Холодный бетон

      Серая комната с потёртыми стенами, большие глубокие трещины на которых появились от времени. Сюда бы какую-нибудь лампу, чтобы скрасить эту тёмную серость, но, к сожалению, ничего подобного нет и в помине. Где-то там, в другой комнате, лежат с десяток трупов, обезображенных в битве. Аято уже начал жалеть, что не собрался с духом и не взвалил все эти мёртвые тела на себя, дабы, пусть и сломав спину, но дотащить их до штаба Аогири, ведь они зачем-то понадобились Татаре, которого сейчас хотелось придушить голыми руками, даже не используя кагуне. Но он понимал: их силы слишком уж на разных уровнях. Он никогда этого не признает, но Киришима это всегда понимал и внутренне признавал, да и сейчас он был готов закрыть глаза – пока его кормят и дают хотя бы некоторую защиту и свободу, он может и потерпеть. Плевать, ему давно уже ничего не нужно. Но раздражение, медленно, но верно поднимающееся от лопаток вверх, к самой голове, вызывал его напарник. Во-первых, он бы мог справиться и сам – задание не было таким уж сложным, чтобы отправлять на него сразу нескольких гулей. А во-вторых, что самое главное, они могли послать с ним кого угодно, но выбрали они именно Канеки Кена. И сейчас с ним в одной комнате сидел этот седой недогуль с меланхоличным выражением лица, с которым пребывал почти всегда. Аято даже не мог понять, о чём тот думает.       Аято вдохнул ночной холодный воздух, всматриваясь в вид Токио, что даже ночью светился вывесками, самими зданиями и, как бы это по-дурацки не звучало, жизнью. Хотя о жизни большого города было сложно думать, сидя на холодном неровном бетоне в заброшенном здании, смотря на какой-то там район через дыру в стене, что образовалась из частично разрушенного оконного проёма. Раньше в нём, наверное, было хорошее окно, не дающее злобным морозным ветрам пробиться внутрь гостиной, где бегали и играли, шумя, какие-нибудь дети. Но сейчас это серое помещение стало пристанищем для выродков, которых никогда не примет мир. Но ведь миру, в действительности, неважно происходящее в нём. Люди, ненавидящие их, решили, что они и есть мир, но ведь Аято знал – это не так. Когда-нибудь они отберут всё это себе. Когда-нибудь. Но сейчас им нужно охранять эти трупы в заброшенном здании, надеясь, что никто их не потревожит.       – Тебе ведь холодно, – тихо нарушил тишину Канеки своим странным голосом, найти похожий на который было невозможно, даже если приложить все усилия. Если честно, то Аято действительно было довольно холодно.       – Отвали, – всё-таки сказал он, быстро поворачиваясь к беловолосому, что сидел на другом конце комнаты. Их взгляды встретились, будто Канеки знал, где в следующий миг окажутся глаза Киришимы. И снова этот низкий пугающий взгляд, смотрящий так странно, словно от него можно было сойти с ума. Далеко не в хорошем смысле.       Аято медленно развернулся, вновь сжимаясь, пытаясь согреться, как вдруг услышал тихие приближающиеся шаги, но предпочёл не реагировать. Резко он почувствовал небольшой толчок, а к его спине припала скрытая под тёмной одеждой тёплая грудь. Он уже хотел было отскочить, попутно пытаясь ударить, но ему не дали такой возможности, просовывая руки под его собственными, прижимая ближе, сжимая ногами где-то на уровне живота так, что вырваться не представлялось возможным.       – Какого чёрта ты делаешь, придурок?! – ещё раз пытаясь вылезти из захвата, возмутился Аято.       – Так ведь теплее, правда? – кажется, не слушая младшего, будто у самого себя спросил беловолосый, сжимая небольшое тело сильнее в своих объятиях.       