Whistle. Obey me

Раздражение впивается в зубы тупой болью. Дерет эмаль скрежетом и гундящей под нос бранью. Смотреть в ту сторону улыбчивости и заезженности осточертело, и просто хочется свалить поскорее. Но, конечно же, прошмыгнуть мимо, затерявшись в безликой толпе, как и ожидалось, не получается. Не получалось тогда, как и не получается сейчас. Имя, сорванное с уст, кажется чужим. Не родным. Это не он. Не его это имя. А даже если его, пусть затолкнет его обратно в глотку. Не слушай, не слушай, не слушай. Не оборачивайся и скорее спеши. Спесь выбить топотом однако же не получается. Достигают его в мгновение ока. Снова этот человек. Преследует его почти месяц. Целый месяц он места себе не находит, и последнюю неделю даже начал побаиваться. И откуда только имя узнал? Отстанет он, в конце концов, или ему дальше втягивать голову в плечи? — Что? — раздраженно. Презренно. Так, будто крошки хлеба на столе. Смахнуть поскорее прогнившей тряпкой и дело с концом. — Золотце, у тебя сегодня нет настроения? — Оно у меня всегда пропадает, как только в поле зрения попадает ваша физиономия. На самом-то деле начало происходить это после конкурса, в котором третье место досталось ему заслуженно. Понадеялся тогда на спокойную размеренную жизнь без обиняков и бессонных ночей за маленьким экраном доисторического ноутбука, купленного с рук подростка-эмо, но как только одна проблема исчерпала ресурсы, внезапно возникла другая. И теперь более насыщенными красками заплясала его беспокойная жизнь. Ну куда еще? — Золотце, остановись. От выпада его покачивает из стороны в сторону, зато этот странный человек добился, чего хотел. Хосок переводит взгляд на запястье, браслетом чужих пальцев которое зажали в тиски. Вскидывает бровь к небу и недоуменно смотрит на то, как вопиюще несдержанно покусились на его личное пространство. Разорвали шар, окутывающий тело, как обычную бумагу. И теперь беззащитность играет на скулах жаром. А внутри груди волна возмущения поднимается к глотке. И он не в силах ее остановить: — Отпустите! Вырвать, правда, придется вместе с загорелыми до цвета песка пальцами. Темные очи смотрят в ответ надменно, ухмыляются и дают понять — не отстанут, пока не выслушает. — Хорошо, что вам нужно? Сдается он не потому что слабоволие настигло и прогнуло его под острым взглядом (хотя и поэтому тоже), а потому что мертвая хватка ощутимо стягивает запястье до покалывания на обескровленных кончиках пальцев. Да и придается Хосок мысли другой теперь, нежели неделей ранее. Легче выслушать и разрешить конфликт, какого плана он бы ни был, чем шарахаться, в страхе кутаясь в доводах. Целый месяц его просят о встречи, но Хосок пропускал это мимо ушей. За баррикадой всевозможных ответных атак до сегодняшнего момента удавалось избежать встречи напрямую. Субин был своего рода спасителем. За его спиной он прятался от этого странного человека. А когда окликали по имени, сжимался, как ему казалось, до размера комочка, воспроизводящего ток. Не подходи, убьет. Он кричал об этом всем своим видом, и пока ему удавалось причалить к противоположному берегу без последствий. Субин, правда, сегодня занят. А Хосок вот теперь стоит и смотрит на вздымающуюся чужую грудь. Отмахнуться наличием дел с другом, а доказательством был Субин, стоящий рядом. Видно было по нему, как неловко было присутствовать парню в момент попытки сгладить углы незнакомцем. Слушать просьбы всего лишь поговорить. Умоляющий взгляд был брошен в сторону Хосока неоднократно, но Субин нужен ему был в тот момент. Он был его неоспоримым доказательством занятости. Субин неловкость сглатывал вместе с вязкой слюной, давил из уст улыбку извиняющуюся. В тот момент молодой человек не казался ему, как Хосоку, мафиози или еще кем похуже. Субин сразу понял, для чего именно случайные (или же нет) пересечения во дворе института были ему нужны. Только Хосок топился в своих доводах котенком нежеланным. Придумывал небылицы о том, что, возможно, его хотят проучить. Только за что? На это у него ответа не было. Ничего не оставалось, кроме как ступать рядом по неровной дорожке из бревен, что вот-вот покинут место пребывания и утянут его вместе с собой в бездну. Отвечать на внимательный изучающий взгляд невинным взмахом ресниц, и тащить на горбу Хосока, потому что двигался он как улитка. Застывал, простреленный боязливостью, потому что знал, что Субин его один на один с этим человеком не оставит. Да хоть на себе потащит, если нужно будет. Уверенность в лице Субина было тем, что помогало избежать последствий. А когда рядом всегда есть объект спасительного круга, забываешь, как плавать без него. И теперь Хосок барахтается среди толпы, которой-то и не существует как будто вовсе. Темные очи, точно змеиные, изучают его так долго, внимательно. Пытаются разглядеть каждый миллиметр кожи, скрытый одеждой. И действительно чувствуется это как наедине с ним одним. Толпа растворилась, оставила его одного справляться с утрированной мозгом ситуацией. Ему все еще страшно. Он бы и знать не хотел, для чего понадобился этому человеку. Связей никаких он не имел, денег тоже. Да у него даже девушки не было, если вдруг порешить его решили за соблазнение малолетней куртизанки. Снующие туда-сюда мысли разлетаются стаей цикад. Поют в голове, стрекочут. Он даже не слышит, что ему говорят. Только кожа горит в районе запястья. И долбится сердце насильно быстро. Перекачивает литрами кровь. Но, остановись! Просто остановись. Не бейся так бешено. — Ну так что? — Что? — переспрашивает, потому что слушал вполуха. Точнее, не слышал ничего. Гомон страха подвешенности состояния сотрясал внутренности в тот момент с головы до пят. И хотя Хосок понимает, что не похож этот человек на бандита, сердце пляшет у глотки и вот-вот выскочит прямо в его же руки. Хлюпающий живот размашистой пощечиной овладевает щекой. Наверняка сгореть от стыда невозможно, но в данный момент Хосоку кажется, что он это сделает. Докажет всему миру, что невозможное возможно. А смех тихий еще сильнее прокручивает кулаком в районе солнечного сплетения. Только вот, как ни странно, отчего-то Хосок не падает поражённым противником ниц. — Проголодался? — голос его звучит, скорее, не угрожающе. Беспокойно. Вот как звучит его голос. И это тем более странно. — Почему? — быстрее, чем ожидал, срывается вопрос с губ. Потому что действительно, почему? Почему взгляд его так добр и беспокоен. Почему это все выглядит так, будто он о нем заботится? — Почему? — снова повторяет. У Хосока кроме Субина никого нет. А у Субина помимо Хосока есть Ëнджун. И Хосок завидовал ему. Завидовал тому, что маяться одиночеством ему не нужно. Что ночью спать он может спокойно. Что не настигнет его кара небесная, потому что ловец снов висит над макушкой в то время, пока видится десятый сон. Когда в последний раз Хосок пытался с кем-то встречаться? Когда он чувствовал, что ради него готовы переплыть реку? Благо в общежитии хватает связей на поговорить до ночи, но это ведь не то, правда? Этот человек, выглядящий таким обеспокоенным, странный. Поистине, странный и для начала пугающий. Только вот почему он так переживает? Он ведь Хосоку никто, и его тем более не должны волновать его проблемы и загоны. Так почему такое ощущение, будто только что его прочитали насквозь? — Что "почему"? — Почему вы выглядите так? — Как "так"? — Вот так, — указательный палец направляется волей случая к незнакомцу. — Почему вы волнуетесь? — Ты правда ничего не слышал? — Правда, не слышал, — не опровергает. И в следующий момент он задыхается. Его выкручивает наизнанку от неправильности изъяснений насчет этого незнакомца. В