Beautiful people

Классический костюм — самая неудобная форма одежды, которую только могло придумать человечество. Игорь уверен в этом твёрдо, свято и готов подписаться под каждым словом собственной кровью, если это избавит его от сверхмодного «орудия пыток» авторства Армани, или Канали, или вообще Хуго Босс — Серёжа с Олегом протащили его по такому количеству магазинов, что все названия смешались для мало что понимающего в этом Игоря в сплошную кашу. Как, впрочем, и сами магазины тоже. Потому что одинаковые! И магазины, и костюмы — и пусть Серёжа с Олегом доказывают обратное до самого конца тысячелетия! Везде пафосно, везде зеркала в полный рост и пахнет каким-то невъебенно дорогим одеколоном, от которого в носу свербит; везде улыбки, от которых сводит зубы; и целые тучи консультантов, подающих, поправляющих всё, словно Игорь — пятилетний ребёнок, и одеться сам не в состоянии! Гром был уверен, что первый костюм, в который его одели, выглядел отлично — простой, чёрный, даже удобный вроде. Но Серёжа с Олегом лишь покачали головами и попросили другой. А потом третий. А потом десятый. Вся тленность бытия настигла Грома в тот момент, когда башня на стуле рядом начала равняться высотой с ростральными колоннами на Васильевском острове, а его ценители-прекрасного-блядь! бурно обсуждали, в какой магазин идти дальше. Натягивая на себя родные-и-любимые джинсы, Игорь пытался вспомнить все служебные выходы многострадального торгового центра, через которые можно по-тихому свинтить… а Серёжа всю оставшуюся поездку то и дело брал его за руку, постоянно о чём-то спрашивал, обнимал, целовал и ни на секунду не спускал глаз. Засранец. Беззлобная усмешка кривит губы. Игорь улыбается собственным мыслям, заправляет рубашку и щёлкает пряжкой ремня, который ему вручили вместе с галстуком, туфлями, запонками и ещё десятком пафосных бумажных пакетов, обвесив словно новогоднюю ёлку. Игорю хочется закатить глаза, но где-то внутри у него скребёт подозрение, что Разумовский вывернет всё в очередную детскую травму и необходимость закрыть гештальт по части заботы о ком-то, похлопает своими длиннющими ресницами так выразительно-невинно, и Игорь забудет, что планировал ворчать и ругаться. А Серёжа тем временем вручит ему ещё один жизненно необходимый аксессуар за сумму, похожую скорее на телефонный номер. Ну вот что с ним делать? Игорю иногда кажется, что Волков втянул его в их отношения лишь только потому, что в гордом одиночестве сносить все выходки Серёжи — гиблое занятие. Настолько гиблое, что щедрая зарплата — почти что саженец против бушующего урагана. Ну, то есть аргумент неубедительный просто ни черта. Потому что Разумовский может спокойно выплачивать кругленькую зарплату, а ещё может не менее спокойненько купить, например, торговый автомат с чипсами и газировкой в полстены своего кабинета. Или репродукцию Венеры! А недавно он заявил, что в детстве мечтал пострелять из огнемёта, и даже присмотрел модель, которую бы можно было содержать в реалиях большого города. Игорь тогда поперхнулся чаем, Олег-идеальность-моё-второе-имя невозмутимости, конечно, не потерял, брови только удивлённо вскинул, а Серёжа вернулся к своей яичнице как ни в чём не бывало. Разумовский — тонкая материя. Тонкая, сложная, с хитровыебанным подвыподвертом. Подойдёт, взглянет в глаза так проникновенно, искренне, и будто видно, как сердце его бьётся в бескрайнем океане, будто что-то за пределами реального. А потом обнимет своими цепкими лапками, прижмётся крепко-крепко, промурлычет что-то нежное, умилительно-невозможное, и ты уже весь мир к его ногам положить готов. Разве это законно? Игорь улыбается про себя, сетует ласково на их рыжеволосое чудо, одёргивая рубашку на плечах, и поворачивается к зеркалу. Смотрит в отражение пристально, с любопытством, старательно выискивая то, ради чего Серёжа с чувством, толком и расстановкой мучил бедных консультантов во всех бутиках, которые они успели посетить. Игорь смотрит, потому что видеть себя в костюме — не то чтобы в новинку, но непривычно. Игорь не помнит, когда последний раз одевался так пафосно и официозно. Брюки отглажены и сидят чётко по фигуре. Рубашка идеально белая, на свету лоснится шёлково, а ещё стоит, как вся квартира Грома вместе с немногочисленным имуществом. На вешалке рядом пиджак, подшитый по талии, чёрный, как сама ночь, на столе — коробочка с запонками и галстук-бабочка, который надо как-то извернуться… Игорь не знает, как будет справляться, потому что его умения в этой сфере заканчиваются на классическом виндзорском узле, как и начинаются. А мысль попросить Олега или Серёжу о помощи в этом, кхм, вопросе, заставляет пристыжённо опустить глаза в пол и закусить губу. Потому что… Это же уморительно: взрослый мужик — и не может справиться с каким-то галстуком. Целый день бегать по всем подворотням Петербурга и надирать задницы отмороженным ублюдкам — это пожалуйста, а вот бабочку завязать прилично… Губу Игорь всё-таки кусает. Раздражённо, недовольно. Вот нельзя было без этих тонкостей?! Он смотрит в зеркало исподлобья, хмурится, меж бровей залегает глубокая складка. Прицепился Разумовский с этой треклятой бабочкой! Обычный галстук бы тоже нормально смотрелся! Он и без галстука тоже выглядит очень даже презентабельно! Очень даже. Реакция выходит запоздалой. Игорь вдруг чувствует себя так, словно Америку открыл. Или… Все мысли разом вылетают из головы, оставляя на своём месте глухую пустоту, словно заброшенный чердак. Гром отходит на пару шагов, чтобы видеть себя в полный рост, руки в карманы убирает, голову то в одну сторону