А Киришима не мог сказать даже что-то против так, чтобы это выглядело действительно вразумительно. Ему ведь на самом-то деле стало теплее. Он будто чувствовал, как тепло от тела сзади переходит ему на спину, двигаясь дальше, как обхватившие его конечности не дают теплу выйти. Он слышал это странное дыхание у себя над ухом, что обычно было тихим и спокойным, но в один момент могло остановиться, словно Канеки был хищником, который унюхал жертву или врага. Терпеть он не мог этого Канеки Кена. Когда он увидел его первый раз, когда чёрные волосы ещё не поседели, этот странный парень с повязкой не вызвал в нём ни малейшего интереса – даже, что интересно, убить его не захотелось, хотя вполне можно было. Убить за что? За слабость. Аято давно заучил, что именно сильные выживают, и продвигать он это будет всегда, что бы ему ни говорила глупая сестра. Он знал – это всё натужное враньё. Он знал – они не люди, даже если так похожи на них. А не люди они потому, что человечество не принимает их. Пусть Аято и понимал эту ненависть к себе со стороны людей – правда ведь, он же гуль, он ест их, – но он никак не мог с этим смириться. Хотя он, наверное, и не знает, что будет, если ему вдруг предложат мирное сожительство на каких-то там условиях, удобных обеим сторонам. Сможет он перестать быть таким? Но какой он? Жестокий? Кровожадный? Наверное. Нравится ли ему это? Да. Нет. Он и не знал.       – О чём ты думаешь? – внезапно спросил седой тихим голосом прямо в ухо, чуть ниже опуская голову к Аято, почти укладывая её на его плечо.       – Не знаю. Наверное, о людях… – парень резко замолчал, – не твоё дело.       – Я ведь был человеком, – не обращая внимания на дерзость Аято, продолжил полугуль, – и я до сих пор скучаю по тому времени. Скучаю по старому себе.       – Такой ты нравишься мне больше, – вырвалось у Аято, но парень не врал – такой Канеки ему нравился намного больше. Теперь этот гуль действительно силён. Хотя он и не знал, силён тот только телом или нет. Но проблемы с психикой у беловолосого парня точно были. Да, в какой-то мере они были у большинства гулей, но именно он подчас действительно пугал Киришиму. Он не хотел этого признавать, но Ямори был намного менее страшным, нежели Канеки.       – Так значит, я нравлюсь Аято? – со странной улыбкой сказал Кен. Странной она была потому, что глаза его совсем не изменились. Они так и остались грустными.       – Нет! – внезапно покраснел Киришима, сам не понимая почему. – Просто ты был совсем уж слабаком.       – А почему ты тогда покраснел, а? – Канеки сжал тело Аято крепче, почти не давая нормально дышать.       – Отстань, – начал Аято вырываться, но и этого ему сделать не позволили.       Бледные руки с чёрными ногтями быстро переместились на запястья подростка, поднимая их над темноволосой головой. Аято внезапно почувствовал, как несильно, но ощутимо челюсти сжались на его шее, оставляя небольшой след от зубов.       – Какого…       – Эй, Аято, – разомкнув челюсти и поднимаясь к уху парня, сказал Канеки, – хочешь, сделаю тебе приятно, раз уж мы всё равно должны провести здесь остаток ночи?       В голове Киришимы промелькнуло сразу две мысли: «О, меня сейчас, видимо, изнасилуют» и «О, не в первый раз». А ведь это и правда был не первый раз, когда к нему обращались с подобной то ли просьбой, то ли указанием. Хотя ладно, предыдущие разы это был явно не вопрос, а утверждение, и отказаться ему шанса не давали. В воспоминаниях ещё были свежи события, когда его, только вступившего в Аогири, использовали тогдашние правители организации в своих извращённых целях. Благо, тех давным-давно уже убили, и ему больше не приходилось смотреть в их мерзкие рожи. А смертям некоторых он даже с большим удовольствием поспособствовал сам.       Он почувствовал, как его запястья постепенно оставляют, вновь переходя на грудь, перетекая ещё ниже, всё-таки находя конец одежды. Холодные ладони проникли под серую ткань, заставляя Аято поёжиться от холода, ощущая, как эти смешанные эмоции вкупе с таким странным, ненужным сейчас ему вообще, возбуждением заставляют его тело покрыться мурашками, новые волны которых расползались с каждым новым движением пальцев под футболкой. Слегка то надавливая, то чуть царапая кожу, Канеки продвигал руки всё выше, чувствуя, как тело, что он зажал, немного изгибается и содрогается от малейшего прикосновения, громко выдыхая и делая натужное злобное лицо.       – Тебе ведь нравится, да? – секунду сжимая соски, спрашивает Кен, не ожидая какого-либо ответа. – А если я сделаю так? – Он медленно опустил руку, другой продолжая водить по груди, нащупал штаны, прилегающие к телу, и начал медленно просовывать в них сначала пальцы, а затем и ладонь, специально обходя уже вставший член Аято.       – Чёрт… – протянул парень, краснея ещё сильнее. И почему он не останавливает этого недогуля?       Подросток вздохнул сильнее, непреднамеренно прикрывая глаза, когда почувствовал, как длинные пальцы аккуратно сжались на его члене, пока не двигаясь, заставляя мучиться в ожидании. Аято уже хотел ударить Канеки, дабы тот, наконец, прекратил медлить, когда почувствовал сначала ощутимый укус в плечо, а затем и череду прикосновений то к головке, то опять переходящих на ствол плавными движениями, что были так непривычны Аято, который особо-то времени на подобное и не выделял. У него ведь всегда была какая-то работа или ещё что, и только теперь он понял, как это бывает приятно. Как приятно чувствовать это то ли щекотное, то ли давящее чувство, что и не думало останавливаться, лишь усиливаясь, приводя в необъяснимое сейчас исступление, вырывая из горла стоны, которые так сложно, что почти невозможно, было сдержать. А ещё… Ему дико нравились эти руки, что крепко сжимали его, нравились их ровные движения, словно этого Канеки Кена ничего не могло смутить. И зачем он это делает? Поразвлечься решил за счёт подростка? Раньше, когда Аято только вступил в Аогири, он ещё пытался понять его обитателей, пытался разобраться в них, но скоро он понял – разбираться не в чем. Половина их состояла из действительно сломленных жизнью, а потому безумных личностей. Он их, в принципе, понимал, но судьбу их разделять как-то не хотел, а потому старался держаться от гулей вроде Ямори подальше, дабы не нарваться случаем на проблемы. А проблем у него и так и было, и есть полно.       Но Канеки Кена он зачем-то подпустил слишком уж близко. Настолько, что оказался в этих крепких объятиях, позволяя кусать себя и трогать там, где просто так он бы даже увидеть не позволил. Хотя был ли у него выбор? Даже не говоря о том, что он понимал – когда-нибудь и его что-то сведёт с ума. Сейчас, возможно, стоит подумать о выборе не столько эфемерном, сколько настоящем. Если бы он попросил прямо сейчас или раньше, гуль бы отпустил его? Да чёрт ногу сломит в этих сумасшедших. Порой он видел в глазах Канеки такую тяжесть или ненормальность, что становилось действительно страшно. Обычно тот был мирным, но в те немногие моменты, когда взгляд Кена становился подобным, Киришима явственно чувствовал этот необъяснимый страх. Большая часть ничего не понимала, но где-то на подкорке сознания липким холодом ужаса раздавался то ли его голос, то ли голос самого Кена, то шепчущий, то скрипуче-кричащий: «Беги. Если ты не убежишь, этот зверь внутри него точно убьёт и съест тебя без остатка». Но Аято давно привык стараться не обращать внимания на страх, даже такой, словно животный, словно существующий в каждом живом организме уже не первую эру.       Из размышлений его резко выбили движения Канеки, переставшие быть плавными, аккуратными, но почему-то сделавшиеся рваными, сильными, немного грубыми. И у Аято не осталось выбора, кроме как, отворачивая голову в сторону седых волос и вдыхая их особенный запах, кончить впервые за долгое время, стараясь издать как можно меньше звуков, пытаясь не смотреть на то, что он запачкал, ведь было это почему-то очень уж стыдным. Даже слишком. А Канеки лишь отряхнул руку, заставляя сперму улететь куда-то в сторону, даже, кажется, не обращая на это никакого внимания, будто занимался подобным каждый день и уже успел привыкнуть. Хотя, может быть, и занимался – Аято его уже и не пытался понять.       Ему понадобилась минута, чтобы отдышаться, но, когда он пришёл в себя, Канеки как не отступил, так и прижал его к себе ещё сильнее.       – А теперь моя очередь, – именно в этот момент окончательно пришедший в себя Аято почувствовал, как в спину в области поясницы ему упёрся неизвестный твёрдый объект.       – А? – побледнел Киришима перед тем, как его развернули, срывая кофту за секунду и опуская на пол.       