рот он набрал словно воды. Низвергнуть поток удивления у него не получится даже под дулом пистолета. Так ему кажется. Он и не пытается этого сделать. Все, что он может — задыхаться и пережевывать брошенную ему информацию. Как обглоданную косточку вылизывать собакой и пытаться найти на ней хотя бы еще один кусочек мяса. Вновь тишину разбавляет урчание желудка. И на этот раз Хосок краснеет в два раза сильнее. Пылает алым тюлем на несколько лье вперед. Да и правда, открывшаяся ему человеком напротив, и тому, кажется, вонзила иголки под кожу. Потому Хосоку удается ладонями заглушить красноречивость лица перед незнакомцем. Все еще слова птичкой бьются в голове. "Ты мне нравишься. И понравился сразу. Тогда, на конкурсе. Помнишь, мы разговаривали с тобой на улице? Ты тогда волновался, но выступил куда лучше человека, занявшего первое место. С тех пор твои глаза, твой профиль, твои волосы, твое тело и весь ты не даешь мне покоя. Поэтому сходи со мной на свидание? А если тебе не понравится... я не скажу, что отстану от тебя. Я все равно добьюсь своего, уж прости. Тебе придется насильно меня от себя отгонять. Но не легче ли попытаться? Я дам тебе все, что ты захочешь". — Но, — наконец лепет срывается с посиневших губ. Пораженный словами, парень все еще не может найти себе место. Голос его рябит. — Но я никогда с представителями своего пола не встречался. И спал только с девушками. И целовался тоже только с ними. Я не уверен, что мне может понравиться человек моего пола. — Но ведь не узнаешь, пока не попробуешь? А ведь правда не узнает. Но стоит ли пробовать? Но Субин ведь с Ëнджуном счастливы. Быть может, и он тогда сможет? — Я не знаю, — растерянно отвечает. — Никогда не пытался. И ничего я не знаю! Он замыкается в себе. Он ведь именовал его бандитом. Страшился с ним разговаривать и стоять вот так, всего в нескольких сантиметрах от него. Хосок отходит на пару шагов назад и растерянно смотрит на студентов, покидающих здание института. Никто ему в этот момент не поможет. Есть только он, дрогнувшее сердце, пустеющая со скоростью звука улица и незнакомец, ждущий ответа. — Чего ты боишься? Что ты теряешь? Что он теряет? Действительно, что он теряет в данный момент? — Ничего, — выдает тихим голосом. Потому что терять-то ему по сути нечего. У Хосока нет за спиной абсолютно ничего. Ни денег, ни связей, ни родителей, ни девушки. Хосок чист, как белый лист. И холст этот может украсить лишь мастер. Мастер, однако, возможно, стоит сейчас перед ним. Глупо? Доверчиво? Быстро? Плевать. Если честно, плевать. Ведь вырваться из мрака можно только с помощью другого человека. Ведь хоть общага полна людей, вследствие чего уязвленность не столь осязаема, то будет совсем другим. Его персональным лекарством. Его исцелением. Его отравой от тех, кто преследует его с детства в моменты долгого отсутствия рядом людей. И, возможно, он также наравне станет тем, кто найдет способ пробудить спящую красавицу внутри него, что таит столько загадок внутри хрустального своего гроба. Только вот насчет последнего Хосок не уверен никак. Сейчас он не шибко-то желает знать происходящее когда-то по ту сторону нормальной жизни. Потому что, быть может, это разрушит все до основания. А может, и наоборот. Соберет все части пазла воедино и позволит вкусить чувство расплаты с тем, что гложет его такие долгие годы. — Тогда пойдем? И маленькая ладошка ложится перышком в широкую, усыпанную песчинками пляжа. Легкий бриз забивает глотку и сжимает легкие до боли в груди. Кожаная обивка сиденья автомобиля так кстати держит тело по курсу. — Я не, — неловко чешет щеку Хосок, когда грубая ладонь стелется ветром на бедро. — Вы можете меня так откровенно не касаться? Я еще ничего не решил. — Но ведь ты сейчас сидишь со мной рядом, в моей машине, — улыбается тепло. Это заставляет что-то внутри Хосока затрепетать. Но он быстро обрезает этому крылья. — Это ничего не значит, — бурчит в ответ. Краснеющие щеки скрывает вид на город, видимый со стороны окна пассажирского сиденья. — Тебе неловко? — слышит он голос теперь уже который не заставляет поджилки трястись, и хлюпать желудок. — Совсем немного, — признается. — Я считал вас бандитом. — Вот как, — удивляется. Но в следующий момент ухмыляется: — А вдруг и правда бандит, что тогда делать будешь? Как поступишь? Выпрыгнешь из машины? Но двери-то заблокированы. Хосок дергается так сильно, будто получил оплеуху. Уставляется теперь на молодого человека с опасными искрами обеспокоенности в глазах. Краем глаза он подмечает, что они несутся со скоростью ста шестидесяти километров в час. Выпрыгнешь — разобьешься в лепешку прямо под ногами прохожих людей. Однако вновь погрузиться в смерч сжирающей паники, содрогающей спазмами желудок, не дает громкий смех. — Ты так перепугался, цыпленок. Неужели реально считаешь, что я тебе признался для того, чтобы вскоре твои органы хранились в пакетах? И вез их грузовик в непонятном направлении? — А затем говорит серьезно: — Золотце, не бойся всего, что тебе говорят. Порой смысл слов совсем не тот, каким хочет казаться. Нельзя воспринимать все в буквальном смысле, а вот осторожность держать при себе никогда не помешает. Но я правда не маньяк, не бандит и никто другой из этого. Я не сбежавший из тюрьмы заключенный, посаженный за тяжкое преступление. Все, что я сказал тебе на улице, является правдой. Я действительно влюбляюсь с первого взгляда впервые, а опыт у меня есть, уж поверь на слово. И с девушками, и с парнями. Но с некоторого времени я предпочитаю парней. С ними легче. Они более сдержаны и понимают, если вдруг что-то идет не так. Мало когда закатывают скандалы. Они не истеричны, не плаксивы и не требуют чего-то сверхъестественного в ответ на свою любовь. Парни прекрасны, красивы, эстетичны. Они лучшее, что может быть в жизни. А ты, золотце, тем более. Хосок поднимает смущенный взгляд от рук, теребящих конец кожаного ремня. Где-то пониже сердца что-то дрожит паутиной, сорванной ветром. Чтобы не показывать противоречие, севшее ему на коленки и обхватившее щеки ладонями, Хосок вновь принимается разглядывать офисы и дома, высокоэтажки и школы, пешеходов, велосипедистов. Смотрит на то, как припорашивают морем графитовый асфальт желтые и красные листья деревьев. И благодарен за то, что человек этот, сидящий рядом, более не предпринимает попыток доказать свои слова действиями. И пока что молчит во избежание тугой клишированности, что непременно затянулась бы на груди ремнем. И, наверное, стоило бы уточнить куда, собственно, они направляются, только вот Хосок не дает отчета своим действиям, и впервые в жизни позволяет пуститься ситуации во все тяжкие. И, видимо, раз предположение дальнейшей близкой связи не претит и не выворачивает наизнанку массой протестов, он не такой уж заядлый гетеросексуал. Да и Ëнджун с Субином ни разу не дали усомниться в своих крепких отношениях. Быть может, парень сможет его понять лучше девушки, а уж обеспечить защитой тем более. Теперь только неловкость одаривает жарким дыханием затылок. Рука все еще, несмотря на протест, стискивает бедро, и тепло ее пробирается к паху, и выше, к низу живота, что отчётливее с каждой минутой, с которой они едут по городу, усыпанному начавшимся незадолго до поворота с института на главную дорогу дождем, стягивает узлом. А чуть выше, ближе к пупку, что-то щекочет его под одеждой, по голой коже проводит перышком гусиным. Закусанная губа не остается незамеченной, из-за чего усмешка выглядит не злобной, как раньше, а показательной. Срывает с себя откровение, сумевшее раскрыть тайну. Но на попытку продвинуть ладонь чуть