наклоняет, то в другую. Смотрит. Красивый, чёрт возьми. Это единственное слово, приходящее на ум. Красивый. Игорю непривычно. Необычно. Потому что в его сторону часто летят эпитеты, лестные и приятные, все журналисты и репортёры говорят о его силе, о потрясающей ловкости, о харизматичности, о нестандартном подходе к работе, о бесстрашии. О многом. Но чтобы его открыто называли красивым… То ли было это совсем давно, то ли не было вовсе — Гром не помнит, и это слово кажется каким-то новым. Красивый. Красивый у них Серёжа — тонкий, изящный, чутка угловатый. С фарфоровой кожей, точёными запястьями, припухшими зацелованными губами, потрясающими глазами, в которые не заглянешь без трепета. Серёжа очень красивый. Когда выгибается податливо, откровенно; дрожит нескончаемо от поцелуев по внутренней стороне бедра; плачет, сорвавшись в пропасть после головокружительного оргазма. Когда смотрит задумчиво и размышляет о чём-то своём, когда мармеладки хомячит с абсолютно детской непосредственностью, когда прижимается перед сном — доверчиво и любовно. Серёжа красивый. Олег — ничуть не хуже. Тоже красивый невозможно. Только по-другому. Широкие плечи, гордая осанка, вскинутый подбородок, взгляд пренебрежительный и властный. У Олега — грация хищника, смертельная опасность в каждом движении, сила даже в простом взмахе руки. Всегда спокойный, собранный, осмотрительный. Истинный волк — холёный, гордый, грозный. Красивый. Очень. Когда курит у огромного окна, наблюдая за городом; когда галстук по утрам завязывает, стоя перед зеркалом; когда за Серёжей тенью на встречах и конференциях следует. Когда брови хмурит, улыбается мягко и нежно, смотрит с укором. Всегда. Олег очень красивый. К себе самому у Игоря отношение чуть менее оптимистичное, чуть более обыденное и ни капельки не лиричное. Ну, умный вроде, ну, может скакать по крышам, балконам и парадным, выделывая акробатические трюки, ну, вроде не урод… А сейчас красивый. К р а с и в ы й. Игорь приглядывается к каждой мелочи в отражении и видит в себе пусть не очевидное, но явно проскальзывающее сходство с Волковым; не замечает, как инстинктивно расправляет плечи, вытягивается в спине, вздёргивает подбородок выше, глаза прикрывает и смотрит на своё отражение с толикой самого настоящего превосходства, плещущегося где-то в глубине зрачков. Ему нравится. Потому что в зеркале — не он, в зеркале его двойник, словно сошедший с экрана голливудского фильма про мафию. В зеркале он сам, помноженный на Волкова, но остающийся при этом самим собой. Разве такое возможно? Игорь не подозревал никогда, что может быть таким. Но сейчас у него нет другого определения, потому что именно красивый — описывает его лучше всего. Он почти вслепую тянется к столу, хватая коробочку с запонками. — Прекрасно выглядишь, — Олег подходит совершенно тихо, незаметно — Игорь мысленно отвешивает себе подзатыльник-тоже-мне-полицейский-блин! — и кладёт подбородок на плечо, заглядывая в зеркало. Окидывает с головы до ног, смотрит оценивающе, внимательно и цепко на то, как чужие пальцы уверенным движением продевают запонки в специальные прорези, как поворачивают заглушки, и делает вид, что ничего не замечает. — Выгляжу, как один из вашей мажорской секты, — Игорь усмехается, но в голосе у него всё равно сквозит напряжение. Он складывает руки на груди и откидывается на Волкова, позволяет себя обнять. Олег ловит его взгляд в отражении, не даёт оторвать, смотрит проникновенно, глубоко, и закрадывается впечатление, что он в эту самую минуту медленно и методично разворачивает сердце из всех слоёв защиты. Игорь глаз оторвать не может. Олег улыбается самыми краешками губ, незаметно совсем. Целует щёку, покрытую короткой щетиной, острую линию челюсти, неспешно спускается ниже и прижимается на несколько секунд к бьющейся сонной артерии, считывая безошибочно частый пульс. У Игоря в глотке становится сухо. Потому что Олег сильный, бесстрашный, совершенно потрясающий. Он полная противоположность Разумовского, и время от времени Гром ловит себя на мысли, как удивительно гармонично он вписался в контраст темпераментов обоих своих партнёров. Серёжу хочется защищать от всего мира, оберегать, баловать и носить на руках словно фарфоровую статуэтку. С Олегом — через бушующий пожар, наводнение, зной, ураган, снежную лавину — пробираясь через все стихии, под пулемётным шквалом и в чужой крови, земле и грязи, через любые трудности — потому что сколько волка не корми, всё равно в лес смотрит, а у Олега лес пророс в кровеносных сосудах, между костей и органов, тёмный, опасный и совершенно преступно возбуждающий. Игорь думает об этом, чувствуя нарастающий жар во всём теле, а картинка перед глазами смазывается, накладывая свои отпечатки-образы. Олег кладёт ладонь ему на плечо и подталкивает в сторону, заставляя повернуться. Он практически выталкивает Грома из собственных мыслей, ничего не говорит, но смотрит пристально. Глаза у них на одном уровне, и в этом свой особый изощрённый кайф. Они смотрят друг на друга, дышат в губы и зрачки у обоих расширяются. Они сближаются одновременно, целуются порывисто, уверенно и глубоко. У Игоря в висках вдруг долбит: «Не бойся, глупый». Они целуются, а что-то похожее на осознание накрывает с головой. Потому что Олег не отрывается от его губ, а Гром чувствует мозолистые пальцы, укладывающие ленту галстука под воротник. Он даже не смотрит, застёгивает наглухо рубашку, завязывает бабочку отточенными движениями. Идеально. К месту или нет, но в голове проскальзывает картина, как точно так же он собирает Разумовского. — Ты очень