Его вновь укусили за шею, прижимая руки к твёрдому холодному бетону так, что он никак не смог бы выбраться. Он даже не успел сказать: «Какого хрена ты творишь?!» – а его ноги, штаны с которых убрали почти одним движением, чуть ли не разорвав, уже оказались раздвинуты в такой позе, что ему стало дико стыдно. Чёрт, насилуют его и ему же из-за этого стыдно. И почему он не вырывается? Понятно, что кричать в данной ситуации было бы верхом кретинизма – будто бы Канеки всерьёз обратит на это внимание и отпустит его. Но он даже не попробовал отбиться силой. Потому, что ему страшно? Да, это можно назвать правдой. Ему в действительности было страшно, а в глазах темнело, когда парень представлял, что с ним может сделать полугуль в случае сопротивления. Убьёт? Нет. Опять сломает половину костей? Возможно. Он ещё помнил ту боль, те чувства, тот запах и, что отложилось в его памяти, наверное, на всю жизнь, тот звук. Звук рвущейся ткани и плоти, от которого сердце переставало работать, словно надеясь умереть, и звук ломающихся костей. Звук был, возможно, похож на тот, при котором ломается ветка дерева, но отдавался он будто в самих ушах, и становилось невозможным поверить – что-то ломается внутри тебя. И Аято имел в виду далеко не только кости.       Но то, во что Аято не хотел верить, никак не принимая, так это странное желание. Нет, не что-то похожее на голод и даже не интерес перед неизвестным, хотя пользовались его телом не так уж и мало ублюдков. Даже много, учитывая, что в данном случае любое число больше нуля можно назвать большим. Аято не мог дать этому название. Не мог который раз понять, что он всё-таки чувствует. Словно он нашёл сильного. Словно он нашёл того, кто не просто сильнее его или сильнее того же Татары. Нет, совсем нет. Он не мог осознать, но понимал – когда-нибудь этот недогуль с белыми волосами сделает что-то. Он не знал, что именно. Но парню было понятно – это будет действительно что-то значимое. И даже не важно, в плохом ли смысле или же хорошем. Это было видно в грустных глазах Канеки, что иногда застилала темнота сумасшествия, от которого невозможно было сбежать. Но Кен каждый раз сбегал, прекрасно зная, что это лишь на время.       Аято вскрикнул, когда почувствовал в себе сразу несколько пальцев, медленно пробирающихся глубже, постепенно расталкивая мышцы. Этот беловолосый придурок старается, чтобы ему было не так больно? Серьёзно? Теперь Киришима чувствовал себя ещё хуже, так и не поняв, как на всё это реагировать. Хотя происходящее укладывалось в его идеологию. Сильный берёт слабого. И это применимо далеко не только к сексу.       Канеки раздвинул пальцы внутри, согнул, вновь выпрямил, случайно касаясь простаты, заставляя Аято выдохнуть. Теперь он, чёрт возьми, ждёт продолжения. Что этот придурок с ним делает? В отношении гулей секс чаще всего лишь способ показать силу. А если Аято это начинает нравиться, он слабый? Но разве он был сильным? Он так и остался ребёнком. Он пережил столько дерьма, но так и остался грёбаным ребёнком, слабаком. Почему он уже даже не делает вид, что ему не нравится, почему хотя бы не лежит ровно, будто принимая судьбу, а стремиться стать ближе, уже обнимая ногами такое строгое тело над ним, что почти не совершало лишних движений, но доставляющее столько удовольствия. Он понял, что сильный перед ним, а ему лишь остаётся подчиняться и пытаться приблизиться, стать одним целым. И не для того, чтобы забрать часть силы и скрыться – эту силу никак нельзя было оспорить или украсть. Но чтобы стать ближе к ней, будто осознавая свою неуязвимость в этом защитном коконе.       – Я сейчас войду, – услышал Аято шёпот рядом со своим ухом и махнул в знак понимания и согласия.       Канеки начал входить внутрь, медленно, бережно, стараясь не навредить. Каков герой-насильник! Аято лишь успел закрыть рот рукой, дабы звуки, издаваемые им, не были чересчур громкими. Скрываться и стыдиться ему было не перед кем, но ему самому было странно слышать это. Странно было слышать стоны, не вызванные болью, но удовольствием. Ни он, ни его мозг не привыкли к подобному. Беловолосый медленно погрузился в него полностью, не издавая и звука, даже не сняв одежду, пусть и сорвал её с Аято. Но парню было плевать, он уже неприкрыто наслаждался этой близостью, даже если и не мог коснуться бледной кожи гуля, нависающего над ним. Киришима зацепился за одежду Канеки крепкими пальцами, почувствовав первые толчки. Сейчас он ощущал их намного сильнее, чем раньше, сейчас они были намного более приятными. Он сжимался вокруг беловолосого, пытаясь двигаться навстречу, насадиться сильнее, чувствуя изменившееся дыхание Кена, продолжавшего кусать его за всё новые места, что он только мог увидеть или почувствовать.       