выше, Хосок все же, взяв себя в руки, хлестает ее со всей силы. — Понял-понял, — поднимают руку в сдавшимся жесте, — не трогаю, смотри. — И не трогайте! — Может, перейдем на "ты"? Все же я уже сплю и вижу, как ты катаешься на мне верхом, золотце. Возмущение сдавливает грудь, вдруг ставшей похожей на шар. Хосок вперивается в незнакомца прищуренным свинцовым взглядом. Тяжко. — Нет, — кривит лицом Хосок. Назло. — Хочу на "вы", ведь мы друг друга знать не знаем. И то, что я согласился на перспективу рода "сходит с вами на свидание" ничего не значит, ясно? Так что держите свои руки при себе, касаться себя я не разрешал. И не разрешу в ближайший час. — Почему час? — интересуется незнакомец. — А сколько еще длится свидание? — ответным вопросом. — Как минимум три часа. А лучше все пять. — И что вы собрались делать все три часа? — Узнаешь, — вновь эта улыбка, трепещущая в груди былинкой. — Но почему сейчас нельзя сказать? — Потому, — говорит, склоняясь к Хосоку, который переводит взгляд в сторону. Туда, куда устремил взгляд незнакомец, — что нужно сначала покушать. Ремень безопасности щелкает, а Хосок давится воздухом и сидит на месте истуканом до тех пор, пока незнакомец не обходит автомобиль и не открывает переднюю дверь, вызволяя его из автомобиля. — Что сидим? Не скажет же Хосок, что сидит он до сих пор на переднем сиденье оттого, что в таких дорогих ресторанах он не то чтобы не бывал, а даже не проходил мимо них лишний раз во благо своему мировому спокойствию. Однако неуверенность заточают толчком с кресла прямо в распахнутые объятия. А Хосоку в тот момент кажется, что даже тело чужое не спасет его от встречи с ртутным асфальтом. Случайная встреча глазами и, кажется, не вернется в прежнее русло его жизнь. Потому что таким откровенно раздевающим, восхваляющим, воздвигающим до высоты небес и, самое главное, влюбленным взглядом на него в своей жизни не смотрел никто. С нитей золотых падают капли дождя, и Хосок старается не дрожать от холода, но когда его спрашивают, все ли в порядке, наперекор уверенности слов зуб на зуб не попадает: — В порядке. — Не видно, — шепчут на ушко, — золотце. По тебе этого совсем не видно. И, по классике жанра, в этот момент в романтических фильмах губы овладевают другими, дрожащими от холода. Под капель, под разноцветные листья, оседающие на асфальте бумажными корабликами. Однако отстранение охватывает еще большим холодом, и наряду с ним разочарование расцветает в вымученной улыбке. "Ты дурак, Хосок!", — хочется крикнуть, но Хосок просто идет следом за спиной, укрытой пиджаком цвета индиго. Все же он парень, а ты с ними никогда любовных утех не имел. Так какого черта тебе сейчас неймется? Успокойся, и просто позволь этому вечеру наконец закончиться. Шок, выражающийся ступором, обуславливается внутренним интерьером ресторана, который наперекор внешнему своему виду дороговизны исчерпывал простоту в обычных вещах. На стенах, выкрашенных в темный оттенок, красками полегли вырезки газет. В центре стены, противоположной входной двери, такими же красками нарисованы портреты знаменитых журналистов XIX-XX вв. И Хосок удивляется тому, как верно этот молодой человек, стоящий подле него, подобрал место для "свидания". — Предпочитаешь вон там, — указывают на стену за оградительным резным выступом из темного дерева, — или же в центре? А может, — пальцы слегка сжимают Хосоковы плечи и разворачивают на сорок пять градусов, — около окна? Окно это, между прочим, сделано из темного пластика, рамки, чернее ночи, почти сливаются со стенами, если не темнее только. В итоге Хосок выбирает именно это место. И если в обычной жизни Хосок любит находиться в центре внимания людей, и уж тем более льстят ему обольстительные речи о его внешности и заводном, веселом смехе и характере, то в данный момент он предпочел бы скрыться в тени ховеи, что посажена в большой горшок, установленный устойчиво на пол чуть дальше столика, который предположительно должен стать местом их пребывания на ближайшие сорок минут. Только вот Хосок не учел фактора посещаемости места, а наряду с тем время ожидания готовности заказанных блюд. — Почему выбрал самое нелюдимое место? — спрашивает, судя по избранному месту для ужина, богатенький сыночек отца. — Я, — запинается Хосок. В подрагивающие пальцы ложится меню, и от цен, указанных по правую сторону от названия блюда, у парня лезут глаза на лоб. Пожалуй, она поужинает сегодня простой водой, если только она не стоит столько же, сколько телефон Самсунг новой модели. — Мне неловко, — выдаёт, прикрывая глаза. Меню он откладывает в сторону. — Отчего? — Посмотрите на меня, — выдыхает. — Разве так одеваются в ресторан? Простенькая спортивная ветровка, намокшая от дождя, темно-серые джинсы и ботинки. — Как "так"? — Вы можете не делать вид, будто не понимаете происходящего вокруг? — Но я правда не понимаю, — в голосе и правда нет ни намека на сарказм. — Так посмотрите тогда на себя! — злится Хосок. — А потом на меня. — Но я все еще ничего не понимаю. — С меня хватит! — он встает на ноги. — Я иду домой. — Никуда ты не пойдешь, золотце, — руку его ловят быстрее, чем он успевает ступить по направлению к выходу первый шаг. Обратно он с размаху влетает на чужие колени. — Тогда будем сидеть так. Глаза жмурятся, потому что смотреть на происходящее больше нет сил. А еще потому что вновь что-то в груди его вздрагивает, а желудок начинает хлюпать так громко — стелется смех на затылок волной. — Никуда ты не пойдешь, — шепот обдает загривок выдохом. Приходится поежиться в чужих руках. И его стискивают в кольце песка сильнее. — Никуда тебя не отпущу такого голодного. Тем более, у меня есть сюрприз получше этого. Ради меня, прошу, останься здесь. И зря Хосок оборачивается к незнакомцу, потому что вместе с просьбой он тонет в песчаных дюнах цвета смородины теперь, кажется, уже точно. Лицо напротив в полутьме выглядит еще притягательнее. Изнутри ресторан освещают только лампочки размером с теннисный мяч, ввернутые в натяжной потолок. Выглядят они мерцающими небольшими планетами. Хосок наконец обретает способность отшатнуться от лица вблизи его и с легким шлепком спрыгнуть с коленей. И все же он садится напротив и ждет, когда заказ за него сделает молодой человек. А тот, кажется, понимает без слов, потому что, когда подходит официант с бабочкой на вороте белой рубашки под цвет стен, делает заказ, не смотря в сторону Хосока. И вот они сидят друг напротив друга и ждут, когда им подадут заказанные блюда. — Почему ты решил стать журналистом? — первым нарушает тишину господин Ким. Теперь Хосок знает его имя — шепот на ушко перед тем, как он соскочил с коленей. — Подумал, что тоже смогу когда-нибудь помочь таким образом кому-то, как когда-то помогли мне. Только я еще ничего для этого не сделал, — тяжко вздыхает. Потому что и правда, он рьяно рвался на факультет журналистики, чтобы помогать людям, давать им наводку, нить, по которой они могут выбраться из лабиринта, если вдруг запутались в жизни. Он хотел стать проводником между двумя сторонами, тем, кто станет для кого-то надеждой. Лучиком счастья, добра и улыбки. Только вот пока ничего из этого не было сделано. — Все впереди, — мягкая улыбка касается пухлых губ. — Ты сказал, чтобы помочь кому-то, как когда-то помогли тебе. А чем была выражена помощь, и кто тебе помог? — Меня спасли. Полицейский и женщина с голосом, похожим на перезвон колокольчиков. — Звучит заманчиво. — Но не очень радостно. — ..? — Я вырос в детском доме. И смотря на людей, давших мне вторую жизнь, я хотел стать как они. Быть тем, кому можно довериться. Кто действительно пусть и словами, но