красивый, Игорь, — бархатный голос ложится на плечи приятной тяжестью, когда Волков отстраняется, одёргивает невидимые складки на его рубашке, а следом подаёт пиджак. Чёрная ткань обнимает точно по фигуре, облегает широкие плечи, спину, красиво открывает длинную шею. Гром поворачивается обратно к зеркалу, застёгивает одну единственную нужную пуговицу, поправляет воротничок, галстук. Кадык у него дёргается чуть нервно, и голодный взгляд Волкова через отражение — глубоко-глубоко под рёбра. Это, блядь, вообще законно?! Олег смотрит, ничуть не скрывая своих желаний — потому что звериная сущность в нём чует своего. Правда, не факт, что свой осознаёт это целиком и полностью. Игорь — как породистая собака, всю жизнь жившая в своре дворняг, привыкшая считать себя одной из них, только одной из них никогда не являющаяся. Костюм сидит на нём, как влитой, в движениях чуть скованности, но Олег уверен, что это наживное дело. С Игорем не нужно, как с хрустальной вазой, Игоря не нужно ласково и нежно. С Игорем можно до опухших искусанных губ, до покрытой синяками шеи-плеч-спины, до жалобного треска простыни и судорожных рваных вздохов. Игорь — такое же звериное, такое же опасное, такое же — с горячей лавой вместо крови. Ему нужно только показать это. — Ты очень и очень красивый, — голос Олега бархатный, до мурашек, а сам он подходит ближе, берёт за руку, поглаживает тыльную сторону ладони пальцами, совсем немного забираясь под рукав рубашки. Он стоит за спиной, на расстоянии выдоха, чуть наклоняет голову и обдает мочку уха собственным горячим дыханием. — Ты на кой чёрт меня провоцируешь?! — держаться сложно, Игорь поворачивается резко, едва не сбивая Олега с ног, и в глазах его искрится раздражение вперемешку с желанием. — Так ты ещё красивее, — самодовольная усмешка искривляет губы, и собственное звериное в груди урчит, скалится довольно, выпускает когти. Гром сначала не находит, что ответить. Потому что красные пятна расцветают на его щеках и шее слишком красноречиво, а слова застревают на языке и в глотке. Волков, скотина, совершенно точно знает, куда и как бить. Игорь может ответить на колкости, наезды и оскорбления. Но вот открытые комплименты… Его раздирает противоречивое желание — хочется втащить Олегу по роже и одновременно просто притянуть к себе и зацеловать-искусать-нахер все губы, чтобы не мог больше ничего говорить вообще. — Ты так часто смотришь на Серёжу, на меня, — Волков раскатывает каждый слог медленно и методично, смотрит не отрываясь, пристально. — Но так не любишь, когда смотрят на тебя. Это на диво боль… Терпеть дальше оказывается невозможно. Игорь, красный как бутон розы, дёргает Олега за воротник рубашки и целует глубоко и пылко, кусает за кончик языка, словно обещая-откушу-однажды. Волков улыбается сквозь поцелуй, зарывается пальцами в тёмные волосы чуть выше ушей, перебирает короткие пряди, массирует виски. — Игорь, Олег, вы скоро? — стеклянные двери распахиваются настежь. Серёжа на пороге — полностью готовый, затянутый тоже в классический костюм, и Игорь смотрит слегка ошалело, когда отрывается наконец от Волкова. — Серёжа… — Изумительно выглядишь, Игорь, — Разумовский подходит ближе к обоим своим мужчинам, и взгляд его словно бы приклеен. Он рассматривает Грома с головы до ног, будто видит впервые, будто не его рыжеволосой головушке принадлежала гениальная! идея одеть Игоря в костюм, и не он испробовал арсенал инквизиторских пыток на несчастных консультантах мужских магазинов. — Ты уверен, что не хочешь так одеваться чаще? — он вскидывает голову, смотрит с искренним интересом, а в глубине его глаз чертята пляшут. Игорь знает этот взгляд. — Я был бы «за», — Олег обнимает Грома со спины, его горячие ладони на поясе чувствуются даже через ткань пиджака. Игорь незаметно для себя поглаживает костяшки и наконец переплетает пальцы замком у себя на животе. Серёжа, удивительно, не присоединяется — стоит в шаге, смотрит с нескрываемым удовольствием на обоих, любуется, как красивой картиной в музее. Игоря снова охватывает смущение. Потому что сейчас картина — это он. Кхм, они. — Какие же вы красивые, — Сергей наклоняет голову вбок, волосы его почти лежат на плече. А глаза горят. Волков не останавливается ни на секунду. Покрывает короткими сухими поцелуями шею, прикусывает несильно, оставляя едва заметные красноватые пятна — кожа у Игоря под его касаниями расцветает, словно диковинный сад. — Ты!.. — он дёргается резко и разворачивает голову, смотрит в льдисто-голубые глаза с явной претензией. — Да-да? — Олег вскидывает вверх брови, и на лице у него совершенно бесстыжая невинность. Интересно, кто у кого учился? — Серый, хоть ты ему скажи! Но Серёжа молчит. Смотрит несколько коротких мгновений, словно в памяти откладывает особо удачную картинку, и подходит в два шага, совсем вплотную. Прижимается к груди, ведёт тонким изящным пальцем вдоль продольного шва, улыбается своим мыслям загадочно. — Ты больше всех рвался на этого своего… Кто там сегодня концерт даёт?! — Игорь сопротивляется изо всех сил, потому что ему некомфортно от того, как на него смотрят. И у Серёжи, и у Олега в глазах совершенно одинаковое восхищение, и Гром на полном серьёзе готов провалиться сквозь землю, чтобы не ощущать, как мелкой-мелкой дрожью прошивает его до самых пяток. Разумовский ничего не говорит, привстаёт на носочки и аккуратно обнимает ладонью за щёку. Придерживает, чтобы было удобнее, целует размеренно и нежно-нежно. Как он любит. Олег сзади прижимается своими горячими губами к задней стороне шеи, целует вдоль линии роста волос и выдыхает часто горячим воздухом. У