Божиею милостью

Когда-то в 2017 Дверь перед Осаму распахнулась, выпуская взъерошенную, крашеную, очевидно, блондинку неопределенного возраста и внешних данных. Учитывая, что единственным требованием Атсуму обычно было «симпатичная», и то, что он редко повторялся, не стоило даже гадать, с кем именно Осаму довелось столкнуться на лестничной площадке. Достаточно было махнуть рукой на грани вежливости, отвечая на скомканное приветствие, заглушаемое цокотом каблучков по новому кафелю подъезда. — Ты поздно позвонил, — бросил через плечо Атсуму, не столько оправдываясь, сколько просто констатируя очевидное. — Кофе будешь? — Будешь, — согласился Осаму, ставя на пол сумку с едой из кафе и небрежно скидывая кроссовки. Осаму чувствовал, как напряжение, не отпускавшее его в последнее время, лишь туже накручивается на веретено где-то в районе диафрагмы, острым концом давя то ли на солнечное сплетение, мешая дышать, то ли на желудок, напрочь отбивая желание есть. Условная блондинка в дверях, как решил про себя называть ее Осаму, случайно задевшая его, потревожила натянутый прядильный нерв. Условная блондинка, как условное отражение проблемы. Любивший метафоры, Осаму еще недавно нашел бы игру слов забавной, если бы не его эмоциональное состояние, в последнее время находящее отражение на физическом уровне. Поставив чайник греться, Атсуму развернулся к дошедшему, наконец, до кухни близнецу и оперся о столешницу, рассеянно разглядывая брата, перекладывавшего принесенные продукты в холодильник. За окном было чудесное солнечное утро, по-весеннему теплое и ласковое. Атсуму всегда казалось, что в такие дни мир будто бы тебя обнадеживает, мол: «Эй, спокойно, доходяга, все наладится». Ветер больше не колет, а ласково гладит щёки, только что лопнувшие почки терпко пахнут липким соком и предлагают вдохнуть полной грудью необъяснимо прояснившийся воздух. Такие дни Атсуму мог распознать даже не успев открыть окно, чувствуя себя уже спросонок расслабленным и медленным, как пригревшийся на подоконнике кот. Тем более ему было неясно, почему у Осаму, успевшего прогуляться по тихому — все уже ушли на работу и в школы — городу, такое застывшее выражение лица. И тем меньше ему нравились дерганые, ломаные движения близнеца. — Собираешься поить меня растворимой дрянью вместо человеческого кофе? — скосив глаза на брата, поинтересовался Осаму. — Будь моя воля, я бы тебя на хлебе и воде держал, но так как я вовсе не собираюсь давать тебе лишний повод быть задницей, пришлось играть в гостеприимного хозяина. — В тон ему отозвался Атсуму, отмечая тем временем резче обозначившиеся скулы и жесткие складки у рта Осаму. Он как на себе читал признаки недосыпа и недоедание, которые быстро становятся заметны на людях, строго держащих себя в форме. Но недостаток сна еще можно было объяснить количеством работы, новым увлечением или, в конце-концов, дурацким сериалом, которые они оба проглатывали за вечер не столько благодаря культурной ценности оных, сколько врожденному азарту и нежеланию с утра услышать спойлер от другого. А вот заставить любого из них отказаться от еды не могло практически ничто. Они, словно панда По, заедали все на свете: усталость, панику, расстройства и успехи. Атсуму потихоньку оценивал про себя состояние брата, но делиться своими наблюдениями не спешил, как и делать из них выводы. — Какой молодец, хоть во что-то у тебя получается играть. — Этот камень мимо моего огорода, засренец, с подачами я разобрался, и последние игры прошли без сучка — — И без задоринки. И без лишних восторгов, мистер второй-лучший-сеттер-поколения. Атсуму с такой силой грохнул чайной ложкой об стол, будто в его руке была чугунная сковорода. — Хочешь поговорить о количественных значениях успеха? — угрожающе поинтересовался Атсуму. — О деньгах, что ли? — Скорее о степени популярности некоторых отдельновзятых предприятий из кулинарной сферы, и где бы они были без должной бесплатной рекламы. — Атсуму, выдохнув, поднял ложку и принялся размешивать кофе в кружках. Две ложки