поможет преодолеть трудности. Вот чего я хочу достигнуть в своей жизни. Стать журналистом, готовым прыгнуть ради статьи в огонь, попасть под обстрел. Я хочу писать истории обычных людей, познавших тяготы жизни. Хочу изучить разные стороны жизни, и писать о сложностях выбора. Хочу, чтобы ко мне прислушивались, и благодаря словам на бумаге у них появилось свое мнение, а еще сила и уверенность в собственной способности преодолевать любые обстоятельства. А еще хочу писать легкие рассказы, которые помогут людям расслабиться после тяжелого дня. Вот. Хорошо, что свет тусклый, иначе Ким бы увидел, как сильно он покраснел. Человек напротив молчит. И молчит даже спустя несколько минут. — Что, это прозвучало глупо? А, или вас смутило то, что я рос в приюте? Ну конечно, теперь вы понимаете, что я не вашего поля ягода, не правда ли? — язвит. А потом Ким заставляет ответной реакцией на колкость проглотить парня собственный яд. — Что за вздор? — Но почему?.. — Я просто размышляю, а то, что ты рос без родителей, не меняет абсолютно ничего, понятно? Мне плевать, кем ты рос и как. Даже если тебя родила убийца, мне на это все равно, потому что ты — это ты, и точка. Хосок громко сглатывает. Он — это он. Но он никогда так не считал. Хосок никогда себе не принадлежал. А рядом с Кимом сможет? — О чем вы размышляете? — О конкурсе. О том, что ты и правда выбрал самую лучшую тему, и ни с одной другой не пересекся. Хосок, у тебя получилось поразить не только меня, но и весь зал. Поэтому не бросай своего дела. Журналистика — это правда твое. Так что цепляйся за все возможности руками и ногами, землю грызи зубами, но не позволь кому-то другому пробиться на твое место, как это было на конкурсе. А я всегда помогу, если того потребуют обстоятельства, хорошо? — Но ведь вы меня не знаете, так как можете быть уверены в том, что, узнав меня получше, ваши чувства не изменятся? — Потому что я вижу, какой ты хороший человек. — Это ничего не решает. — Для меня решает, — звучит убежденно. Хосок сдается и вместо того, чтобы наседать на затронутую тему, переводит ее в другое русло: — А вы почему пришли на тот конкурс? — Довольно забавная история получилась. У меня богатая семья, и ты наверняка это понял, но все не так просто, как может показаться с первого взгляда. Мой отец, конечно, настаивает на том, чтобы я вел его бизнес после отставки, но это не в моем характере. Я начал свой бизнес с нуля. Не сочти меня напыщенным, но мне пришлось попросить отца одолжить денег для первоначального взноса и обустройки. Но я все вернул, честно. До единой копейки. Дела шли не очень хорошо. Но сейчас куда лучше, чем раньше, но недостаточно для того, чтобы иметь свой дом, например, и еще одну точку. Я хочу, чтобы мой бизнес продвинулся настолько, чтобы в городе открылся еще один офис. А на конкурс я пошел, чтобы найти журналиста, который написал бы обо мне и моем бизнесе. Это своего рода продвижение. Но нашел я тебя, и теперь отпускать никуда не хочу. — А как вы узнали о конкурсе? — Человек, устроивший его, хороший знакомый моего отца. — Ясно. — Ты расстроен? — Вовсе нет. — Но выглядишь именно так. Тебе не нравится, что я снова использовал отца? — Нет, не в этом дело, — шепчет Хосок. Он смаргивает туман перед глазами и делает все возможное, чтобы голос его не звучал надломано. Чтобы Ким не понял, что он вот-вот расплачется прямо у него на глазах. — Просто ваш отец... Он хороший, правда? Помогает своему сыну всем, чем может. И я уверен, даже если бы у вас ничего не получилось или у него не было достаточно денег, чтобы вы росли в достатке, он бы не бросил вас. Откровенно говоря, я вам завидую. Улыбка Хосока выглядит в полутьме приличной, но на самом-то деле вымученной. — Ты когда-нибудь пробовал краба? — резко меняет тему Ким, а Хосок ему за это очень благодарен. — Нет. — Отлично, тогда сейчас и попробуешь. Как раз на этих словах официант опускает на стол перед Хосоком медную тарелку, покрытую такой же крышкой. А когда снимает ее, запах розмарина, кинзы, лимона и чего-то, что никогда нос Хосока не слышал, ударяет по рецепторам со всей силы. — Приятного аппетита, — проговаривает официант, после чего в мгновение ока удаляется. Или это просто Хосок слишком увлекся рассматриванием приготовленного краба? — Спасибо, — мямлит уже куда-то в отдалившуюся спину парня. — Приятного аппетита, солнышко. Хосок подмечает, что на тарелке Кима тоже, что и у него. И это почему-то радует его до рези в глазах. — Приятного, господин Ким. Когда они наедаются и языки их болят от разговоров, город зарывается с головой в размеренность завершающегося дня. По крышам домов больше не барабанят капли дождя, напротив, тучи рассеяли облака, и солнце, что через четыре часа падет за горизонт, слепит глаза. Еще не начавшийся вечер на пороге стоит, а Хосок молча садится в машину и смотрит на то, как удаляются многоэтажки от них с Кимом. Лаунж заглушает звуки извне и молчание обоих. Но Хосок не удерживается и прерывает тишину, рушимую фоновой музыкой: — Так куда мы все же едем? — раздраженно осведомляется. Он бы не хотел раздражаться после всего, что Ким для него сделал, но Хосок слишком устал для того, чтобы вести себя соответствующе собеседнику и тому, кто скрасил его будний день, как бы Хосок ни гнал эти мысли прочь. Ночь парень почти не спал, а до этого сдавал курсовой проект по философии. А еще первое впечатление от встречи с Кимом после месяца тупого преследования. Все это накатило волной. — На гору Мëнчжисан. — Прямо сейчас? — А почему бы и нет? — тот непринуждённо пожимает плечами. — Тем более, что дождь уже кончил идти. Летом там, несомненно, красиво. Цветы, зелень и все прочее по списку, но осенью там очаровательно. Ты должен сам увидеть своими нахмурившимися тучами глазами. — А что, если я там бывал? Конечно, не бывал. Времени покидать Сеул у Хосока не было. Да и желания тоже. Незнакомые места без знакомых на них лиц пугают Хосока до посасывания под ложечкой. Хосоку просто необходим тот, кто не оставит его одного, покуда он не вернется из поездки в привычную берлогу. — А если бывал, со мной-то ты проведешь вечер там впервые. Не правда ли? Правда. Крыть карту ему нечем. У него никогда не бывает в рукаве Джокера, в отличие от этого надоеды. — Молчишь? Хосок и на это ничего не отвечает. Смотрит через лобовое окно на то, как сменяет привычную инфраструктуру мегаполиса дикая природа. Пока он рассматривает накрененные заброшенные одинокие домишки, стены которых увиты плющом, а входную дверь загораживают заросли сорняков, его рассматривают во всех подробностях. Издали кажется, что трава, в основном крапива, выросла по грудь. Когда заброшенные дачи остаются позади, Хосок видит наполовину накинутый на лес ярко-красный плащ, а затем бурый лист клена прижимается к лобовому стеклу. Ему бы хотелось забрать его с собой домой и высушить между страницами журнала. Дворники быстро смахивают его прочь. И Хосок все еще не замечает восхищение Кима на тему того, как естественно золотые нити прячутся в прядях светлых волос. А грустные тучи сверкают озабоченностью, восторгом и радостью по мере того, как они подъезжают к уездному горному парку Мëнчжисан. Гора видна издали. Ким паркуется на парковке у входа в парк, и они с Хосоком выходят из машины. — Ты знаешь, — спрашивает Ким, беря Хосока за руку. Он хмурит брови на попытку парня вырвать руку, — сколько метров на самой высокой точке горы? — а затем улыбается, когда Хосок бросает попытки прочь и позволяет Киму держать себя за руку. Хосок качает головой. — 1267 метров. Для Кореи это очень даже прилично. Кстати, недалеко есть и другие хребты: Ëнинсан, Кхальбонсан, Мэбон. Так что можно остаться на ночь и продолжить завтра. — Ну уж нет! Ким смеется. — Я так и знал. А Хосок, не ожидая от себя, в ответ улыбается непринужденно и одобрительно. — Ты начинаешь теплеть, солнышко. Хосок вспыхивает и начинает заикаться: — Я не... Я не... И вообще, идем уже. — Я знаю, твое сердце трепещет, пташка. — Вовсе нет! — краснеет пуще прежнего Хосок. Ким переиначивает положение рук. Теперь они переплетены замком. — Не воспринимай все близко к сердцу, золотце. Я ведь тебе уже говорил. Но мне была бы приятна мысль того, что я и правда заставил твое сердце трепетать. И ведь на самом же деле заставил. — Но это неправда! — протестует Хосок. — Я знаю, солнышко, но все еще впереди, не так ли? — Кто знает, — бурчит в ответ. — Может, после сегодняшнего вечера я больше вас видеть не захочу. — Скорее, напротив. Хосок закусывает нижнюю губу и отворачивается от Кима. Пожухлая трава омывает обувь водой. Головки отцветших цветов поникли и склонились к земле будто бы в надежде получить второй шанс на жизнь. Вскоре под белоснежным озером корни доживут до весны, а после встретятся с солнцем и вновь зацветут лепестками цветов. А пока голые стебли дрожат от холодных порывов ветров почти так же, как парень в объятиях земли. Отстраниться не может ни один, ни другой. И вместе с цветами, зарытыми под промерзлым торфом, Хосок зарывается в новые ощущения почти с головой. Но макушка, находящаяся все еще на поверхности, позволяет ему трезво оценивать сложившуюся ситуацию. И, наверное, летом на горе куда красивее, чем осенью, но менее очаровательно. Не будет летний день отдаваться в груди такой же жаждой большего и одновременно с этим меньшего, как сегодняшний. Издали хребет казался маленькой точкой, сейчас же огромным полем. И если сначала холод кусал за оголенные участки кожи зубьями пилы, то теперь взмокшая челка от жара прицепилась ко лбу и вискам хваткой мертвого. Пройти весь путь оказалось не таким уж и быстрым занятием. И теперь Хосоку становятся ясны слова Кима о времени их свидания. Прошло, по его мнению, порядка трех часов с того времени, как они встретились во дворе института. И, откровенно говоря, Хосок не жалеет ни о чем. Ким рассказывает Хосоку о временах его учебы. О том времени, когда он думал, что выбранная специальность отыщет в нем задатки химика. Но теперь он даже рад, что ответвление внезапным озарением в один прекрасный день ударило по голове молнией. Переплетение с химией исчезло так быстро, будто и не было всех тех лет учебы в университете. Хосок внимательно его слушает и все время смотрит по сторонам. Дорожки отмечены, и на ветвях повешены флажки-ориентиры в местах, где тропинка теряется среди травы и деревьев. У Кима в руке, свободной от касания кожи Хосока, смартфон. Скорее всего, на нем открыто приложение с картой. Ким подтверждает догадку Хосока. Указывает пальцем на определенное место и говорит что-то о том, что ему обязательно должно там понравиться. Только вот почему, не говорит вовсе. Лишь загадочная улыбка проскальзывает время от времени на устах. Затем они выходят к буддийскому храму. Ким говорит, это Сынчонса. Каменное изваяние Будды стоит прямо посередине, около храма и прилегающих к нему скитов. — И сколько в ней метров? — удивляется Хосок. Он останавливается, чтобы рассмотреть статую подробнее. Впивается взглядом, словно пытается найти в спокойном лице ответы на все свои вопросы. — Не знаю, достаточно высокая. Пойдем, храм все равно уже закрыт. Хосок кивает головой, мысленно молится Будде (ему даже кажется, что каменная статуя слегка меняется в лице, будто улыбается) и следует за Кимом. Они проходят от Сынчонса несколько метров, после чего идут вдоль ручья. — Следующим будем то место, про которое я тебе говорил. Надеюсь, тебе понравится. — Я тоже на это надеюсь. Ноги, откровенно говоря, гудят от пеших прогулок. Да и обувь не совсем удобная для лазания по хребту. Но жаловаться на это грех, потому что незаурядные виды зелени, зацелованные осенью, заставляют оглядываться и смотреть куда угодно. А это становится результатом частых спотыканий о камни и провалов в низкие ухабы, и если бы не стальная хватка Кима, Хосок давно бы уже распластался на тропинке, либо же нырнул с головой в какой-нибудь колючий кустарник. И вызволять из него пришлось бы силком. Из-за плеча Кима Хосок замечает указатель, но прочитать его содержимое ему не дает широкая грудь. Именно в этот момент к нему лицом поворачивается Ким. — Дальше будем спускаться вниз, возьми меня под локоть. — Это зачем еще? — Узнаешь. Просто делай, как я прошу, иначе проблем не оберешься. Хосок недоверчиво смотрит в серьезное лицо, пытается отыскать в глазах искорки плутовства, но подмечает только уверенность. Со вздохом он двумя руками обвивает предплечье Кима. На подходе к спуску Хосока встречают крутые каменные ступеньки, поддернутые ползучим тимьяном. Чем ниже они с Кимом спускаются, тем сильнее он пригибается к земле. В определенный момент он бы точно навернулся, если бы не Ким. Хорошо, что он сказал обхватить его руку покрепче. Последние ступеньки, в отличие от первых, отчётливо мокрые. Хосок облегченно выдыхает, почувствовав твердую почву под ногами. — Все хорошо? — интересуется у него Ким. — Да, все в порядке. Спасибо. Хосок оборачивается, и, наконец, видит, для чего был пройден весь этот долгий путь. — Это водопад Мëнчжи, — объявляет Ким, а Хосок чуть ли не визжит от восторга. Ванна, наполненная темной водой. Кажется, глубина в ней настолько огромная, что та статуя Будды потонет в ней в одночасье. Напротив выступающих над ванной камней, на которых стоят Ким и Хосок, поток воды низвергается средь двух валунов с такой мощностью, что Хосок сначала абсолютно не слышит голоса Кима. — Что? — Говорю, — кричит Ким, — тебе нравится? Широкая улыбка красноречивее всяких гротескных слов. Теперь же быть прижатым к беспокойно бьющейся груди не страшно, не стыдно, не неправильно. В благодарность руки обвивают талию ответом. — Спасибо, спасибо, спасибо. В низинах и выступающих частях валунов пристроившиеся очагом кустарники до сих пор сохранили летний окрас. А вот деревья частично преобразились в золото. На пробу Хосок делает осторожный шаг по направлению к водопаду. Ким идет следом, и подстраховывает каждый раз, когда дрожащие ноги от долгой ходьбы кренятся к камням под ними. Вода изрыгается еще громче, еще сильнее. Окрашивает долетающими до Хосока каплями ветровку в темный оттенок. — Ты не достанешь, — предупреждает Ким. Белеющие от напряжения пальцы, схватившиеся за выступающий пик валуна, не собираются сдаваться так просто. Но вскоре Хосок понимает, что затея действительно глупая. Возвращается он наперекор всему не с поникшей головой, а с поднятым подбородком и ясными глазами, смотрящими на Кима с благодарностью и немножечко обожанием. Такую красоту Хосоку никто не раскрывал. — Давай посидим? — предлагает он. Говорить о том, что его ноги болят, парень не хочет. — Ты замерзнешь. Тем более здесь мокро. Вернемся или пойдем дальше? — Давай тогда постоим здесь немного и пойдем обратно? Вместо ответа Ким подходит к нему со спины. Обвивает талию руками и прижимает спину к своей груди. Они стоят, прижимаясь друг другу, несколько мгновений, после чего сказка для Хосока на сегодня заканчивается. Но перед поездкой в привычную рутину города, Ким тащит Хосока в цветник. Он просит владелицу поделиться с ним двумя видами цветов. Он показывает на них пальцами, и Хосок подмечает на лице, тронутом первыми морщинами, загадочную улыбку. — Это тебе, — передает в его руки, когда они, попрощавшись с женщиной, покидают