Игоря пресловутые бабочки в животе трепещут от этих касаний. Серёжа отстраняется неспешно, коротко простонав во влажную глубину чужого рта напоследок, мазнув собственным дыханием. Смотрит глаза в глаза, обеими руками проводит по плечам и спускается ниже, придерживая и без того идеально выглаженные лацканы, так, чтобы невзначай касаться костяшками груди через тонкую ткань рубашки. Он знает, что не почувствовать — нереально. Они оба знают — Олег с нажимом поглаживает бока, проникает ладонями под шлицы пиджака, на поясницу, по которой тут же пробегают мурашки. Горячо до рвущегося с губ задушенного выдоха. Игорь не замечает, как сжимает ладони на хрупких серёжиных плечах. Они же тонкие такие — почти что фарфоровые, разбить легче лёгкого. Он невероятным усилием заставляет себя немного ослабить хватку, хотя хочется наоборот — сжать до побелевших костяшек. Ухо словно обдает горячим паром — Серёжа усмехается, и голос его шелестит осенней листвой: — Какой же ты у нас красивый. Правда ведь, Олеж? — Очень, — голос Волкова отзывается с другой стороны, зубы коротко прикусывают мочку и оттягивают, влажный язык обводит ушную раковину, ласкает мягкими тягучими касаниями. Игорю дышать становится нереально. — Красивый. Великолепный. И з у м и т е л ь н ы й, — Олег раскатывает на языке каждый слог, тянет нарочно медленно, тихо своим невероятно соблазнительным бархатным шёпотом. Прерывается постоянно на короткие поцелуи — везде, куда может дотянуться.  — Наш, — Разумовский трётся щекой о щёку, переплетает пальцы, гладит подушечками острые костяшки, сжимает чужие ладони своими собственными уверенно и крепко. — Только наш. — Вы!.. — Игорь теряется, слова рассыпаются словно порванные жемчужные бусы. Всё тело охватывает жар, и лицо у него наверняка уже превратилось в бордово-красный сад. Потому что под кожей — самое настоящее адское пекло, кровь кипит в венах и артериях, и температура поднимается до запредельных цифр. — Мы-мы, — со смешком шепчут два голоса, переплетаясь в один, так, что становится непонятно, кому что из сказанного принадлежит. Две пары губ выцеловывают Игорю шею, ласкают то мягко, по очереди, то кусают синхронно, превращая две вспышки боли в одну. Гром запрокидывает голову назад, откидывается макушкой на плечо Олега, глаза прикрывает и сглатывает туго, дышит ртом часто и неглубоко. Одной ладонью зарывается в медно-золотистые волосы на затылке, второй не то оттолкнуть пытается, не то прижать ближе — держится за плечо, и не разобрать. — Красивый, какой же красивый, — снова шёпот один-на-двоих. На краю сознания у Игоря проносится мысль, что Серёжа с Олегом не просто так почти всю жизнь вместе провели — каждое касание, как одно в другое, каждый поцелуй — в одну неразрывную сеть. — Прекратите, блядь!.. — полувскрик-полустон вырывается из горла. Серёжа мурлычет по-кошачьи, коротко лижет в нос и отстраняется на полшага. Смотрит влюблёнными синими глазами, облизывает кончиком языка припухшие от поцелуев губы. — Зачем прекращать, солнце? — руки он не отпускает, поглаживает невесомо тыльные стороны ладоней, обводит костяшки пальцев. Игорь чувствует себя некомфортно. Потому что смущения в нём — через край, а Разумовский продолжает подливать ещё. Паршивец. — Вы меня до диабета довести решили?! — слова даются с трудом, на хриплом выдохе, потому что Олег утыкается лбом в загривок и трётся, руками обнимает поперёк живота, прижимает к своей груди крепко-крепко. — Ничуть, — Серёжа голову к плечу наклоняет и смотрит, перебирает пальцами, словно хочет спросить что-то и то ли мысли в голове не хотят оформляться, то ли думает, озвучивать ли в принципе. Но взгляд его в очередной раз пробегает по Игорю с ног до головы, по длинным идеальным стрелкам на брюках и строчкам пиджака. — Просто тебе действительно очень идёт костюм. Гром ощущает себя старшеклассницей, услышавшей комплимент от самого красивого мальчика в параллели. Они, конечно, давно не в школе, но это не мешает Разумовскому быть самым красивым мальчиком. — Самый красивый мальчик у нас сейчас ты, — шепчет со смешком Олег, поворачивая к себе голову Игоря за подбородок и целуя жарко, властно, не давая сформулировать до конца очередную мысль о смущении и провалах под землю. — Вы, — поправляет Олега Серёжа, который прикладывается головой к груди в белоснежной рубашке. Смотрит исподлобья, любуется. — Мои самые красивые мальчики. Волков одну руку перемещает с талии Грома на Серёжину, но тот мягко отстраняется, выпутывается из объятий и отходит назад. Олег разворачивает Игоря к себе всем телом, обнимает крепче и целует глубже, зарывается ладонью в тёмные волосы на затылке, прижимает, направляет для удобства своего и чужого. Гром даже не замечает сначала отсутствие второй пары рук, вторых губ на собственном теле, сам обнимает Олега за шею и рычит утробно, кусает больно за нижнюю губу. Мстит нехитро за их с Серёжей измывательства. Волков, кажется, совершенно не возражает. Они целуются жарко, кусаются, глухо стонут друг в друга. Глаз не отвести. Серёжа смотрит несколько секунд, наслаждается открывшейся ему картиной, и всё его нутро заполняет чистое вдохновение. Так происходит каждый раз, когда он видит Волкова и Грома вместе. Рот наполняется слюной, низ живота тяжелеет приятно, и пальцы чешутся в желании взять в руки карандаш, разрисовывая белые листы бумаги один за другим. — Серый, ты куда свалил? — голос у Игоря хриплый от нехватки воздуха, он с трудом отстраняется от Олега и поворачивает голову, дышит часто, ища глазами рыжеволосый силуэт в огромном пространстве комнаты. — У него на нас, полагаю, свои