Искусство задавать вопросы

В их первую встречу Цзинъянь думает, что господин в светлых одеждах очень похож на лисицу. Они не успевают обменяться ни взглядом, ни приветствием, Цзинъянь только слышит мягкий, вкрадчивый голос, видит заколку из белого нефрита в темных волосах и понимает, что этот человек принесет всем тревоги, сомнения, и многих лишит покоя. Господин в светлых одеждах выпрямляется, представляется простолюдином, но он не простолюдин, не торговец, не путешественник. И не воин — господин Су Чжэ, без сомнения, болен, и хворь долгие годы повелевает его слабым телом. Он выглядит почти немощным и совсем безобидным, стоит, почтительно опустив голову, и правда кроется лишь в темном, прищуренном взгляде. Цзинъянь смотрит на Су Чжэ и видит лисицу-оборотня, укутанную в жемчужные меха, замершую посреди снежного поля и потому почти невидимую, незаметную, скрытую от чужих взоров. Лисица неподвижна в преддверии охоты и способна внушить своим белоснежным хвостом все, что угодно. После беседы, центром которой становится то, что Цзинъянь желает скрыть больше всего, он чувствует только тягостное беспокойство. Су Чжэ и его интерес внушает опасение, и когда Тиншэн спрашивает, правда ли он сможет покинуть Скрытый двор, Цзинъянь сильнее стискивает его плечо и тянет за собой вперед по галерее, дальше и дальше от господина, что разбрасывается пустыми обещаниями и сеет семена напрасных надежд в душах людей. К тревоге добавляется ненавистное чувство беспомощности. Цзинъянь вспоминает слова Су Чжэ и через день, и через два, и через три, а после узнает о Су Чжэ больше, хотя и не стремится к этому знанию. Такова суть сплетен: возникают почти на пустом месте, разлетаются во все стороны света и проникают в головы даже тем, кто предпочел бы остаться в неведении. Пока Цзинъянь живет в столице, он не способен скрыться от слухов и пересудов — они накрывают его смрадным, душным облаком, из которого приходится вылавливать крупицы истины. Столица судачит о Су Чжэ с небывалым удовольствием, и тот, кто не говорит о нём — нем, а тот, кто не слышал о нём — глух. Слухи текут один краше другого, небылица следует за небылицей, и вот уже из уст в уста передается сказ про то, как сам цилинь вышел из глубин леса и посетил отчий дом Су Чжэ прямо в день его рождения. Цилинь изрек, что стать сему младенцу великим, благословил его прикосновением, поделился острым умом и мудростью, а взамен забрал телесную мощь. В столице даже находятся свидетели этого чудесного события. Цзинъянь, конечно, отсекает вздорные слухи и выискивает среди бурного потока людской молвы главное и правдивое: настоящее имя Су Чжэ, данное ему небом и родителями, кем он является на самом деле и для чего покинул свои земли и приехал в столицу. Прислушивается к тому, как в красках, но без слова лжи, живописуют о том, что в резиденцию хоу Нина наследный принц и пятый принц один за одним шлют щедрые дары, нежат Су Чжэ речами, превознося его ум и множественные добродетели, бесстыдно выставляют напоказ всему городу желание заполучить себе — оба. Тут и там потешаются: не найдется во всей Поднебесной девицы, за благосклонность которой бы так изысканно сражались мужи, как сражаются два принца за советника. Обласканный вниманием, на виду у всего города и словно облитый солнечным лучом, Су Чжэ замирает, не выказывая расположения ни наследному принцу, ни пятому. Вокруг понимающе шепчутся: конечно, конечно, примешь предложение одного — не простит другой, и дело обернется плохо. Пусть Су Чжэ и тверд духом, но слаб телом, куда ему выдержать разящий подобно молнии гнев Его Высочества — и не важно, какого. Цзинъянь вспоминает чужой пронзительный взгляд и не сомневается в истинности предсказания: тот, кого Су Чжэ одарит своим расположением, сядет на трон. Второй будет раздавлен, растерзан и развеян по ветру. Все, чего хочет Цзинъянь, это чтобы буря прошла мимо него. *** Все начинается с дара. Су Чжэ щедр, и щедрость его никогда не превзойти ни принцам, ни самому императору. Су Чжэ выполняет одно из двух его сокровенных желаний — тех, что никогда не сбываются, сколько не жди, не надейся, не шепчи молитв храмовым сводам — и преподносит Цзинъяню чужую жизнь, которая слабо теплится, словно пламя догорающей свечи, и быстро близится к исходу — обитатели Скрытого двора не живут долго. Су Чжэ щедр, но не великодушен, хитр, но не лжив — по крайней мере, сейчас. Он не прикрывается заботой о мальчике-рабе или искренней тревогой о народе, которым будет править радеющий только о собственном благополучии император. Су Чжэ равнодушен