цветник. — Что это? — Это, — Ким указывает пальцем на ярко-красный цветок, — Антуриум. — А это бальзамин. — И зачем они мне? — Почитай про них как-нибудь на досуге. По дороге в родной Сеул Хосок под размеренный хруст камушек о шины колес засыпает. Цветы он в руках держит крепко. Три цветка бальзамина и четыре антуриума. — Солнышко, приехали, — шепчут на ушко. Открывать глаза, если честно, вовсе не хочется. Но Хосок через не хочу заспанно смотрит на Кима, благодарит за вечер. На прощание они не обнимаются и уж тем более не целуются. А уже сидя в своей комнате в общежитие, Хосок признается, что слукавил не только Киму, но и себе. На вечеринке, на первом курсе, Хосок слишком много выпил. Так он тогда посчитал. Он не помнит, у кого дома ее проводили, да и кто вообще был затейником сие мероприятия, зато отчетливо помнит, как дрогнуло сердце при взгляде на Хюнина Кая. На парне в ту ночь была облегающая футболка и джинсовые шорты чуть выше колена. Кудрявые волосы были заправлены за уши, а не привычно спадали на них лианами. — Нравится? — Хосок с пластиковыми стаканчиками подсел к одногруппнику. — Вздрогнем? Кай широко улыбнулся, поблагодарил милым тоном. А когда очередная порция алкоголя ударила в голову, пошатнувшееся тело нашарило рукой стабильное состояние. Оголенная кожа была такой горячей, что Хосок отпрянул. Внизу живота ныло, а сердце бешено стучало. — Прости. — Ничего, можешь прилечь на мое плечо, — предложил Кай. — Я, пожалуй, пойду. Извини. В тот день Хосок принял странное состояние за алкогольное опьянение, тем более что секс с первой попавшейся под руку девушкой на следующей вечеринке вычеркнул из головы ощущения, которые он испытал от прикосновения к оголенной коже колена и прилегающих к нему участков. Но сегодняшний день перечеркнул все отрицательные доводы подчистую. Перед тем как лечь спать, Хосок ставит цветы в первую попавшуюся банку. И только утром вспоминает о том, что хотел узнать о них больше, как и сказал Ким. Лицо его вспыхивает. Хосок смотрит на цветы каждый день и с сожалением расстается с ними только в тот момент, когда полностью зачахшие, они выглядят болезненными и поникшими. Расстаться с ними, нашедшими отдельное место в его сердце, оказалось так сложно. Но Хосок героически выстоял вечеринку прощения. Хосок просыпается с улыбкой на устах. Мокрые щеки он вытирает тыльной стороной ладони. Он бы хотел вздохнуть глубже, но думает, что при этом действии желудок его вывернется наизнанку как прошлым вечером и этой ночью. Как только воспоминания прошлого вечера содрогают все его существо, Хосока забивается в угол. Громкость голоса достигает пика. Но теперь, в отличие от прошлого раза, из Хосока не выходит ничего. — Это не я, это не я, это не я, — шепчет как молитву одни и те же слова. — Это неправда, неправда, неправда, — отголоском от стен. Лучше бы асфиксия стянула глотку насильно, застряла в верхних путях, тогда реальность стерлась с лица земли, а совершенный поступок исчез навеки, канул в гробу. И никто тогда знать не знал бы о пороке, грехе, что породился в душе вместе со смятением. Вместе с боязнью лишиться части, в полутьме сжимающей тугую правду в ответ на колошматящие удары. Стены дрожат, дребезжат словами, сорванными с уст. Меняют правду на вымысел, а влетает обратно отрицательная переменная. Минус на минус по закону дает плюс. Получи им по лбу и не реви, не распространяйся на чернь души дьявола. Твоя не менее черна, и ты это прекрасно знаешь. Сколько не предпринимай попытки обменять воспоминания на вымышленные, они останутся с тобой. В ворохе пепла красного с потолка осядут на ладони. Прекрасное прошлое с не менее прекрасными событиями сменилось на ужасное настоящее с не менее ужасными событиями. Давиться ими он не перестанет даже на смертном одре. И приговор суров и справедлив — отправит голову по дорожке, расчищенной алым. Вопреки истерзанной внутренней части ладони, вопреки кровавым бусинкам на губах, вопреки холодному цементу, истерзающему лоб, вопреки желчи, стекающей по подбородку, Хосок возвращается на несколько часов назад. Возвращается, чтобы постигнуть зверский умысел в сверкнувших дьявольским огнем темных очах. Он завизжал, начал биться в конвульсиях. Потому что то, что находилось теперь в его руках, не могло быть простой забавой, шуткой, переходящей все границы. Это сам Сатана. Дьявол. — Ты не человек! — закричал Хосок. Точный удар в скулу слегка отрезвил его и заставил задуматься о последствиях. Саднящая болью щека напомнила Хосоку о том, с кем он имеет дело. — Послушай сюда, — узловатые пальцы болюче вцепились в нижнюю челюсть капканом. — Заткнись и слушай. Так как ты мой дорогой гость, трогать я тебя не хотел. Но видит небо, ты сам нарываешься каждый раз своим визгом. Меня заебала твоя умопомрачительная способность повышать громкость голоса до ультразвука. Слушай внимательно, Хосок. Слушай, чтобы не получить еще один удар, ясно? — Ясно, — лепет сорвался с бледных губ. — Отлично, — шлепки по щеке. Все еще обидно, но не до инородного чувства песка в глазах. — Вставай. Ноги его не слушались. — Вставай говорю! — за шиворот Хосока поставили на ноги как тряпичную куклу. — Идем к При. — Но зачем? — дрожь голоса уже стала настолько отчетлива. Видно было напрягшиеся мышцы спины даже сквозь черную футболку. — Здесь вопросы задаю я! — на него рявкнули сильно и неожиданно. Хосок бы вновь хотел забиться в угол, но знал наверняка, чем все кончится, потому следовал за Юнги и молчал. Молоток в его рука стал весить в два раза больше. Хосок выдавил из себя насильно, и все же заикание скрыть не удалось: — И ч-что мне делать? Юнги передразнил: — Ч-что мне делать? Глупая ты моя овечка, есть хочешь? — Я только недавно поел. — А завтра? — Я не голоден. — А послезавтра? — Я не хочу! — закричал Хосок, за что получил звонкую пощечину и стекающую по подбородку струйку крови. — Замолкни. Я предупреждал. — На этот раз, в этот вечер глаза Юнги много темнее, чем обычно. Хосок тонуть бы в них не хотел. — Этот твой При забавный, не правда ли? — Юнги схватил Хосока за запястье и с силой утянул за собой. Пошевелить рукой, в которой был зажат молоток, он не мог. — Смотри, — сквозь решетку Юнги просунул палец. Он ждал, когда хомяк примется водить вокруг него носом. — Забавный, а? — Забавный, — криво улыбнулся Хосок, избегая с Юнги прямого контакта глазами. Глаза — это та часть Призрака, которая больше всего страшит Хосока. В них будто и правда заключен призрак прошлого. — Ну же, поговори с ним. Это ведь твое животное. С одного почти стада. — При, — прошептал Хосок. — Что бы ни случилось, прости. Я был рад иметь друга на пару минут. — Как сентиментально, — Юнги стал утирать пальцами невидимые слезы, после чего переместился за спину вздрогнувшего Хосока, ощутившего знакомый холод металла на затылке. — А теперь, — он склонился ниже и задушевно зашептал на ухо: — отпусти молоток, будь паинькой. Юнги, перед тем как обернуться летучей мышью позади него, открыл верхнюю часть клетки. Глазки-бусинки перестали резать прутья напополам. — Но ведь При... — всхлипнул Хосок. Ведь При маленькое, беззащитное животное. Он не в состоянии себя обеспечить будущим, не в состоянии понять, что именно сейчас с ним произойдет. Его беленькая шерстка не равняется надежное будущее Хосока. При не должен становиться жертвой ради него. — Давай, Хосок, я верю в тебя, — прошептал Юнги. — Но как я могу? — Хосок не обернулся на шепот. И даже если бы захотел, не смог. Блестящие под тусклой лампочкой бусинки приковали к себе цепями. Как он мог вот так просто лишить его всего предназначенного ему судьбой? Беззаботной