планы, — Волков усмехается и кусает его за ухо, глазами находит Разумовского, шарящего по полкам. — Да ведь, Серёженька? — Какие ещё планы? — Игорь вопросительно выгибает бровь, наблюдая за чужими поисками, но Олег снова тянет его к себе за воротник рубашки. — Да подожди! Что вы опять задумали? — Мы? Ничего, — Волков плечами пожимает и кивает в сторону Серёжи. Улыбается гордо, будто по-родительски радуется за успехи своего чада. — Это всё он. Игорь смотрит на Разумовского, который вытаскивает из ящика в столе большой подрамник с натянутым холстом (или бумагой, поди разбери), краски и кисти. Он умеет рисовать? — Ты чего задумал, Серый? — отойти не дают, но Гром силком разжимает чужие медвежьи объятия, чтобы хотя бы развернуться всем телом. — Нарисовать вас хочу, — у Серёжи на лице ни тени смущения, только улыбка чуть робкая, но в большей степени — довольная. Разумовский любит, когда получается, как он хочет. — И зачем тебе это? — Волков гладит его бока, задирает постоянно пиджак, и Игорь сглатывает, потому что держаться — сложно. Серёжа плечами пожимает с лицом пресвятой невинности, пододвигает массивное кресло ближе к настенному светильнику — Гром с завидным постоянством забывает, что он вполне себе в состоянии поднять что-то тяжелее банки с газировкой. — Не обращайте на меня внимания, — подрамник кажется огромным несуразно. — А я хотел поинтересоваться, какую позу из камасутры тебе изобразить, потомок Боттичелли! — Ему всегда нравилось, — Олег опускает голову на широкое плечо подбородком. Смотрит на то, как Серёжа устраивается, раскладывает вокруг себя принадлежности, купленные когда-то давно и до сих пор ждущие своего часа. — Нахрена тебе эта порнография-то? — не унимается Гром, потому что мысль «трахаться на камеру» не сказать, что приходится ему по душе. Он даже в зеркало не особо любит на себя смотреть, а чтобы быть, как это называется, натурщиком… — Ты не представляешь себе, насколько вы красивы поодиночке, — у Серёжи в голосе едва слышное придыхание, предвкушение. — А когда вместе… Его молчание — красноречиво. — Пускай наслаждается, — Олег обводит языком горящую уже мочку уха. Игорь не глядя чувствует его довольную усмешку. — Пускай смотрит. Пускай будет на что посмотреть. Гром сомневается несколько секунд, взвешивая, обдумывая. Только всё это — заранее дохлый номер, потому что Олег смотрит в самую суть, а Игорь при всём желании не сможет сказать, что идея Серёжи не звучит возбуждающе. Очередной поцелуй — горячее всех предыдущих. Они с Олегом стукаются зубами, ласкают, сминают друг другу губы, кусают и тянут до боли. Во рту пряно и мокро. Вместо кожи уже словно оголённое мясо, жжёт от постоянного контакта. Прекрасно. Тянуть на себя одеяло — сложно, ни один не уступает, в каждом — напор, сила, власть и желание обладать. Они целуются долго, едва успевая глотать воздух, чтобы не задохнуться. Тянут друг друга за волосы, держат за шеи, плечи, под пальцами сминается чёрная ткань пиджаков. У Игоря где-то на задворках мелькает мысль, что вот-вот полетит в стороны костюм, который они замучились выбирать-и-от-которого-Разумовский-не-может-оторвать-взгляд. Прерваться — сложно, и получается только попытки с десятой. Дыхание у обоих тяжёлое, сбитое, у обоих грудные клетки вздымаются часто, у обоих под рёбрами бушует пламя. Потому что иначе — невозможно. Игорь смотрит в голубые глаза напротив, и в расширенных зрачках видит жажду, видит настоящий животный голод. И своё отражение. В самом центре. Волосы на затылке дёргают, заставляя запрокинуть голову, Олег прижимается губами к шее. Целует влажной цепочкой, не упуская ни сантиметра, посасывает, кусает, обхватывает губами кадык и массирует так, что воздух застревает и перед глазами рассыпаются пятна. Поднимается выше, вдоль челюсти, острой и красивой, кусает прямо под ухом, ловя первый шипящий стон. Игорь сжимает пальцами его плечи крепче и жмурится. — Пойдём, — голос у Олега тихий, с придыханием, от него тяжелеют ноги и в глотке оседает сухость. Два шага — почти в унисон, они доходят до кровати даже не запнувшись друг о друга — видимо сказываются уже ставшие привычными манипуляции с Серёжей возле кровати в четыре руки. Матрас пружинит под спиной, едва не выталкивая обратно, Игорь падает сам и валит за собой Олега совершенно не_аккуратным движением, одним резким рывком роняет к себе на грудь, ближе. Хочет обнять за шею, снова к губам, чтобы до жжения, только левую руку грубо прижимают к шёлковому покрывалу и дёргают вверх, крепко сдавливают запястье над головой, фиксируя положение. Волков улыбается одними уголками губ, смотрит плотоядно, и взгляд его — на бьющейся под кожей артерии, на концентрации жизни. Как у хищного зверя. — К р а с о т а… — тянет он медленно, смакуя на языке смущение вперемешку со злостью, которые затапливают Игоря, лежащего под ним. Очаровательно. — Так и будешь смотреть? — Гром не теряется, ногой обхватывает чужую ногу и резко поддаётся вверх, навстречу, ничуть не боясь удара лоб в лоб. Рывок в сторону, и они меняются местами, уже Олег лежит на покрывале и смотрит снизу вверх. Рука у него так же задрана, прижата к постели где-то над головой, а с губ не сходит довольная улыбка. Словно так всё и задумывалось изначально. — Буду, Игорь. Буду, — Олег кивает одними глазами, свободной рукой проводит по щеке партнёра, ощущая колючий ёжик щетины, треплет его подушечками пальцев. Ногой ведёт и резко сгибает в колене, подпирая под зад, ставя своеобразным блоком — не дёрнуться. У Игоря в животе скручивается горячее, тяжёлое, кровь глухо бьёт в ушах, и жгучее возбуждение