к мальчику-рабу, к народу, к небу и солнцу, он смотрит на Цзинъяня серьезно, но в его глазах теплится почти детское любопытство. Су Чжэ будто ласково шепчет: «Посмотри, на что я способен, представь, что я еще могу». Су Чжэ может многое, больше, куда больше — что остается Цзинъяню? Он без удовольствия принимает то, за что так отчаянно борются остальные. Он страшится легкости, с которой ему достается то, за что другие готовы заплатить очень дорого. Они ведут беседу о правилах и границах, и все, что Цзинъянь может противопоставить гению Су Чжэ и его хлесткому слову, это искренность. Он говорит без утайки, в мятущемся желании оглушить противника (в этот момент они далеки от союзников) и разделить свой гнев. Несмотря на безмятежное лицо, в Су Чжэ тлеет ответная ярость; на короткое мгновение Цзинъяню открывается истина: в сердце Су Чжэ нет места истинному повиновению, а нрав его, несмотря на беззащитный облик, далек от кротости и покорности так же, как сам Цзинъянь далек от трона и как земля далека от неба. Гнев окрашивается недоумением: зачем он нужен этому человеку? Су Чжэ полон хитрости и, что опаснее всего, воли, которых с лихвой хватит на сотню советников. Он может посадить на трон и калеку, и младенца, но готов преклониться перед Цзинъянем, пусть и мало зная о подлинном преклонении и почитании. Каким господином Цзинъянь будет такому слуге и кто кем будет править на самом деле? Встреча не приносит ясности, а конец ее так туманен, что Цзинъянь сожалеет и об этой встрече, и собственной горячности. Они расходятся, глубоко раздосадованные друг другом, достигшие только видимого соглашения. Сомнения не гаснут, разрушенные откровенной беседой. Не разрешается ни один вопрос, несмотря на множество ответов — наоборот, появляются новые. Ко всему добавляется тяжесть непринятого решения: Су Чжэ отступает на полшага назад, снова замирает, но на этот раз в ожидании, а не в лживом раздумьи. Гений цилиня меток в суждениях: поистине, будущее простирается далеко и горизонты его необъятны. Цзинъянь в шаге от борьбы, в которую обещал никогда не вмешиваться. *** Цзинъянь мало что таит от матушки, и сейчас тоже не скрывает очевидного. — Кажется, у меня появился союзник, — говорит Цзинъянь. Матушка склоняет голову к плечу. — Каков он? Цзинъянь мало что таит от матушки, но одновременно не хочет рассказывать слишком много. — Могущественен. Влиятелен, — отвечает он коротко. — Слаб телом, но крепок волей. Это господин Су Чжэ или Мэй Чансу. Глава союза Цзянцзо. — Господин Су? Тот человек, что уберег княжну от беды? — переспрашивает матушка. Уберег?! — Да. — Тот человек, расположения которого добиваются наследный принц и принц Юй? Цзинъянь снова кивает и обреченно понимает, что обойтись полуправдой не выйдет. Теперь матушка смотрит с упреком, еле заметно поджимает губы, обозначая свою досаду, и повторяет: — Каков он? Все-таки стоило держать рот на замке. — Хитер, ловок, и ранит, и ласкает словом. Это человек множественных талантов, — нехотя признает Цзинъянь. — Но что у него на уме — только ведают только боги. В чем состоят его истинные планы, цели и стремления, мне неведомо. — Почему он решил следовать за тобой? Что он сказал? Цзинъянь вспоминает охватившие его в тот день удивление, неверие и совсем неуместное веселье и повторяет слово в слово то, что до сих заставляет его теряться в догадках и вряд ли когда-нибудь прояснится: — Он сказал, что у него нет другого выбора. Матушка подается вперед: — Нет другого выбора? Цзинъянь кивает в ответ. Взгляд матушки застывает, но без сомнения, в голове у нее сейчас роятся беспокойные мысли, едва ли отличимые от мыслей Цзинъяня. Кто этот Су Чжэ — Мэй Чансу, почему он согласен впутаться в грязные придворные интриги, которые могут стоить жизни. Что Су Чжэ ищет в столице, и что особенного в Цзинъяне, и, главное, правда ли сможет человек, никогда не состоявший при дворе и понаслышке знающий порядок дел, тягаться с теми, кто сражается в этой битве не годы, а десятилетия. Принц в немилости и советник, повелевающий бродягами и наемниками. Трон станет от Цзинъяня еще дальше, чем прежде. — Верно. Именно так он и сказал, — повторяет Цзинъянь. Пристальный взгляд матушки соскальзывает с его лица. Она шепчет: — И что бы это могло значить… Что бы это могло значить? Если бы Цзинъянь знал. В последние дни он чувствует себя крошечной лодкой, застигнутой бурей посреди моря: соленые, едкие волны накрывают его одна за другой, без конца сменяя друг друга: смятение — уверенность, тревога — покой. Цзинъянь не помнит, когда в нем бушевало так