кофе каждому, две ложки сахара для себя и одну для Осаму. Как бы тот ни возмущался, но взрослые элегантные привычки вроде свежесваренного горького кофе — это все, конечно, здорово, но вкус детства — это вкус детства. Осаму знал, что Атсуму обязательно поведется на его выпады, особенно когда разговор зашёл о волейболе. Он также знал, что башню у этого бешеного может снести в один момент, который нельзя было отследить или предугадать. Просто у Атсуму вдруг щелкнет в голове, и он перейдет в режим «руками мысль донести быстрее, чем языком, их же две». Осаму ждал. Ждал и молился, чтобы это случилось. Он не знал, сколько еще сможет сам себя терпеть. — Если в дверях я столкнулся с ее целевой аудиторией — избави меня, Господи, от такой радости, у меня приличное заведение, гражданок с пониженной социальной ответственностью я уважаю, но имени они моему, как ты выразился,«заведению» не сделают. А что, кстати, второе место в рейтинге сказывается? Приличные уже не дают? Ну или хотя бы расчесанные… — звон ложки, слишком громко ударившейся о край чашки, показался измученному парню музыкой. «Еще немного», думал Осаму. А Атсуму, сквозь раздражение, думал о том, зачем его так очевидно и планомерно выводят из себя. Он видел бегающий взгляд Осаму, останавливающийся то на пачке сигарет на подоконнике, то на немытой посуде в раковине, то на царапине на голом плече Атсуму: он всегда следил, чтобы на нем не оставалось никаких следов, но бывают случайности. Осаму то ли не знал, за что зацепиться, то ли решил не размениваться на мелочи, сразу переходя к тяжелой артиллерии: бабам и волейболу. И если первое Атсуму в целом мало трогало, то волейбол был его жизнью, и за любой неосторожный комментарий не по делу можно было получить в глаз. Его жизнью были волейбол и Осаму, который чем дальше, тем больше выглядел так, как в детстве, когда он страшно злился, но сорваться было не на ком (или не за что). Тогда он, наверное, чтобы не лопнуть, кусал себя через рукав за руку так сильно, чтобы аж челюсти свело. Вот и сейчас на бледном лице с резко очерченной линией челюсти из-за непростых, по-видимому, дней и плотно сжатых зубов застыло выражение такой злобы и отчаяния, что Осаму, казалось, готов был бы сжевать одну из своих дурацких бейсболок. На нем сейчас, разумеется, никакой бейсболки не было, и растрепанный ежик черных волос ничто не скрывало. Но Атсуму так не нравился этот его новый образ, придуманный единственно для того, чтобы его не принимали за брата на улицах, что он был не прочь, если бы Осаму-таки съел одну или две дурацких кепки. Может, его бы, как в детстве, отпустило. — Тебе не дает покоя моя постель или успехи в карьере? — с вызовом спросил у брата Атсуму. — Ну, если это ты теперь называешь успехом, первый среди проигравших, то — Договорить Осаму не успел. Метнувшись к нему со скоростью профессионального спортсмена, Атсуму, не сдерживаясь, впечатал кулак в его правую скулу, роняя вместе с Осаму задетый стул. Грохот, поднятый на кухне, резонировал с лопающимися внутри Осаму натянутыми нервами, оглушая и дезориентируя, даря как раз то, чего Осаму так желал. Ненавидя себя за собственное бессилие, он мечтал, чтобы кто-то выбил из него всю дурь. И этим кем-то предстояло стать Атсуму. Осаму поднялся и вернул совершенно этого не заслуживающему Атсуму удар, разбивая губу. — Неудачник, — зло выплюнул Осаму. Новый, ошарашивающий своей мощностью выпад пришелся в бровь, и Осаму решил больше не пытаться подняться, практически наслаждаясь шумом в висках. В голове, как всегда, остался только Атсуму, но теперь ни одна из болезненных и назойливых мыслей не могла его достать: в голове так шумело, а лицо так онемело, что в кои-то веке тело взяло верх над разумом. Атсуму же, сквозь предательскую пелену слез нанося удары, терялся в догадках. То, что Осаму выбрал его своим палачом, он понял давно. Всегда отстаивающий право на ошибку, сам себя Осаму не умел прощать, и сейчас нёс заслуженное по его мнению наказание, обрекая близнеца на то, чтобы сознательно