прокатывается под кожей словно электрический разряд. Рубашка липнет к ставшей враз потной и липкой спине, ткань давит на тело противно — дышать трудно. — Ко мне повернитесь-то, — Серёжа с другого конца комнаты ворчит недовольно, громко. — Валяетесь там где-то красивые такие, а мне не видно ни хрена. Разве этому чуду можно отказать? Взгляд глаза-в-глаза — вызов один-на-двоих. Волков ногой бьёт резко, точно, чтобы заставить потерять равновесие, и подскакивает словно разжатая пружина. Переворачивает Грома одним отточенным движением и тут же придавливает коленом, снова восседая сверху. — Так лучше, Серёженька? — он сохраняет максимально будничный тон, и только Игорь видит, каким трудом ему это даётся — тонкие губы выдыхают воздух часто-часто, и грудная клетка ходуном ходит. Ох, пиздишь же ты, гвоздика… — Да. Волков перемещается немного ниже, падает на обе руки и снова целует припухшие, красные уже губы. Дико, горячо, собственнически. Ладони шарят по груди, расстёгивают пуговицу, рывком сдёргивают с плеч пиджак, вынуждая Игоря подняться на лопатки. Гром не отстаёт — их руки сплетаются в одну сплошную паутину, встречаются, путаются друг о друга, то помогая стащить свой, то освободиться второму. Оба пиджака разлетаются в разные концы кровати почти одновременно. На лицах ни капли сожаления. Лежать и ждать — слишком просто, скучно. Оба поднимаются почти одномоментно, снова сталкиваются, снова целуются и стонут-рычат утробно, по-звериному. Игорь наугад дёргает за чёрную шёлковую ленту на чужой шее, тянет за петли нетерпеливо в попытке поскорее избавиться. Олег смеётся, не отрывается от горячих губ, ласкает влажный податливый язык у самого корня, где приятнее всего, выпрямляется, заставляя Грома вытянуться в спине за ним следом. Пальцы ловко развязывают нехитрую бабочку, помогают распутать собственную, уже стянувшуюся в нетугой узел. Они отстраняются с громким причмокиванием-цоканьем, сбитым дыханием, лихорадочно блестящими глазами. Олег восседает у Игоря на бёдрах, сдавливает его ноги собственными крепко, снова перехватывает оба запястья и впечатывает в покрывало, обездвиживая, наклоняется ниже и проводит языком по маленькой кровоточащей ране на чужих губах. Кровь солёная, с металлическим привкусом, пряная и сносит крышу. Олег отпускает стиснутые запястья, приподнимается и откидывается назад, позволяя Игорю перетечь в сидячее положение. Он всё ещё сдавливает его бёдра своими, держит на месте, но даёт больше свободы в действиях. Игорь не медлит ею воспользоваться. Руки снова сплетаются в мешанину, потому что расстёгивать второпях пуговицы чутка неудобно, пластиковые кругляши выскальзывают из пальцев, застревают в прорезях. Игорь рычит и не хочет церемонится, он дёргает чужую рубашку за полочки в стороны — и пуговицы со звоном рассыпаются по полу, а белая ткань оголяет грудь, испещренную шрамами. — Так уж не терпится? — Олег улыбается-усмехается, ведёт плечами, позволяя стянуть с себя рубашку, одновременно расстёгивает чужую последнюю пуговицу, и два кома белой ткани улетают на пол. Волков не одобряет такое пренебрежение к одежде, но сейчас — никакого желания отрываться и идти раскладывать всё по местам. Сейчас у него Игорь — жаждущий внимания и такой красивый. — Иди на хер, — с чувством бросает Гром, оглаживая ладонями поясницу и литые мышцы спины — чётко очерченные, проступающие под кожей закалённой сталью. Сжимать их приятно до одури. Чувствовать чужую неоспоримую силу в собственных руках, величие, смертоносную опасность — Игорь видел Олега без одежды и раньше, уже хуеву тучу раз, но сейчас — словно впервые. Башню сносит — никакой наркотический приход не сравнится по силе. Очередной рывок, и под спиной у него снова шёлк покрывала, одну ладонь прижимают совсем рядом с головой, пальцы в тугой замок. Волков дышит ему в рот, смотрит. Снова целует, только теперь вскользь, снова проходится влажной цепочкой по челюсти и под подбородком, где особо чувствительно. Под его губами кожа багровеет, покрывается пятнами кричащими, Игорь стонет и жарко выдыхает каждый раз, каждая вспышка боли — искрами перед глазами. Он сжимает пальцы Олега крепче, до боли, свободной рукой гладит его по плечу, спине, боку, сдавливает и гладит, щекочет, царапает. У Игоря грудные мышцы широкие и пресс чётко очерчен кубиками, Олег приподнимается на локтях, чтобы посмотреть в очередной раз. На сильное, такое красивое тело. На приоткрытые губы, тёмные соски, красиво перекатывающиеся под кожей мышцы. На полыхающее пламенем возбуждение, затянувшее зрачки. Волков наклоняется ниже, обхватывает губами тёмно-розовый сосок и ласкает губами, языком, посасывает, цепляет зубами и несильно тянет, заставляя Игоря шумно втянуть воздух сквозь стиснутые зубы. Он отпускает, отстраняется немного и дует. Кожа от слюны блестит влажно, призывно, а прохладный воздух заставляет вздрогнуть, поддаться вперёд грудью, чтобы ещё, больше, сильнее, ближе. — Скотина ты, Волче! — Игорь хмуриться пытается туманными глазами, горячий и раскрасневшийся словно в лихорадке, голос у него сипит и срывается, малая часть букв теряется в пересохшем горле. — Вот как? — Олег провокационно выгибает бровь, гладит ладонью поджимающийся живот, водит пальцем по впадинам, расчерчивающим кубики. Рука у него тяжёлая, властная, каждое движение выверенное и отточенное, каждое — дышать мешает, словно останавливая кровоток невидимой-неощутимой кнопкой. Игорь вскидывается всем телом, рычит злобно, загнанным зверем, потому что Олег-мать-его-Волков прекрасно осведомлён, что и как делать с его телом. У Игоря кипит-бурлит в крови негодование, потому