много эмоций: все давно свелось к теням бессильного гнева и равнодушию, больше похожему на отчаяние. Цзинъянь не помнит, когда его в последний раз так интриговал и запутывал человек: он давно и намеренно окружает себя людьми простыми, прозрачными, как горный ручей, которые остужают его пыл и усмиряют его нрав. Су Чжэ иной. Чем это обернется для Цзинъяня? Победой? Поражением? — Прошу тебя, — говорит матушка, — не полагайся на него слишком сильно. Не сходись с ним слишком близко. Не посвящай его слишком во многое. В голосе ее отчетливо звенит мольба, в глазах — бескрайнее беспокойство, будто Цзинъянь уже доверил Су Чжэ свой разум, душу и тело, будто он уже находится в чужой власти, а матушка тщетно пытается отсрочить неизбежное. Приходит очередь Цзинъяня смотреть на нее с упреком, но он не успевает сказать ни слова. — Ты уже не дитя, это правда, ты видел многое, знаешь многое, и бесконечно глуп тот, кто посчитает глупцом тебя. Но ты все еще мой сын, а я твоя мать, и поэтому прошу: позволь мне утомлять тебя своими наставлениями, — она слабо улыбается и подходит еще ближе, так близко, что Цзинъянь чувствует пряный, бархатистый запах трав, что исходит от ее волос. Взгляд против воли скользит вниз, по нежной шее, ключицам, не скрытым бледно-зеленым ханьфу, к тонким, девичьим пальцам, беспокойно мнущим рукав. Главное, думает Цзинъянь, главное, если он вступит в эту борьбу, чтобы не пострадала матушка. Больше ему не о чем молиться и нечего просить. Что дарует власть? Множественные почести и заботы. Великие удовольствия и несчастья. Безмерные радости и тревоги. Кем делает власть? И господином, и рабом. И тюремщиком, и заключенным. Цзинъянь на протяжении всей жизни наблюдает, как от ядовитых стрел падают и подлые, и честные, и достойные, и малодушные — эта война беспощадна и к тем, кто сражается долгие годы, и к тем, кто отчаянно желает остаться в стороне. Принц Ци был милостив сердцем, прозорлив умом, честен душой. Словно высеченный из камня, он твердо стоял на своем. Словно выкованный из стали клинок, он не знал сомнений и нерешительности. Достойнейший из достойных, любимый народом, почитаемый слугами, уважаемый отцом, признаваемый императором. Он пал, сраженный чужой хитростью, и вместе с ним полегло семьдесят тысяч душ. Кто Сяо Цзинъюй сейчас? Неприкаянный дух, без поминальной таблички, могилы и доброго имени. Матушка шепчет на грани слышимости: — Пусть ты и бывалый воин, но до сих пор мягок сердцем и простодушен, и, кто бы что ни говорил, именно в этом твое величие. Я лишь об одном молю тебя: помни, ты живешь в мире, где нет доверия ни отцу, ни брату. Что уж говорить о незнакомцах. Цзинъянь не может подавить дрожь и окидывает острым взглядом комнату: не слышал ли кто эти речи, за которые до смерти могут забить палками. Без сомнений, это истина, которая известна каждому, но это та истина, которой лучше остаться непроизнесенной, невысказанной, не облеченной в слова. Цзинъянь наклоняется к матушке — завитки ее волос почти касаются его щеки — и накрывает своей ладонью переплетение ее ладоней — бороться с желанием ощутить успокаивающее, утешающее тепло ее тела невозможно. — Пусть матушка не беспокоится, — отвечает он так же тихо, сжимая ее пальцы. — Я буду осмотрителен. Они молча смотрят друг на друга: долго, внимательно изучая лицо напротив, и Цзинъянь не знает, что матушка видит в нем, но сам он замечает сначала только тоскливую, глухую обреченность — будто здесь и сейчас она провожает его на войну, с которой ему никогда не вернуться живым. Но затем, с каждым мгновением, лицо ее светлеет, и в мягком изгибе губ, влажном блеске глаз, плавном росчерке бровей не остается ничего, кроме очевидного, разящего восторга. Этот восторг озаряет ее всю, целиком и полностью, от подола шелковых одежд до серебряной заколки в форме кленового листа, которая украшает ее тяжелую прическу. Все внутри у Цзинъяня каменеет, чтобы в следующий миг содрогнуться в упоении от пронзившего его понимания: она радуется ему, радуется тому, что у нее есть он — человек, на которого можно смотреть открыто, прямо, прямо, прямо, не отводя взор, не изображая смирение, покорность, не подавляя волю, силу, саму жизнь. Ее взгляд теперь горит огнем, призывая к действию. — Пусть матушка не беспокоится, — повторяет Цзинъянь. — Я буду осмотрителен. Даю слово. Су Чжэ преподносит Цзинъяню себя на раскрытых ладонях, словно протягивает верительную бирку. Су Чжэ скрытен и непроницаем, несмотря на то, что у всех на виду, темен, как еловый лес, лицо его заковано льдом, люди для него — камни. Цзинъянь берет его себе нехотя, потому что брать больше некого, а дольше оставаться в стороне — невозможно. Он все также не желает ничего, кроме истины — великой и малой, для всех и каждого. И для себя — слабая надежды, что извилистая дорога к трону невзначай выведет его к ответу на вопрос, который нельзя произносить вслух, одновременно и греет, и холодит сердце. Цзинъянь обещает себе, что станет для Су Чжэ господином, а Су Чжэ для него — камнем. Решимость его горяча и непоколебима, ибо он чувствует, что стоит проявить с этим человеком слабость, как тот сразу опутает, заворожит и подчинит себе. Цзинъянь и без того опутан и заворожен — он принадлежит прошлому. *** Цзинъянь всегда верен своему слову. Решимость его горяча и непоколебима, Цзинъянь цепко держится за нее столько, сколько может — и получается недолго. Они заводят за правило видеться хотя бы раз в десять дней, и Цзинъянь сам не понимает зачем: говорить пока не о чем. Они обмениваются любезностями, от которых ноют зубы, Су Чжэ скупо рассказывает ему о том, что творится во дворце, будто всю жизнь постигал искусство дворцовых интриг и сплетен — для того, кто так далек от Запретного города, Су Чжэ знает не все, но много, много, и Цзинъяню требуется время, чтобы справиться с удивлением. Затем наступает пауза: густая, тяжелая, почти осязаемая, она падает между ними, словно камень. Цзинъянь тяготится тишиной, Су Чжэ выглядит невозмутимым — наверное, он будет излучать свое насмешливое равнодушие, даже падая со скалы. Но на вторую встречу Цзинъянь замечает, что чужое равнодушие не так всеобъемлюще, как кажется: хоть лицо Су Чжэ еще более неподвижно, чем обычно, но тонкие, почти прозрачные пальцы нервно сжимаются и разжимаются вокруг ручной грелки. Цзинъянь наблюдает и не может примириться с мыслью, что это руки мужчины, а не изнеженной девы или искусной музыкантши. На краю сознания проскальзывает мысль — так стремительно, мимолетно, что Цзинъянь не успевает за нее ухватиться. Су Чжэ прерывает молчание первым: — В самое ближайшее время я съеду из усадьбы хоу Нина, — он, наконец, оставляет в покое грелку и возвращает на стол. — Полагаю, вашему высочеству стоит знать об этом. — С чем же связана такая перемена? Неужели светлейший хоу не в состоянии должно позаботиться о своем госте? — насмешка против воли прорезается в голосе. — Худшее, что может сделать гость — опостылеть хозяевам. Я пользовался чужим гостеприимством слишком долго. К тому же, я собираюсь задержаться в столице, — он склоняет голову к плечу и, перед тем, как вновь уставиться в ночную мглу за окном, окидывает Цзинъяня равнодушным взглядом. — Насколько же господин Су собирается задержаться в столице? — Будущее простирается далеко, — повторяет Су Чжэ то, что сказал дни назад. — Сколько времени я проведу здесь, зависит только от вашего высочества. Отошлете ли вы меня обратно в цзянху или наоборот, оставите при себе, когда станете наследным принцем? Цзинъянь замирает, сраженный внезапным вопросом: их встречи с Су Чжэ можно пересчитать по пальцам одной руки, между ними нет ни доверия, ни приязни, ни влечения, что должны лежать в основе подобной связи. Су Чжэ не из тех, кому требуется господин, Цзинъянь не из тех, кто довольствуется показным смирением. Впрочем, на его радость, Су Чжэ не требует ответа. Он продолжает свою мысль, и голос его все так же бесстрастен, будто он говорит не о себе и о своей будущности, а о каком-то другом человеке, чья судьба его вовсе не интересует. — Сейчас вам в тягость мое присутствие, но кто знает, может быть, позже, ваше высочество по заслугам оценит мои советы и мою службу, и, когда придет время, не захочет отпускать от себя? — на его губах застывает слабая усмешка. Оставить при себе? Цзинъянь широко улыбается в ответ, зная, что в его улыбке куда больше злости, чем веселья. — Господин Су прав, не будем заглядывать так далеко вперед. Для начала поведайте мне, когда меня провозгласят наследным принцем? — Через два, самое большее — три года. — Два года?! — восклицает Цзинъянь в удивлении. — Неужели за столь короткий срок вы намереваетесь осуществить все, что задумано?! Принц Юй сражается с наследным принцем уже десятилетие, а Су Чжэ обещает, что все изменится всего лишь через два года?! — Сколько же, по мнению его высочества, займет осуществление того, что задумано? — Су Чжэ теперь смотрит прямо на него, но кажется, обращается только к самому себе. — Два года — большой срок. Этого времени достаточно женщине для того, чтобы выносить дитя, смертельно больному — одолеть болезнь, наезднику — обуздать