причинить боль любимому человеку. Любимому во всех смыслах. Для них с детства было очевидным, что никого ближе в их жизни не появится, и не потому, что второй из ревности этого не допустит, а просто потому, что ближе — некуда. Осознание глубины чувств друг к другу было настолько естественным и постепенным, что когда после очередного матча они, разгоряченные игрой и взбешенные собственным проигрышем, протащили друг друга спинами по ручкам шкафов в раздевалке, а после, не выпуская друг друга из рук, неистово целовались, продалжая спор о том, кто же из них все-таки на поле облажался, ни одного из них это не удивило. Обретение еще одной плоскости в отношениях не сопровождалось ни долгими метаниями, ни особенными страданиями по этому поводу ни с одной из сторон, по крайней мере, Атсуму до сегодняшнего дня был в этом уверен. Не то что бы их совсем уж не беспокоило общественное мнение, или желание родителей увидеть внуков; не то что бы они ни разу не поднимали вопрос о семьях и детях, все-таки уже не маленькие. Каждый из них любил другого настолько сильно и преданно, что готов был отказаться от любимого ради его же счастья, если бы тот попросил. Они так твердо были уверены друг в друге, что, как думал Атсуму, ничто не могло стать палкой в вечно движущемся и наращивающим темп колесе их отношений. Просто все, что связывало их с остальными людьми, казалось настолько поверхностным, что не стоило особого внимания. Поэтому, будучи молодыми людьми и долгое время живя на расстоянии друг от друга, ни у одного из них не возникало проблем с тем, чтобы смириться с личной жизнью другого. В конце концов, потребности есть потребности. У Атсуму были случайные девушки, у Осаму тоже. А еще иногда Кита. Чертов фермер. Но все это было устоявшимся порядком вещей, устраивавшим обоих. С их последней серьезной ссоры, когда Осаму решил бросить волейбол, и Атсуму (совершенно справедливо на его взгляд) счел засранца предателем, им и поругаться-то всерьез ни разу не удавалось. И сейчас каждый нанесенный близнецу удар отдавал тупой болью не только в руке, но в груди, в желудке, в самой печенке, скручивая нутро болезненными спазмами. Атсуму даже представить себе не мог, что случилось у Осаму, хотя готов был разделить с ним любое несчастье. Но не такой ценой. Осаму давно перестал сопротивляться, уже не пытаясь уворачиваться от ударов, принимая их будто бы благосклонно и приглашая продолжить. Когда Атсуму снова занес руку, он лишь на мгновение прикрыл глаза, прежде чем разбитого лица осторожно коснулась теплая ладонь. — Хватит, Саму, — тихо попросил Атсуму, стирая большим пальцем кровавую соплю, текущую по щеке, и слезу из уголка глаза Осаму, — За что ты так со мной? — Он резко поднялся с лежащего под ним Саму и развернулся, прижимаясь лбом к прохладному стеклу кухонной полки. — Ты сволочь, Саму! — Атсуму ожесточенно стёр кулаком слёзы, вновь собирающиеся, стоило только представить, во что превратиться уже через полчаса такое дорогое ему лицо. Пришлось зажать переносицу и запрокинуть голову. Осаму изначально не казалось хорошей идеей обречь Атсуму на подобное, но он до последнего молился, что тот не сразу все поймет. На что, спрашивается, надеялся. Просто за два десятка лет они так привыкли, что у них все общее: игрушки, учебники, достижения, проблемы, что даже во взрослом состоянии ничего уже не могло измениться. Они просто не умели мучиться в одиночестве. Наверное, в этом была их общая радость и общая печаль: второго всегда цепляло рикошетом, что бы ни происходило. И если Осаму терзался тем, что, как ему казалось, вредит брату, мучился, стараясь держать собственные притязания в узде, чтобы предоставить необходимую близнецу свободу, ограждая его от ссор между ними, то Атсуму неизбежно пришлось взять на себя откат от этих метаний. Осаму считал, что это меньшее из зол, что еще пара синяков на его совести не станут слишком тяжелым грузом. Считал так, пока не увидел вместо горящих гневом глаз затуманенные болью и обреченностью. Пока не увидел напряженную спину