рукой постепенно забывающего как дышать студента, а чем-то извне (должно быть идеальностью чужого черепа). Короткие минуты песчинками цедятся сквозь узкую воронку, создавая впечатление, что происходящее делится не первое столетие, что Мерлин ещё тысячелетие, если не два, назад точно так же сидел с раскуроченными в мясо чувствами и рисовал благородно вздёрнутый подбородок и голубые вкрапинки светлых глаз. Недобровольная натура Мерлина почти не двигалась и парень к собственному удивлению смог довольно неплохо зарисовать и позу в целом, и отдельно лицо незнакомца, как-то совсем позабыв, что пялиться на людей, вообще-то, дурной тон. В очередной раз поднимая взгляд на блондина Мерлин внезапно обнаруживает, что тот совсем не сидит на неудобной лавке, а вполне себе уверенно шагает к художнику. Расстояние неумолимо уменьшалось и Мерлин проклял всех тех, кто конструировал аллеи парка за такие узкие дорожки. — О чёрт, — нелепое слетает с его нелепых губ совсем не вовремя, так как быстроногий блондин уже нависает над ним, что немного угрожающе, если учитывать не самый ласковый тон телефонного разговора и общую ауру недовольства. Мерлин поспешно (вообще нет, ведь полминутки торможения у него точно ушло на разглядывание блондина перед собой) захлопывает альбом, как-то совсем неуклюже и особенно неловко (даже по меркам Мерлина). — Знаешь, приличные люди сначала спрашивают разрешение, прежде чем рисовать чей-то портрет, — раздаётся сверху не грубый и очень даже приятный голос и, честное слово, Мерлин ещё никогда в жизни так быстро не ловил гейпанику, как в этот момент. — Знаешь, приличные люди не орут посреди общественного парка в телефон, пугая детей и белок, — ответная колкость вырывается в обход сознательного, чисто опытный образец для господина Фрейда, а Мерлину только и остаётся, что тихо выругаться. Незнакомец окидывает Мерлина странным взглядом, его губы плавно расплываются в небольшой улыбке и художник уже не знает, что происходит и можно ли уже звать этого парня к себе жить. — Я могу посмотреть? Мерлин непонятливо моргает на протянутую в требовательном жесте руку и блондин уж чересчур картинно закатывает свои голубые глаза. — Могу я посмотреть на мой же портрет, который ты рисовал тут, как последний сталкер? — Ну раз вы настаиваете, ваше высочество, — тон парня вынуждает Мерлина на сарказм, правда, он не сам, — и я не какой-нибудь сталкер. — А кто? Просто чутка поехавший творец, классика жанра? Мерлин протягивает альбом, открытый на нужной странице, и невольно гордится, что он получился чуть ли не лучшим из всех, что он написал. — Скорее пытающийся не получить двойку студент. Не-но-уже-почти-знакомец долго смотрит на страницу альбома, прослеживая взглядом каждый штрих. У Мерлин вновь перехватывает дыхание в предвкушении вердикта. — К твоему счастью, мне даже нравится, — невольный натурщик переводит взгляд на всё ещё сидящего парня, — Только мне кажется здесь кое-чего не хватает. Он слегка наклоняется вперёд, находя в пенале ручку, и снова выпрямляет спину, что-то старательно выводя в уголке листа. Закрыв и альбом, и ручку блондин возвращает их владельцу. Он вновь улыбается, на этот раз более развязно. — До встречи, сталкер. Его фигура так же быстро удаляется от Мерлина, сливаясь с синими и лиловыми цветами вечерних переулков. Спохватившись Мерлин открывает свой альбом, едва ли не нервно перелистывая страницы до нужного рисунка. В верхнем левом углу красовались каллиграфически выверенные ряды стройных цифр и букв: « Это мой номер, звони, если захочешь порисовать меня, не попадая под уголовную статью о преследовании. п.с. Артур Пендрагон (да, это настоящая фамилия) ». Мерлин понял, что улыбается как идиот только когда от напряжения начало сводить скулы.