свирепого жеребца, ученику — стать мастером, возлюбленной — забыть любимого. За куда более короткий срок низвергаются многотысячные армии и рушатся государства. Вам ли не знать. Су Чжэ замолкает и снова берет в руки грелку — пальцы задумчиво оглаживают металлические бока. А затем снова начинает говорить: без пылкости, жара, будто говорит о том, что случилось давно, что благополучно пережито и забыто, но на дне его глаз горит яростное, беспощадное пламя, выдавая с головой. — По моей воле, и по вашей воле, не прихоти, — в его невыразительном голосе звучит неожиданная властность, которую Цзинъянь не увидит еще долго, она будто заснет в Су Чжэ, подернется дымкой, — наследный принц и принц Юй падут один за другим, уступая вам дорогу. Грядущий год принесет им только беды. Они падут по моему замыслу и для торжества вашего высочества, но сраженные собственными пороками. Два года более, чем достаточно. Цзинъянь не поспевает за своими чувствами: еще мгновение назад внутри клубилось что-то едкое, очень похожее на презрение к этому человеку, решившему повелевать чужими судьбами. Советник, каких тысячи: хитрый, опасный змей, возомнивший себя богом, не меньше. Но то, что сейчас светится во взгляде Су Чжэ, вызывает в Цзинъяне трепет. Цзинъянь смотрит и приказывает себе запомнить: что бы Су Чжэ ни говорил, он ведом не жаждой славы или богатства, а чем-то гораздо, гораздо большим. Цзинъяню еще предстоит узнать, чем. — Но что будет после? — спрашивает Цзинъянь, с трудом совладав с голосом. — Ваше высочество, не будем заглядывать так далеко вперед, — на губы Су Чжэ возвращается тень прежней улыбки. В этот раз Су Чжэ уходит первым. Цзинъянь наблюдает за ним из распахнутых дверей: в темноте беззвездной ночи его бледное лицо и белый воротник почти сияют, против воли притягивая взгляд. Пока Су Чжэ усаживается в повозку, слуга бережно придерживает его под локоть, а мальчишка со знанием дела осматривается по сторонам. Потом раздается тонкий свист хлыста, дробный перестук копыт, и повозка исчезает за углом. Цзинъянь смотрит ей вслед долго, перебирая в памяти все немногочисленные встречи, до тех пор, пока из-за черных туч не выглядывает размытый полумесяц, похожий на небрежный росчерк тушью. Что за странный человек. Зыбкий, как песок, гибкий, как ивовая ветвь. У такого не выведаешь секретов ни хитростью, ни пытками. Что остается Цзинъяню? Только наблюдать. Они встречаются здесь еще раз — пустая, выставленная на продажу усадьба повернулась спиной к оживленной рыночной площади и надежно хранит чужие тайны. Дом давно покинут и почти заброшен, но внутри их каждый раз ждет жаровня, на которой греется чайник, на полу постелены подушки, а на столике заботливо тулится тушечница и бумага. Окна выходят на густой, давно заросший сад, который серебрится травой почти в человеческий рост, покрытой инеем. Этот пустой, мертвый дом, неухоженный сад, словно бродячий пес, угодивший в репейник, навевают то, что хотелось бы забыть. От мысли о том, что они с Су Чжэ будут встречаться здесь из раза в раз, и Цзинъяню придется возвращаться в это покинутое хозяевами жилище, где все говорит о том, что когда-то здесь кто-то жил, но в спешке сорвался с места — или его сорвали с места — пробирает дрожь. — Понимает ли господин Су, насколько опасно встречаться здесь? — спрашивает Цзинъянь, едва Су Чжэ переступает порог. — Пусть до сих пор нам везло, но в конце концов, кто-нибудь заметит, а после узнают те, кому не следует знать. Су Чжэ опускается напротив, распрямляет одежды и наклоняется к жаровне. — Ваше высочество правы, больше не стоит возвращаться сюда, — Цзинъянь еле удерживается от облегченного вздоха. — Пока никто не может даже подумать, что мы действуем заодно, и не стоит давать для этого повода. Я бы хотел, чтобы принц Юй оставался в неведении об истинном положении дел так долго, как получится. К тому же, я уже озаботился тем, как устроить наши встречи. Только я прошу ваше высочество обождать — думаю, через месяц… — Не стоит вдаваться в подробности, — обрывает его Цзинъянь. — Достаточно того, что вы об этом подумали. Поделитесь со мной, когда все будет готово. Су Чжэ кивает в ответ, и Цзинъянь отчего-то не может промолчать: — Лучше встречаться в веселом доме, чем здесь. Подобные места навевают уныние. На лице Су Чжэ проступает удивление, он обводит взглядом комнату, точно видит ее первый раз и пытается угадать, где же именно прячется уныние: в пустых полках, укрытых пылью, в истоптанной у входа циновке или в бумажной ширме у окна — выгоревшей на солнце и почти прозрачной. Затем