отвернувшегося от него и прячущего слезы парня. И обычно Осаму бы просто отмахнулся, считая, что Атсуму излишне сентиментален (что являлось закономерным, учитывая их эмоциональный, взрывной характер). Обычно он бросил бы ему про себя: «Плакса», и успокоился. Но он знал, что виноват. Любой бы расплакался от такого коктейля эмоций: обида, злость, раскаяние, стыд и щемящая душу жалость. Когда твой эмоциональный диапазон шире, чем у зубочистки, такие переживания в любом случае дадут о себе знать. Осаму лишь порадовался, что сейчас обошлось без крушения квартиры. Надо же — взрослеют. Осаму тихо подошел к брату сзади, прижимаясь щекой к щеке и заключая в надежный кокон объятий. И хотя теперь Атсуму был больше него в объеме — все-таки профессия сказывалась, сейчас Осаму накрыл собой поникшие плечи — Атсуму был больше расстроен, чем зол — и закаменевшую спину. Так в дестве, когда один был чем-то расстроен, второй накрывал их с головой одеялом, оставляя монстров из-под кровати, проваленные экзамены и поражения в матчах за пределами их маленького и теплого кокона. Они и сейчас так делали. — Твою мать, Саму! — злой голос Атсуму дрогнул, а Осаму лишь крепче прижал его к себе, опуская подбородок на крепкое плечо, когда собственные слезы собрались в уже заплывшем глазу. — Ты чертов псих! Что такого случилось, что ты ртом пользоваться разучился? Ненормальный — — Прости меня, Тсуму. — Осаму выпустил его из рук, склоняя голову вдоль спины близнеца и упираясь ему в поясницу. Он извинялся за все сразу: за эту драку, за то, что не мог спокойно поговорить с Атсуму, за то, что не мог отказаться от него. — Прости меня. — Слезы мерно капали на светлую кухонную плитку. Атсуму развернулся, и Осаму, так и застывший то ли в низком поклоне, то ли с подставленной под гильотину головой, уперся ему макушкой в живот. Большая рука со сбитыми костяшками зарылась в короткий ежик темных волос, нежно поглаживая наверняка звенящую, тяжелую голову. — Ты идиот? — тихо поинтересовался Атсуму — Да. — У-у, как все запущено. И это вместо: «От идиота слышу»? Совсем дела плохи. Атсуму убрал руку, вместо этого притянув этого дуралея к себе, уложив его голову себе на плечо и мягко поглаживая по лопаткам и пояснице. — Ну вот скажи мне, дурья твоя башка, что такого случилось, что ты решил себя да моими руками искалечить? Поговорить нельзя было? Или твой поганый язык ты только как помело и используешь? — ласково поинтересовался Атсуму у повисшего на нем близнеца. — Давай, вспоминай, как ротом пользоваться. — Тсуму, я… — в плечо прошелестел Осаму, — я испорчу тебе жизнь. — Снова здорово. Уж надеюсь не меньше, чем я тебе, а то так и помрем от скуки, — не проникся Атсуму. — Я серьезно. Я и Ките могу сломать жизнь. Я не могу и не хочу лишать тебя будущего: семьи, детей, карьеры. Ты уже один раз не поехал из-за меня играть в Европу, и я молчу, сколько раз твои отношения так и не перешли на уровень отношений двух взрослых людей просто потому, что ты не даешь им из-за меня шанса. Я держу тебя, но и Киту не отпускаю, пусть редко, когда тебя подолгу нет, но я все равно возвращаюсь к нему, а он не может мне отказать. Никогда не мог. А он ведь старше нас, и ему тоже давно пора осесть. — То есть ты почему-то решил взять на себя ответственность за решения двух взрослых мужиков, которые и без твоего длинного носа вполне способны разобраться со своей жизнью и в своих привязанностях? Поверь мне, Саму, если бы меня что-то не устраивало, ты бы первым об этом узнал. Я отлично ориентируюсь в системе своих ценностей и приоритетов. У меня их всего три: ты, волейбол и родители. И ставить тебя на первое место — мой собственный, не имеющий к тебе никакого отношения, выбор. Я, наверное, не был властен над тем, как развивались наши отношения. Но и ты не был. Так было задумано кем-то умнее нас, ну так и что? Вновь выбирать тебя, раз за разом— это и есть мое решение. А уж о Ките точно переживать не стоит: он большой мальчик, сам разберется. — Рука, до этого мерно гладившая посницу, напряглась, прижимая