что он тоже так хочет. Чтобы несравненный-блядь-Олег-Волков стонал под ним и сжимал пальцы на его плечах, чтобы смотрел невменяемо и поддавался навстречу его рукам. Звучит как «Пробейте мне визу до Нарнии». Но терять — нечего. — Да блядь! — высвободить руку оказывается проще, чем думалось, и схватить за запястья самого Волкова — тоже не так сложно. Перед глазами всё ещё плавает, но откуда-то взявшееся воодушевление словно придаёт сил. Развести руки, удерживая на себе весь вес чужого тела. Ногу лишь только вывернуть немного — и давление уже не такое сильное. Быстро, резко, одним слитным движением — и Олег лежит под ним, раскинутый на сером шёлке, так охуенно ему подходящем. — И что ты намерен делать дальше? — все эмоции Волкова — в расширенных зрачках и чуть прикрытых глазах, в раздувающихся крыльях носа, в едва заметной красноте, проступившей на щеках под густой бородой. — Как насчёт завалить и трахнуть? — насмешливо, уверенно, самодовольно. Игорь наклоняется, смотрит несколько секунд в глаза, кусает нижнюю губу. Втягивает в очередной поцелуй, жгучий, глубокий, похожий на драку — он не церемонится, проникает языком глубоко, словно заявляя свои права. Олег позволяет Игорю вести, но сопротивление, разумеется, оказывает. Потому что так интереснее. Потому что Гром — намного больше, чем может показаться. Потому что Олег чует в нём своё, родное, одинаковое. Он позволяет целовать себя грубо и развязно, пятнать шею и плечи болезненными багровыми метками, ласкать чувствительные соски, обхватывать губами, массировать и кусать до боли, простреливающей всё тело. Он наблюдает из-под полуопущенных ресниц за двигающейся головой, за скользящими по его груди губами, за остающимися влажно-блестящими следами. — Красивый… — шепчет в темноволосую макушку, щекочущую нос. Игорь отрывается, голову приподнимает, смотрит, и брови у него снова недовольно нахмурены. Не может принять, не хочет мириться с собственной красотой. Как очаровательно. Олегу хватает этой секундной заминки. Он поднимается резко, толкает Игоря в грудь и снова оказывается сверху. Это начинает напоминать догонялки. А волки очень быстро бегают. Олег не даёт опомниться, обеими руками жёстко сминает плечи, оглаживает-сдавливает соски, заставляя подавиться стоном, сжимает бока, большими пальцами водит по тазовым костям. У Грома сопротивление гаснет, он поддаётся, выгибается навстречу, дышит широко, и пряный аромат чужой кожи заполняет лёгкие. Пряжка ремня щёлкает звонко, бьёт по расшатанным нервам. Олег сжимает ладонью стоящий болезненно член, толкающийся в ладонь набухшей алой головкой. Игорь кусает губу и давится задушенным стоном, рёбра у него выпирают сильнее прежнего, опасно натягивают кожу. Он выгибается дугой, поднимается от постели высоко и красиво. Боже, как же красиво. — Ты не представляешь себе, насколько ты сейчас сексуальный, — горячий шёпот ложится на губы, заставляя облизнуться. — Вы не представляете, насколько оба сейчас сексуальны, — у Серёжи голос слегка хриплый, и он выдаёт его состояние с головой. Смотреть на обоих своих мужчин, катающихся по постели, целующихся до боли в лёгких — непередаваемый кайф, у Разумовского самого низ живота сводит и тянет, а вместо крови — горячая лава. У него руки мелко подрагивают, мазки краски на холсте неровные выходят, тени ложатся чуть мимо, на коже оттенки бордового-кармина-вишни расцветают. Присоединиться хочется безумно, скинуть всю одежду и вплестись меж двух горячих тел, чтобы кости плавило от наслаждения, чтобы две пары ладоней шарили по его спине-груди-бёдрам, чтобы сжимали крепко, до рвущегося с губ жалобного скулежа и невозможности держаться даже на коленях. Но он смотрит. Смотрит, любуется, наслаждается. Утоляет собственный голод, наполняется невероятной эстетикой, наблюдая, как два его совершенно идеальных мужчины переплетаются во что-то одно целое и единое. Красивое до безумия. Настолько прекрасное, что Разумовский выгребает из памяти все уроки живописи и рисунка, которые брал когда-то давно в школе, чтобы передать белому холсту все свои чувства, всё то, что наполняет его до краёв. Потому что смотреть и не трогать — сродни пытке. Волнительной, трепетной, сладкой. Мучительной на грани оттянутого оргазма. Серёже жарко, жарко невыносимо. Душно. На нём всё ещё его собственный костюм, затянутый наглухо, и плотная ткань колется, мешается, давит и противно липнет к телу. Кожа даже не зудит, свербит так, что хоть снимай — Серёжа не врёт самому себе, что хочет касаний, что хочет горячих ладоней по спине и бёдрам, сухих губ на шее и влажных отметин, ползущих по всему телу. Низ живота сводит тяжело, жарко, и всё словно звенит, наполненное до отказа кровью, горячей, бурлящей. — О чём ты думаешь, Серёженька? — Олег не смотрит на него, он стягивает с Игоря брюки и расстёгивает свои собственные. Разумовский сглатывает. Потому что к р а с о т а. У Олега ноги крепкие, сухие рельефы мышц и только. Серёжа знает, что у него невероятно чувствительное место под коленом, а ещё он готов урчать по-кошачьи от массажа стоп — Разумовский за столько лет выучил каждую точку на его теле, все родинки наперечёт вызубрил как карту звёздного неба. У Олега вся фигура подтянутая, собранная, рельефная. Умопомрачительная. На холст ложится мягкими аккуратными мазками, естественно и легко, как дышать. Игорь — другой. Суше, грубее, проще. Его линии выходят из-под кисти более резко, остро, чуть менее элегантно. Но краски и тени всё равно сплетаются чудно, складываются в его силуэт удивительно похоже. Серёжа не рисовал с натуры с тех пор, как окончил школу. Но