он оборачивается к саду, где волнами колышется трава, и Цзинъянь готов поклясться: в чужих глазах вспыхивает понимание. Су Чжэ склоняет голову в поклоне, пряча взгляд. — Прошу ваше высочество не беспокоиться. Я все устрою. *** Су Чжэ словно вспоминает, кто принц, а кто советник, отступает на шаг, склоняется в учтивом поклоне, и замирает так на месяцы. Он становится почти услужливым, временами — кротким, будто голубка. Ярость, живой гнев, что проявились в Су Чжэ в тот унизительный для княжны Му день и после, когда они вели беседу в пустой усадьбе, отступают обратно, словно пролитый чай сам собой возвращается обратно в пиалу. Су Чжэ теперь весь — внимание, спокойствие, почтительность; то, что видит Цзинъянь, похоже на смирение, но расчетливое, четко выверенное, заметное равно настолько, чтобы Цзинъянь замечал и не забывал. Но в Су Чжэ по-прежнему нет и — Цзинъянь чувствует — никогда не будет подлинной угодливости или льстивости, и язык его все так же остр, как меч, и несмотря на свою новообретенную кротость, он не готов спустить ни одного оскорбления. Этот человек все-таки знает кое-что о чести. Из любопытства, что будит в нем этот человек, на первый взгляд многоликий, как Будда, текучий, как вода, кажется, способный принять любую форму, превратиться в пар, а потом в лед, но в то же время таящий в себе нечто твердое и непоколебимое, Цзинъянь обращается в наблюдение. Цзинъянь смотрит и считает, сколько у Су Чжэ масок. Су Чжэ насмешливо-ласков со своими слугами, которые смотрят на него, как на божество, и тревожатся о нем, и обволакивают заботой, как не каждая мать свое дитя, но это говорит Цзинъяню мало: слуги одинаково любят и ту руку, что бьет, и ту руку, что ласкает, одинаково любят и тех господ, что благодетельны и мягки сердцем, и тех господ, чьи пороки не знают счета. Су Чжэ ласков с Тиншэном, он передает ему книги и радует подарками, и готов объяснить непонятное и рассказать о неизвестном, и там, где у Цзинъяня может не хватать терпения, терпение и правильное слово находится у Су Чжэ, будто Тиншэн для него — не только камень на доске. Еще Су Чжэ до пронзительности нежен с немногословным ребенком, который готов защищать его до последней капли крови, и с Нихуан Су Чжэ тоже нежен, но совсем по-другому, и Цзинъянь понимает, откуда по столице бродят слухи, что княжна вот-вот испросит у императора разрешения на брак с простолюдином. Он видит их вместе два раза: в поместье Му, куда Нихуан приглашает Цзинъяня в благодарность, потом на выезде из города, у южных ворот. Встреча мимолетна, но ясно становится многое. Они проезжают мимо Цзинъяня в открытой повозке, рядом верхом едет княжич. Су Чжэ смотрит вперед, на укутанный туманом лес за заставой, Нихуан ласкает его задумчивое лицо взглядом. Цзинъянь только сильнее сжимает поводья: раньше она так смотрела на сяо Шу, а сейчас дарит свое расположение какому-то скользкому змею, у которого неизвестно что на уме. Цзинъянь понимает, что неправ в своем раздражении — горе Нихуан также глубоко, как и его горе. Ничего не может быть хуже для женщины, чем одиночество и бездетность, но после смерти сяо Шу она застывает вне времени, верная только покойнику. Повозка подскакивает на камне, и Су Чжэ, потревоженный в своих раздумьях, поворачивается к Нихуан. Ничего не меняется в его спокойном, бесстрастном лице: улыбка не трогает губы, не теплеет взгляд, но весь его облик, вся его суть как-то неуловимо в один миг смягчается и будто тянется ей навстречу. На щеках Нихуан растекается нежный румянец; это длится мгновение, второе, третье, а потом все в Су Чжэ захлопывается, как оконные ставни — опять в один миг, и он вновь отворачивается к лесу. Срок траура вышел, думает Цзинъянь, провожая взглядом повозку. В третий раз они втроем сталкиваются на пепелище. Пахнет огнем, кровью и горящей плотью, обломки мешаются с телами, и плач сотен и тысяч, похожий на задушенный вой, спиралью поднимается в чистое безответное небо. От мысли, что все это задумалось преднамеренно и хладнокровно, что все это имело цель и должно послужить кому-то для выгоды, у Цзинъяня помрачается разум. Он совсем не следит за словами, упрек соскальзывает с языка легко и безусловно попадает в цель — Су Чжэ каменеет. Нихуан кидается на его защиту яростно, как волчица. Она сыпет упреками в ответ, и ее негодование так велико, будто Цзинъянь на ее глазах лично четвертовал безвинного. Цзинъянь усилием воли усмиряет гнев, извиняется, не слишком стараясь, чтобы извинения звучали искренне. Позже, когда Цзинъянь возвращается в поместье после долгого