Осаму еще ближе в собственническом жесте. — Если он чего-то не хочет, ты отлично знаешь, что его и под дулом пистолета не заставишь. И уж он точно не настолько дурак, чтобы не понимать, что ваши так называемые «отношения» ни к чему не приведут. Осаму дернул уголком губ, услышав так редко появляющуюся в голосе Атсуму, сейчас играющего роль старшего брата, ревность. То есть он мог ревновать к нему их общих друзей и родителей, ревновать самого Осаму к еде и прочей ерунде, но он никогда не опускался до ревности к партнерам, потому что точно знал, что они ему не конкуренты. А это не будило его спортивный азарт, это же неинтересно — победа без боя. И только Кита выводил его из себя. Спокойный, всегда готовый предоставить Осаму тихую гавань, когда Атсуму был далеко, и становилось совсем тоскливо. Всегда готовый накормить, пожалеть, отыметь и не задавать лишних вопросов. Но в последнее время Осаму все реже заглядывал к нему, да и то по рабочим вопросам, потому что под ясным, спокойным взглядом ему все чаще становилось не по себе, как нашкодившему щенку. И не всегда было понятно, что скрывал молчаливый укор: «Почему ты не с Атсуму?», «Зачем тебе я?», «Когда ты перестанешь думать только о себе?». А может, все это Осаму только казалось, кто его разберёт. — Тсуму, но ведь это правда. Мой выбор — держать вас обоих. — А я тебе еще раз повторяю: хрена с два ты бы смог кого-то из нас удержать, если бы нам обоим это не было нужно. Хотя я передать не могу, как меня раздражает его присутствие в твоей жизни. — Ну я же молчу про… — Вот и молчи. Еще не хватало рукоблудство в раздевалке вспоминать. Этак мы до средней школы дойдем. — Атсуму легко ткнул его под ребра. — Саму, скажи мне, что на самом деле тебя так мучает, помимо раздутого эго, заставляющего тебя брать ответственность за весь мир? — Я не могу играть по взрослым правилам. — В каком смысле? — Атсуму попытался отстраниться, чтобы хотя бы переферическим зрением увидеть выражение лица близнеца, но тот лишь крепче сомкнул кольцо рук у него на бедрах. Как ошейник, ей богу. — Я хочу тебя себе. Всего. Несмотря на чаяния родителей и разные доводы о том, что тебе не всегда будет 20, и ты можешь пожалеть об отсутствие семьи — — Эй, — попытался прервать его Атсуму. — Не перебивай. Так вот. Я не хочу жить отдельно, не хочу отпускать тебя одного в иностранную команду. Я лучше здесь все брошу и помчусь за тобой хоть на край света, лишь бы не выпускать тебя из поля зрения. Я не хочу видеть чужие царапины на тебе, не хочу быть рациональным. Я знаю, что не должен тебе мешать, ограничивать тебя, ты же как бешеный медведь: посади тебя на цепь — станешь людоедом. — Ну спасибо! — Тсуму. Я не готов сломать тебе жизнь, я знаю, как правильно, но это в последнее время никак не сходится с тем, как хочется. И я не могу справиться с этим. Я как малолетний идиот, чем дальше — тем хуже. — Насчет малолетнего не знаю, а вот про идиота — это ты в точку. — Атсуму аж глаза закатил, отнимая лицо Осаму от плеча и осторожно заглядывая ему в глаза. Зрелище было малоприятным: глаз заплыл, разбитые бровь и губа распухли, на отекших скулах наливались синяки. Атсуму поморщился, вспоминая собственные незаслуженные побои, чтобы снова не пустить слезу от жалости к этому балбесу. — Саму, послушай меня. Я не знаю, в чем ты видишь проблему. Вопрос о детях мы с тобой обсуждали, не будем пока к этому возвращаться. Насчет сторонних пассий — я ведь предлагал тебе жить полноценной парой, но ты сам отказался, настаивая на том, что гормоны все равно возьмут свое, и лучше знать заранее, чего ждать, чем потом разочароваться, потому что соврать все равно не выйдет. Гормоны успокоились. Хочешь — пожалуйста, никаких баб, никакого Киты и Таро, никаких перепихов в раздевалках. — Про раздевалки - это ты хватил, конечно, балабол. — Да, пожалуй, это святое. И сколько воспоминаний! — Атсуму коротко лизнул его за ухом, тут же снова становясь серьезным. — Саму, как скажешь, так и будет. Не надо отдуваться за нас с Китой, мы взрослые