жизни у хороших хозяев? — Я не хочу этого делать, — выдохнул. — Не хочу. — Тогда предпочтешь познать удар молотком своей левой рукой? — Ч-что? У Юнги в глазах кроме безумия, желчи, тоски больше ничего и не было никогда. Не стоило оборачиваться, это было бессмысленно. Юнги никогда не будет на его стороне. — Либо ты размозжишь свою левую руку, либо опустишь молоток на При. Выбор всегда за тобой, мой милый Хосок. — Но как? — проскулил тот. Он покачивался из стороны в сторону, ловил соленые капли ртом и вздохнуть нормально не мог. Пожертвовать своей левой рукой? Остаться калекой? Он ведь журналист! Он не мог вот так просто лишиться части своего тела, но и хомяка лишить чего-то настолько же ценного для него не мог. — Я ведь убью тогда его! — прозвучало отчаянно. — А что, тебе не нравится убивать? Вот увидишь, ты войдешь во вкус. Уж поверь мне на слово. — Ты точно сумасшедший, — выплюнул слова Хосок. Он занес над клеткой дрожащую руку, а При посмотрел на него доверчиво. Принялся водить носом по воздуху, и уже в следующий момент подобрался к стене клетки, близлежащей к Хосоку. Он все так же смешно перебирал лапками, поджимал то одну к животу, то вторую. Склонил голову набок и смотрел на Хосока глазами-бусинками, которые теперь отчетливо было видно. И отражение с занесенным молотком тоже. — Нет, — голос сорвался. — Я не могу. Я не могу, — простонал он. — Я тебе помогу, — ухмыльнулся Юнги, наступив толстой подошвой ботинка на Хосокову лодыжку. И надавил так сильно, что у Хосока кость запела хрустом в ответ. И он пронзительно закричал, выпуская молоток из рук, который со свистом опустился на тело хомяка.  — А говорил, что не можешь, — удовлетворенно кивнул Юнги. Светлую футболку окропили капли крови. Брызги, холоднее стали, растеклись по лицу. Дернувшись, будто его самого только что ударили молотком, Хосок в ужасе отшатнулся. Ладони, окрашенные в рубиновый, сводили его с ума. Хосок взревел нечеловеческим голосом, пригибаясь ближе к цементу. Он все еще продолжал смотреть на свои дрожащие ладони, пока не почувствовал, как мягким, но в то же время твердым движением на его плечо опустилась рука. От этого прикосновения живот скрутило спазмом, и Хосок, преодолев оцепенение, громко завизжал резаной свиньей, смахивая с плеча ладонь Юнги. На четвереньках дополз до угла, применяя силы, которые еще оставались в конечностях, не позволяющие телу рухнуть, и забился там, обнимая себя руками. — Это не я. Это не мог быть я. Я не делал этого, не делал. Боже, прости меня... Он все бормотал и бормотал себе под нос, трясясь осиновым листом на ветру. Нес околесицу про праведный божий гнев и кару, поджидающую за углом. А в это время Юнги, размазав ботинком растекшуюся по цементу темно-бордовую кровь, тихо засмеялся. Смех прострелил Хосока ужасом, заставив заткнуть уши руками и громко закричать. — Я ненавижу тебя! Ненавижу. Чтобы ты сдох, сука. Ненавижу! Умри! Сдохни! Чтоб тебя черви съели заживо! Он кричал, как ополоумевший. Бился спиной о стену, сжимая руками голову. Простреливающая поясницу боль не могла заглушить неоправданное по отношению к слабому существу насилие. Хоть тысячу раз на репите проговаривай оправдания, они не станут истинными, взяв на себя ответственность. Обычно холод приводит в чувства, но теперь он только топил, обмораживая оголившуюся кожу. Истерика Хосока, наконец, довела Юнги до ручки. Потому он, в два шага достигнув зажавшегося в углу насылающего на него проклятья Хосока, которого дрожь пробирала от корней волос до кончиков пальцев ног, пнул по подбородку. От удара Хосок свалился кулем на пол. Он почувствовал, как из носа брызнула кровь, но не смог заставить себя не то что подняться, а даже просто утереть губы, которые тут же обдало призрачным вкусом ржавого железа. Пелена, застилающая глаза, позволила смотреть на Призрака как на размытый объект. Воспаленный разум бы не выдержал, увидь он четкие очертания дьявольского оскала. Юнги рывком поднял его на ноги, зажав меж пальцев такие ненавистные ему желтые одуванчики. Стряхнул оставшиеся на поджатых фалангах золотые нити на пол как что-то поистине мерзкое и посмотрел на Хосока взглядом, не предвещающим ничего хорошего. — Успокойся, — четко отчеканил Юнги, слегка шлепнув Хосока по щеке. — Э-это, — забормотал Хосок, пытаясь сфокусироваться на стене позади Юнги. Он старался, чтобы в поле его зрения не попало ни злое лицо Юнги, ни размозженный до месива хомяк. — Э-это... Он не знал, что еще можно сказать. Да и что вообще можно сказать в такой ситуации? Единственное, чего он желал — забыть раз и навсегда этот день. Стереть его из памяти как нечто ненужное или несуществующее. Как страшный сон. Он надеялся заполучить менингит и свалиться от него под пиликающие аппараты, в скором времени оповестившие родных о неутешительных прогнозах. — Можешь ты заткнуться?! — взорвался Юнги. Он приблизился к напуганному Хосоку, который, казалось, проглотил язык, схватил за грудки и хорошенько так встряхнул. Безвольно повисшая голова дернулась вперед-назад, будто у пугало, ограждающего огород. Мечта исчезнуть с клочка этой злосчастной земли возросла до небес. Она чуть не сорвалась с губ криком, но наткнувшиеся на изувеченное грозными морщинами лицо глаза забегали в поисках чего-то способного его спасти. Если бы Хосок действительно закричал, то вряд ли бы все еще стоял на ногах. Разумное решение, возможно, спасло его жизнь. — Ты заткнешься или нет? — угрожающе зашептал Юнги, еще раз отрезвляюще встряхнув Хосока. Но на этот раз сильнее — тот ударился головой о кафель. Хосок быстро-быстро закивал. Он знал: если сейчас разозлит Юнги еще больше, то от него мокрого места не останется. Его отпустили только после того как убедились, что он больше и слова не проронит. По крайней мере, в ближайшие две минуты. И действительно, они стояли друг напротив друга, сжираемые изнутри враждебностью, и молчали не более двух минут. — Пойдем, — наконец сказал Юнги. Он успокоился. Ярость больше не клокотала внутри, а руки не чесались поколотить Хосока. Как только Хосок вблизи увидел разметавшиеся в разные стороны мозги и внутренние органы, перемешанные с некогда белоснежной шерстью, остатки которых усыпали тонкие прутья металлической решетки черно-бордовыми крапинками бриллиантов, приступ тошноты подкосил, и он, зажав рот рукой, вновь упал на пол. Стоны и булькающие звуки вперемешку с плачем заполнили пространство удушливой истиной. Очерненная чужим преднамерением запятнать столь дерзким и омерзительным поступком душа металась, измываясь и распадаясь на части. Конца и края не было сожалению и желанию забыть об этом дне. Хосоку казалось, он действительно сейчас сойдет с ума. Слетит с катушек и никогда больше не выберется наружу. Не узнает, как жить нормально, как дышать воздухом и как вообще есть после произошедшего. Казалось, вместе с остатками желчи он выблюет собственные органы. А самое главное Хосок знал: никто его не пожалеет, никто не скажет, что его вины в произошедшем нет. Он не знал, как после этого смотреть людям в глаза, как находиться рядом с ними, зная, на что он способен. Субин и его любимый парень ни за что не простят его. Они не смогут встать на его сторону, потому что никогда не поступили бы таким же образом. Они, скорее, раздробили бы себе кости, но ни за что бы не тронули ни в чем неповинное животное, неспособное себя защитить. Нет, он не скажет. Он никому никогда об этом дне не расскажет. Это тайна будет похоронена вместе с ним, в могиле. Вой, ворвавшийся внезапной волной, затопил пространство и заглушил всхлипы и ругань. Дрожащие пальцы тянули золотые нити в разные стороны, а