нарисовать Олега мечтал едва ли не с первого дня знакомства. Красивого такого, хмурого, закрытого от всего мира, смотрящего волком на всех. На всех, кроме Серёжи. Ему он всегда улыбался тепло, спокойно, уверенно. Как никто другой во всём мире. Потом появился Игорь. Мелькнул на горизонте, а Серёжа с Олегом уцепились четырьмя руками и затащили к себе. Почуяли что-то родное. Своё. Игорь — очень красивый. Глаза выразительные и блестящие, брови — эмоциональная палитра, спина и плечи — как защита от всего мира. Серёжа рядом с ним маленький, тонкий, хрупкий. Спрячется позади — ни за что не заметишь. Но рядом друг с другом Олег и Игорь превращались в какую-то запредельную концентрацию прекрасного. Серёжа глаз отвести не может от их взаимодействия. Горячего, сильного, потрясающего. — О том, какие вы охренительные. Оба, — язык ворочается с трудом, Серёжа туго сглатывает. — Какие красивые. Какие мои. — Твои, — у Олега голос низкий и отзывается вибрацией где-то в груди. — Правда ведь, Игорь? Гром стонет рвано, потому что внутри у него пальцы, давящие на простату, растягивающие так одурительно сладко, что полноценных слов в голове просто нет. Только чистое наслаждение, только стыдливое желание толкаться навстречу и вскидывать бёдра. И не только у него ресурсы оказываются исчерпаны. Серёжа откладывает кисть в сторону и ставит свой холст к стене. Взгляд — к сплетающемуся комку тел на кровати. Олег замечает, как и всегда. Видит малейшие перемены на родном лице, считывает безошибочно, как с книги. Он подхватывает Игоря под бёдра, поворачивает так, чтобы Серёже видно было запрокинутую голову и чуть прикрытые глаза, губы с едва заметным кровавым росчерком. Серёжа знает, каково это, знает, и всё тело прошибает горячей волной от одного мелькнувшего в голове воспоминания, яркой вспышки, болезненно-тягучей и мучительно-сладкой одновременно. — Серёж, — он поднимает голову на голос Олега, раскатистый, низкий, бархатный. — Мы с Игорем тоже хотим посмотреть. Серёжа вздрагивает всем телом, выдыхает судорожно, не разрывая взгляда в глаза. Он знает этот тон. Слышит вложенный приказ, сопротивляться которому невозможно. Он едва дышит. Потому что такие просьбы, от которых нельзя отказаться, возбуждают его так же сильно, как прижигает от них стыдом уши. Он опускает голову, прячась за спадающими волосами цвета рыжего заката, и расстёгивает пальцами дрожащими рубашку, спешно, словно убегает от стаи разъярённых псов. Гладит ладонями обнажённую грудь и сжимает твёрдые от возбуждения соски, сильно, чтобы перед глазами поплыло и всё тело задрожало. Он гладит свой живот, снова грудь, проводит руками по плечам, словно обнимая. Голову опускает, медленно-тягуче скатывается на пол, оставляя на кресле свои пиджак и рубашку. — Какой же он у нас красивый, правда, Игорь? — у Олега в руках Гром, пластичный, словно пластилин, красный, запыхавшийся, дышащий тяжело от переполняющих его чувств. Выгибающийся струной. — Охуенный, — Игорь запинается, потому что ворочать языком — нереально сложно. Он дышит рвано, и слова едва различимы. Но и Серёжа, и Олег прекрасно понимают. С полуслова. Серёжа улыбается смущённо, голову опускает ниже, лицо прячет. — Ты слышал его? — Олег снова смотрит на Разумовского, сидящего на полу. — Как думаешь, может наградить его. Серёжа стонет задушено, обнимает себя обеими руками, коленки поджимает. — Серый, ты не-ре-аль-ный, — по слогам выговаривает Гром. — Посмотри на меня. Разумовский голову поднимает, смотрит горящими синими глазами. Синего не видно — зрачки во весь глаз. Игорь уверен, что у него у самого такие же. — Покажи нам, какой ты красивый, Серёжа, — почти в один голос, почти в унисон. Разумовский губу кусает, ладонями влажными расстёгивает собственный ремень и брюки, стаскивает резко, почти рывком. Вдох получается глубокий, до черноты в глазах — у самого уже стоит так, что больно. Он облокачивается на кресло спиной, раздвигает широко свои стройные бледные ноги, медленно гладит ладонями голени, сжимает бёдра, упругие и сухие. — Посмотри на нас, — не просят, приказывают. Серёжа сглатывает туго и с трудом пересиливает в себе желание закрыться, сжаться в комочек. — Серёжа, — Волков давит мягко, словно ладонями на плечи ложится и не даёт пойти по другому маршруту. Серёжа поднимает голову, смотрит на Олега, на Игоря. Опускает чуть ноги, чтобы удобнее было. Гладит подвздошные косточки, торчащие у него так остро и чётко. Сгребает в ладонь тяжёлую от возбуждения мошонку, сдавливает едва ощутимо и тут же жмурится, в груди словно образовывается вакуум. Его короткий сдавленный стон переплетается с Игоревым, когда Олег входит в него одним плавным толчком. Три взгляда встречаются в одной точке в пространстве. Серёжа себя гладит, сжимает то резко и больно, то мягко, раздразнивая и издеваясь над собственными нервами, чувствительными и горящими. Олег в Игоря вбивается частыми глубокими толчками, вырывая из груди громкие стоны, рваные, хриплые. У всех троих глаза открыты, у всех троих на губах одно единственное слово. Красивые. Оргазм настигает всех почти одновременно, резко, с головой, оглушающий и горячий. У всех троих восторг во взгляде от созерцания прекрасного. Серёжа вырубается прямо на полу, засыпает пусть не мгновенно, но последние силы тратит на то, что наблюдает за Игорем, отходящим от оргазма, за Олегом, целующим его мягко и размеренно. Серёжа засыпает, и Олег на руках относит его в постель, кладёт рядом к уже вырубающемуся Грому, который сразу же стискивает его в объятиях, укрывает обоих одеялом. Смотрит. На своих. Родных. Любимых. И самых красивых.