дня, который тянулся больше, чем день, он приказывает набрать воды в бочку, такой горячей, чтобы обжигала, позволяет слугам раздеть себя, расплести волосы. Сидеть в горячей воде тяжело, тяжело даже просто держать голову прямо, в горле жжет, от усталости гудит все тело. Больше всего Цзинъянь утомлен не суматохой, не хлопотами, не физическим трудом, а людским страданием и тем, как оно бессмысленно и незаслуженно: это не война, не битва, не бой, эти люди не солдаты. Цзинъяню снова видится черный, полупрозрачный дым, клубами валивший от разрушенных домов, и в этом дыму выступает лицо Су Чжэ: сначала встревоженное, печально изогнутые губы, олицетворение сдержанно скорби, затем замершая, застывшая маска. Цзинъянь со вздохом выбирается из бадьи, обтирается тканью, собирает волосы, одевается в чистые одежды и идет в кабинет вместо спальных покоев, где он мог бы уснуть мертвым, непробудным сном, который так просит его тело. В кабинете он, чувствуя себя вором в собственном доме, плотно закрывает за собой дверь, чтобы открыть другую — ту, которая ведет в другой дом. Пока это не дверь, а плотная деревянная заслонка, и подземный ход будто проеден земляным червем, влажные, рыхлые стены и потолок подпирают балки, пахнет сыростью и сладко гнилью. Мрак внутри такой, что не разглядеть и ладонь у собственного носа, и Цзинъяню кажется, будто он спускается по ступеням в темную кишку или мрачное ущелье, откуда нет выхода. Пламя свечи испуганно дрожит, и Цзинъянь, жалея, что не взял фонарь или лучше — факел, идет медленно, часто останавливаясь, чтобы не потухла свеча. Подземный ход заканчивается такой же деревянной заслонкой, похожей на ширму, которой и начинался. Цзинъянь беззвучно отодвигает ее в сторону и замирает в темноте чужого дома и в нерешительности, не зная, как обозначить свое присутствие. Десять или двадцать ударов сердца он сохраняет неподвижность в этой глубокой, неживой тишине, потом слышит голос из глубины дома и решает пойти ему навстречу. Он успевает сделать шаг или два, когда наперерез бросается юркая, подвижная тень, в который Цзинъянь даже в неверном, слабом и скупом свете свечи узнает юного телохранителя Су Чжэ. Мгновение Цзинъянь и правда ожидает удара: сейчас он незнакомец, проникший в чужой дом украдкой, и неизвестно, чего от него ждать, но Фэйлю застывает около него, хмуро разглядывая исподлобья, его глаза ярко и настороженно блестят, словно на Цзинъяня из полутьмы смотрит животное, но на заспанном лице Фэйлю отчетливо отражается напряжение мысли, а потом плечи его расслабляются, он беззвучно шевелит губами и отворачивается от Цзинъяня. — За мной, — говорит ему Фэйлю как хозяин собаке. Цзинъянь послушно идет следом. В комнате он первым делом замечает разворошенную пустую постель, зыбкую и тонущую в сумраке, и только позже — самого Су Чжэ, сидящего у жаровни в окружении свечей. Он совсем простоволос, в нижних тонких одеждах для сна, таких же бесцветных, как и его дневные; прикрыты мехом скрещенные ноги, рядом высятся одна на одной книги — шесть или семь, а у стопки бумаг, придавленных статуэткой, похожей сразу и на рыбу, и на птицу, Цзинъянь успевает заметить худую, бледную босую ступню, которую Су Чжэ почти сразу же прячет от его взгляда. Они обмениваются любезностями: Су Чжэ делает вид, что собирается подняться, Цзинъянь останавливает его и опускается напротив. Снаружи, за прикрытыми дверями начинают шуршать слуги, Су Чжэ отмахивается от них небрежным движением руки. Они оба молчат. В пустом лице Су Чжэ Цзинъянь не видит упрека, но слышит его так, будто упрек был произнесен: что не стоило пользоваться проходом, пока не укрепили и не отшлифовали стены, не убрали балки, не повесили факелы. Опасно, это опасно, слышит Цзинъянь тихий голос Су Чжэ, что же могло так растревожить ваше высочество? Цзинъянь чувствует, как мысли от него разбегаются. Он пришел не для того, чтобы второй раз извиниться, но для того, чтобы все разъяснить и сгладить неловкость. Су Чжэ не праведник, не монах, не послушник, он сам же первый будет отрицать это, но Цзинъянь вспоминает, как в его глазах на миг вспыхнула обида, словно он правда оскорблен до глубины души, этот человек, который давно должен был привыкнуть, что он нем говорят разное и нелестное, и не придавать этому значения, и верит: Су Чжэ не убийца. Не здесь и не сейчас. Су Чжэ вздыхает, и покорно сдается, и начинает беседу первым, откладывая в сторону книгу с яркой красной тесьмой и пряча ладони в рукава. — Ваше высочество тоже мучается от бессонницы? Цзинъянь может спать стоя, сидя, в седле, на