вылупившийся серый омут застилал непринятие случившегося жгучей рекой праведного гнева на самого себя за случившееся. Был бы он не так слаб морально, вместо темно-алых брызг футболку украшала чистота белизны. Хосок поднял подбородок и закричал звонко и сердито. Так, что Юнги пришлось заткнуть уши ладонями, и даже сквозь этот незначительный внешний барьер голова разрывалась от звона. — Я тебя просто ненавижу! — кричал Хосок. — Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Я хочу домой! Отпусти меня наконец, ублюдок ты тупой. Ну сколько можно? Я убил, доволен? Я убил, мать твою, хомяка. Что тебе еще от меня нужно? Хочешь изнасиловать, так вперед, твою мать. Действуй, сука! Можешь забрать все мои сбережения, мне плевать! Можешь избить меня, если так хочется, пожалуйста, я и тут не буду противиться. Разве я сказал что-то против? Так какого хрена ты меня угнетаешь? За что? — Замолчи, — просто потребовал Юнги. — Ты не имеешь право орать. — Правда? — Хосок бросил через острое плечо измученный взгляд. Юнги чудом удалось не пасть, простреливая колени проигрышем, когда взгляд серых глаз прошил насквозь последним закатом. Почти так же, как тогда. В ушах задребезжало так громко, знакомо, что порыв желания прострелить себе башку застилал разум, дабы больше не знать и не видеть последние секунды. Касание холодное, но в то же время обжигающее. Молитвы шепотом и просьба потерпеть. Он сможет, он вытащит, только подожди. В прожекторе закат теряет краски, но он все еще такой же понимающий и никуда не желающий отпускать. Дрогнувшая щека, по которой захлестывающее нутро отчаяние и желание оттянуть момент неизбежного течет со скоростью, равной скорости падающей с неба звезды. А где-то совсем рядом поспешно стучащие каблучки обуви, на которые не то чтобы не было дела, их не существовало вовсе. На тот момент. А после... после темнота, в которой нужно было не только тонуть, а захлебнуться. Как так выходит? Нет, Юнги, держи себя в руках, ты ведь не слабак, в конце концов. Даже если копировать с точностью до десятых миллиметров, оригинал останется оригиналом. Сложно? Весьма. Не забывай только ледяной замок, покрытый изнутри корочкой морозного холода, украшенного снежинками. Не забывай того, что было вложено и что было утеряно для достижения цели. Копия навсегда останется копией, сколько бы ты ни сравнивал ее с оригиналом. Выныривай. Не дай той части мозга, правящего тобой в данный момент, завоевать земли и отобрать власть. Принимай решение. Спеши. И не смотри. Не погружайся в представшую перед глазами снова и снова, снова и снова картину. Лабиринт? Из любого лабиринта есть выход, даже если где-то там бродит в поисках свежей крови Минотавр. Ты тот самый Минотавр, грызи землю и вспарывай брюхо нежити. Юнги разорвал внутренний барьер, мешавший ему трезво мыслить. Схватил Хосока за волосы, резким движением откинул голову назад. Его глаза были на тот момент черными, необъяснимо пугающими. По подбородку Хосока до сих пор скатывались остатки желчи и ужина. Он практически не видел Юнги из-за слез, но чувствовал кожей, что он может одним своим взглядом его разодрать в клочья. Будто бы было еще за что на него злиться. Взгляд Юнги колючий, острый, чернота полностью поглотила Хосока, опуская на самое дно. Он вновь дернул застывшего Хосока за волосы, отчего тот пронзительно вскрикнул. Одним движением Юнги поставил его на ноги. — Сам будешь здесь убирать, — не выпуская волос из пальцев, он потащил его за собой. Хосок кричал, пытался вырваться, но делал этим себе еще хуже. Правая нога, подвергшаяся травме, сильно ныла, заставляя прихрамывать. При каждом шаге ее простреливало, и она не давала ни на секунду ему забыть о причиняемой боли. — Жди здесь, — приказал Юнги. Он швырнул Хосока на цемент, а тот ударился о него затылком. В ушах зазвенело отчетливо сильно, потолок закружился перед глазами. Он слышал, как щелкнули замки. Это заставило его насильно встать на четвереньки. Хосок ползком добрался до двери, однако, когда ладонь почти коснулась металлической поверхности, вернулся Юнги. — Я разве разрешал тебе приближаться к двери? — спросил, выгнув бровь. Носок ботинка достиг челюсть за считанные секунду, и Хосок вновь упал на спину. Кровь заполнила полость рта, и от железного привкуса его вновь затошнило. Хосок сильно закашлялся. Казалось, легкие будто кто-то перекрыл, не давая шанса отдышаться. Лежа на спине, Хосок задыхался. — Ты решил здесь окочуриться? — Юнги присел рядом, провел костяшками пальцев по окровавленной щеке. Только вот теперь в своем жалком состоянии Хосок не мог ответить протестующим ударом по ней. Он действительно был жалок со всех сторон. — Помоги, — прохрипел Хосок. Рука сама потянулась за помощью к Юнги. — Зачем я должен тебе помогать? — уточнил, откидывая мокрые пряди со лба. — Ты красивый, когда весь в крови и собственной блевоте, — улыбнулся Юнги. И в этот раз улыбка была искренней. Словно Юнги всего лишь нужно было узреть такое состояние Хосока, чтобы в жизнь его черную вернулись краски. — Наверное, я бы даже смог тебя поцеловать, — провел большим пальцем по разодранным в кровь губам, — но не буду. — Юнги встал на ноги. — Хватит валяться, — тон вновь сменился на ледяной. — Прибери здесь все. — Я даже встать не могу, — проговорил с придыханием, потому что в груди сильно болело. — Хочешь вылизывать все собственным языком? — обернулся на голос Юнги. — Так и будет, если сейчас же не встанешь и не начнешь здесь все мыть. — Хорошо-хорошо, — дрожащим голосом произнес Хосок. Еле как поднялся, трясясь, словно тело приобрело студенистое состояние. Он не хотел бы помнить, каково это — прибирать свершенное над кем-то правосудие. По мере того, как вычищалась его каморка от недавнего убийства, Хосока выворачивало наизнанку. Пустить на волю эмоции он себе не позволял, и обернуться на Юнги, что стоял позади него, прислонившись плечом к кафелю и скрестив руки на груди, не мог. Не хотел. Не желал. Сил бороться не осталось. Ни единой капли. С уборкой было покончено. По окончании Хосоку стало в два раза хуже. Не обращая на Юнги внимания, он свалился на матрас мешком с рисом. Знакомый запах плесени с каждым новым вдохом забивался в ноздри и легкие. Этот знакомый запах предотвращал расползание чумного запаха железа. И хотя псевдозамена не была тем, что могло полностью очистить разум и душу, так было еще возможно держаться на плаву. — Сложно? — сочувственно произнес Юнги. Он присел рядом, на корточки, и принялся гладить Хосока по голове. — Ну-ну, не плачь, первые разы всегда сложно, уже поверь мне, я знаю в этом толк. Особенно, когда проходит слишком много времени, не правда ли? Я вот, например, давненько не убивал. Ну-ну, не смотри так. Последнее убийство не считается. Да и к тому же с тобой время несется так быстро. Кажется, прошел целый век. Нет, тебе не кажется? Жаль. А мне вот с тобой интереснее. Теперь отправить тебя на тот свет будет, наверное, сложно. Не дергайся так резво, тебе сейчас нельзя. Лучше отдохни, успокойся, — теперь уже рука переместилась к предплечью. Юнги гладил Хосока по всей длине руки. И, как ожидалось, ладонь была холодной. — Так вот, это будет сделать сложно, потому что забывается ощущение от этого. Но не переживай, я тебе говорил, что ты не за этим мне нужен. Хосок в ответ промычал что-то нечленораздельное. — А теперь, — тихо произнес Юнги, — спи. И Хосок по его приказу закрыл глаза. — Умничка. Сделанное Хосоком как будто поменяло что-то в Юнги, или просто Хосоку хотелось так сильно в это поверить, что он сделал это, особо не задумываясь над логикой вещей. — Один, два, три... Спаси меня, мама.