дяди. Отвечать тебе придется за свое решение, так прими его и живи себе спокойно дальше. Несогласные тебе доходчиво и по пунктам все разъяснят. — Не сомневаюсь. — Саму тихо хмыкнул, стараясь не потревожить успевшую подсохнуть губу. — Ну знаешь, сегодняшее выступление ты режиссировал сам, мне до сих пор на твою рожу смотреть больно. И злобно. — Это как? — Смотрю и злюсь на тебя, дебила, и на себя. — Тоже дебила? — Тоже дебила. Дважды дебила, потому что я знал, чем дело кончится, стоило тебе на кухню войти, но спустил все на тормозах. Осаму, наконец, оторвался от брата, выпрямляя спину и перемещая вес с затекшей ноги, при этом внимательно смотря на воинственно скрестившего руки на груди Атсуму. — Саму. — пронзительный взгляд горящих — таких, какими они и должны быть — глаз. — Чего ты от меня хочешь? Я ради тебя весну с зимой местами поменяю. Даже волейбол брошу, если ты потребуешь. Осаму слушал внимательно. Атсуму говорил спокойно, без драматизма и помпезности, отчего подобное звучало не пошло, а настолько проникновенно, что заставляло задержать дыхание. — Саму, что бы Аран ни говорил, ты не мое благословение. Ты и не проклятие. Ты просто моя жизнь. — Атсуму резко дернул Осаму за волосы на себя, сталкиваясь с ним лбом. Учитывая, какие они оба упрямые бараны, звук должен был быть, как от столкновения двух пустых бидонов. — Мне без тебя свет не бел, — Атсуму прижимается еще плотнее, щека к щеке и еще тише продолжил, — я без тебя недееспособен. — Мне теперь все время придется закатывать истерики, чтобы услышать от тебя подобное? — голосом, из которого пропала вселенская обреченность, так же тихо поинтересовался Осаму. — Попробуй только, упырь болотный. Я тебя в следующий раз, почувствовав подобное, и на порог не пущу. Еще не хватало жить с такими бешеными. — Осторожно поцеловав Осаму в менее пострадавшую щеку, Атсуму отстранился и потянул его в спальню. — Почему упырь? — спросил Осаму, улыбнувшись комментарию про совместную жизнь. — Ты себя в зеркало видел? Тощий, синюшный — упырь упырём. — Дойдя до кровати, Атсуму резко остановился. — Давай хотя бы 15 минут, Саму, а то чувствую, что постарею за сегодня на несколько лет. — Не бросишь баловаться этой дрянью, — ворчливо заметил Осаму о сигаретах, неосторожно оставленных на подоконнике, раздеваясь донага вслед за Атсуму, — постареешь еще больше, и никакой Европы тебе не светит. Не за кем и некуда будет мчаться и все бросать. — А ты уже настроился на роль самоотверженного страдальца? — со смешком уточнил Атсуму, забираясь под тонкую простыню и утягивая Осаму за собой. — Конечно. Это очень романтично. — с непроницаемым лицом согласился Осаму, переплетая ноги с близнецом и прижимаясь к нему настолько близко, что, казалось, он пытался с ним слиться. Так близко, чтобы приходилось дышать одним воздухом на двоих. — Не смей со мной так поступать, Саму. Ради тебя я готов, на что угодно, но я должен знать, что происходит. — Прости меня. — искренне выдохнул Осаму ему в волосы. Иногда, после сильной эмоциональной встряски, не важно, вызванной ли хорошими или плохими событиями, им это было необходимо. Сплестись теснее, чем в утробе. Соприкасаться каждой клеткой тела, чтобы когда-то разделённые плоть, кровь и душа слышали и чувствовали друг друга, чтобы не только воздух, но и пульс был один на двоих. — А я думаю, Аран прав, — лениво протянул Осаму. — М? — Я твое благословение. — Ты моя кость в горле, шило в жопе и бревно в глазу. Но я рад, что тебе полегчало, думать — не твоё. — И что, Тсуму, — снова посерьезнел Осаму, — скажешь, что теперь все будет хорошо? — Угу. — И как же, интересно? Атсуму недовольно открыл глаза и приподнял голову, чтобы наглядно продемонстрировать свое недовольство тому, кто сомневается в его способностях медиума. — Учитывая, что все, из-за чего ты себя так мастерски накрутил, кажется мне абсолютно надуманной ахинеей, даже не знаю, что тебе ответить. — И все-таки? — Как-как? Жопой об косяк! — громыхнул Осаму, укладываясь обратно. — И с божьей милостью, благословение мое.