улице под градом, снегом и в ураган, не обращая внимания на любой шум; он не из тех, кто страдает от того, что не может заснуть. — Мы плохо разошлись, — отвечает Цзинъянь, — и я думаю, нам стоит объясниться. — Как пожелает ваше высочество. Если вам угодно, я повторю, что вы ошибаетесь. Это не моя идея. Пусть я готов поступиться многим, но… Цзинъянь сжимает руки в кулаки, снова ощущая притихшую было ярость, и обрывает Су Чжэ. — Каким человеком нужно быть, чтобы поступиться столь многим? Су Чжэ говорит то, что Цзинъянь знает и сам, но с чем никак не может смириться: — Принца Юя вырастила императрица, вскормил двор, воздвигнутый на интригах и борьбе, и Сяо Цзинхуань — истинный сын своего отца: по крови, по взглядам, по действиям. Император равнодушен к чужому страданию и не принимает чужой беды близко к сердцу, отчего же принц Юй должен? — Вы тоже не принимаете чужой беды близко к сердцу? По губам Су Чжэ тенью пробегает усмешка. — Мои люди помогали разбирать завалы, врачевать, тащить, тушить то, что занялось снова, копать и после — закапывать, а я сам сделаю все, чтобы правда об этом грязном, кровавом деле вышла наружу. Ваше высочество до сих пор думает, я не принимаю чужой беды близко к сердцу? Разве это похоже на равнодушие? Разве все, что я делаю, похоже на равнодушие? Цзинъянь знает, что не дает ему покоя, знает, что ему нужно и зачем он пришел. Он смотрит Су Чжэ в глаза прямо, и в ровном, теплом свете свечей лицо Су Чжэ неожиданно мягкое, плавное, будто враз растерявшее всю резкость, которую наложила на него болезнь и твердый характер. И усталое. — Мне нужна причина. Он помнит: не деньги, не слава. И, похоже, не власть. Су Чжэ молчит, Цзинъянь видит, как беспокойно шевелятся ладони в рукавах, словно Су Чжэ нервно поглаживает себя по предплечьям. Он заговаривает только тогда, когда Цзинъянь уже не ждет ответа. — Хорошо, — говорит Су Чжэ. — Хорошо. Главная причина, — Цзинъянь про себя отмечает «не единственная», — в том, что мой отец родился здесь и вырос, и хотя он еще в юношестве покинул Цзиньлин, годы скитался по цзянху и умер вдалеке от родных краев, он всегда желал благополучия стране, в которой родился. Если бы он был жив, то он сделал бы все, чтобы переменить нынешнее положение. Но он мертв, а я жив, и какой сын не исполнит волю отца? Этого достаточно? Или ваше высочество, считает, что сын способен оболгать отца? По тому, сколько нарочного равнодушия в голосе Су Чжэ, в его взгляде, по тому, как и без того малые краски сходят с лица так, что он равняется цветом со своими бело-бежевыми одеждами, и как в твердую, непримиримую линию сжимаются губы — что-то отдаленно похожее на вызов, эхо от слабого эхо, — Цзинъянь понимает: Су Чжэ не лжет. Это правда, пусть и не вся, пусть часть кроется в тени и бежит от света, но пока, пока этого достаточно. Цзинъянь кивает, принимая ответ. — Княжна Му так горячо вас защищала, — говорит он последнее, что его тревожит. — Я не стою тревог княжны, — откликается Су Чжэ сразу и наклоняет голову словно в почтении; волосы тяжелым, блестящим полотном занавешивают его лицо, — но у нее отзывчивая, добрая душа, неравнодушная даже к тем, кто не заслуживает жалости, и она не смогла снести… — он запинается, выпрямляясь, и Цзинъянь с интересом ждет, как он закончит предложение. — Обвинений для того, чья вина не доказана. Княжна Му всем сердцем стремится к справедливости и не может снести противного. Что же. Не одна Нихуан здесь неравнодушна. Цзинъянь благодарит Су Чжэ за искренность и, подхватывая свою одинокую, печальную свечу, уходит, напоследок обещая, что в следующий раз воспользуется тоннелем, только тогда, когда тот будет достроен. Его провожает Фэйлю, молчаливый, но зевающий, он доводит Цзинъяня до места, где его нашел, и прежде, чем Цзинъянь успевает моргнуть, растворяется в тенях, словно его и не было. Цзинъянь отодвигает створку, но прежде, чем ступить в тревожную, влажную темноту подземного хода, которая отделяет его от своей резиденции, оборачивается. Отсюда не видно Су Чжэ, только рассеянный, боковой свет из его комнаты. Цзинъянь представляет тонкий, почти бестелесный силуэт Су Чжэ и то, как он опирается на жаровню, как подбирает с пола книгу и рассеянно листает, пытаясь найти нужную страницу, как в раздумьи хмурит брови, снова и снова взвешивая то, что Цзинъянь сказал ему, и то, что он сам сказал Цзинъяню, и спрашивая себя: много, или мало, или как раз в меру, и не было ли сказано лишнего. Прежде, чем сделать шаг, Цзинъянь думает: что будет дальше. Дальше Су Чжэ точит его, что вода — камень.