Толчок, ещё один, глубже, грубее, но так приятно, что пальцы рук и ног непроизвольно сжимались всё быстрее в такт ускоряющимся толчкам. Мышцы всего тела то напрягались, то вновь становились ватными, никак не давая привыкнуть. Аято буквально задыхался во вздохах и стонах, понимая, что дольше он просто не продержится. Резко он вновь кончил неожиданно даже для себя; лицо странным образом искривилось в странной гримасе, одновременно и спокойной, безмятежной, но и напряжённой, со сведёнными бровями и плотно закрытыми глазами. Через несколько мгновений он ощутил, как Канеки внутри него остановился, чуть сильнее, нежели ранее, кусая Аято за плечо, на котором уже и так не хватало места для новых следов. Наверное, даже учитывая регенерацию гулей, эти отметины останутся надолго. Видимо, тот тоже кончил, делая это прямо в него.       Через секунду Канеки, наконец, вышел, оставляя некую и душевную, и физическую пустоту в теле Аято. Тот лишь повернулся набок, хмурясь от боли в пояснице, прижимая ноги к животу, принимая что-то вроде позы эмбриона. Канеки же молча прилёг рядом, не пытаясь больше прикоснуться к парню, лежащему справа.       – Ну и что за хрень это была? – всё-таки нарушил тишину подросток, так и не повернувшись к собеседнику, даже не поменяв позу.       – Знаешь, – начал Канеки, уже, видимо, не планируя точно отвечать на заданный вопрос, – когда я был человеком, моя жизнь была совсем иной.       – Вот удивил, – с сарказмом перебил Аято, но беловолосый этого будто и не заметил вовсе.       – И сейчас я даже не могу понять, что со мной всё-таки происходит, – он поднял руку перед лицом, секунду окинул взглядом чёрные ногти и сжал ладонь в кулак так, что костяшки побелели. – У меня такое чувство, словно я постепенно умираю. Словно прошлый я постепенно умирает. Знаешь, почему я ушёл из Антейку? Я хотел защитить тех, кто мне дорог. Но я, наверное, просто боялся за себя. Боялся, что мне будет грустно, если я увижу, как кто-то из дорогих мне людей умрёт. Потому я и попытался остаться в одиночестве, – кулак резко опустился, с громким стуком проламывая бетон под собой. Аято резко повернулся, не ожидав подобного, посмотрел сначала на кулак, видя крупные трещины под ним, а потом – на гуля в нескольких сантиметрах от него самого, что смотрел в его глаза, вновь будто бы зная, где они окажутся в следующий момент, словно смотрели далеко не в них, а в саму душу, движения которой предсказать не было, видимо, сложной задачей. – Но ты всё испортил, – отчеканил беловолосый гуль, – ты заставил меня привязаться к себе, и теперь я не могу допустить того, что бы ты умер. Так давай, возненавидь меня всей душой после всего, что я сделал! Попытайся убить или сделай так, чтобы убил меня кто-то другой, но, прошу, заставь и меня ненавидеть тебя! Пожалуйста, я не хочу вновь страдать! – Аято увидел, как из глаз прежде такого невозмутимого и страшного полугуля полились слёзы, никак не могущие вымыть из них боль.       И Аято, пересиливая себя, толкнулся вперёд, оказываясь ближе настолько, насколько это было сейчас возможно, и, выдохнув, припал подрагивающими губами к мокрым от слёз, но таким ровным и недвижимым губам Канеки в таком странном поцелуе. Он был непонятным на вкус, таким невинным, почти детским, но на большее Киришима, наверное, не был способен. Он переливал свои чувства в Канеки с помощью этого поцелуя, забирая часть чувств парня себе. Он вновь чувствовал то умиротворённое спокойствие, оказаться в котором хотелось навечно.       – Я, – оторвался он на секунду, – не смогу возненавидеть тебя! – и затем, отводя глаза, вновь приближаясь, краснея, не понимая, как у него это получилось ранее, тихо и скомкано произнёс последние слова одними губами. – Прости, Канеки…