Мечты и метания Сальваторе Моро

Широкий, как у жабы, рот растянулся в несмелой улыбке, когда Энджи коснулась руки Моро своей ладошкой; пальцы куклы были маленькими, деревянными, но холодными, как у покойника; Моро знал, какие они, эти мертвецы: в озере их было много. В воде они менялись, становились уродливыми, однако он позволял им плавать и дальше, потому что рыбки их очень любили. У Моро почти никого не было, кроме рыбок, Каду и нескольких ликанов, настоящих, его собственных; его клинику мало кто навещал. Раньше на мельнице и водохранилище постоянно работали люди, однако мама сказала, что они будут мешать, и пришлось убрать всех; Моро было грустно. Без работников стало совсем тоскливо; но зато мама пригласила их, чтобы повидаться. Это так обрадовало Моро, что он невольно обратился, даже не успев прыгнуть в воду; так бил хвостом, что сломал пристань. Плохо, но после церемонии и возвращения к маме Евы работники снова придут на мельницу и все починят; Моро этого очень ждал. Пусть он не мог общаться с людьми как Карл или Альсина, но ему нравилось слушать: как они говорят, как поют за работой, как все вокруг шумит, стучит и грохочет; тогда Моро чувствовал себя не таким одиноким. Лучше бывало только, когда мама собирала их всех вместе; они были рядом, как настоящая семья, хотя было немного страшно, когда Карл и Альсина начинали ссориться, но Моро казалось, что они все равно друг друга любят, иначе почему так злятся? На по-настоящему сильные чувства способны только те, кому не все равно, и Моро старался думать, что все эти ссоры не всерьез. На него тоже иногда кричали, однако совсем по другим причинам; просто Моро был слишком глупым. Уродливый, рассеянный, неуклюжий, не мог быть таким умелым как Карл и даже петь красиво, как получалось у Альсины, не выходило, вот все и злились. Моро тоже злился на себя: так хотелось быть для мамы самым лучшим, а не выходило, и виноват в этом был только он сам. Расстроенный, Моро тоже плохо удавалось сдерживаться, в голове сразу же начинало шуметь, Каду просыпался и рвался наружу, заставляя носителя меняться, и сопротивляться паразиту не получалось. На суше Моро сразу же начинал задыхаться, тело распирало во все стороны, и он становился большим, сильным, даже выше Альсины, но неловкими и неуклюжим; превращаться перед мамой, подтверждая свою слабость, было страшно, и Моро старался терпеть. Он не хотел злить или расстраивать маму, не хотел, чтобы Карл над ним смеялся, и чтобы сердилась Альсина за то, что Моро испачкал ее платье. Не хотел, чтобы Энджи, такая маленькая, в белом платьице, вдруг сломалась из-за того, что Моро вновь принялся бить хвостом. Донна не могла без Энджи так же, как Моро не мог без мамы. Он не хотел, чтобы Донна плакала; такая красивая, она почему-то прятал свое лицо. Зачем? Это Моро нужно носить вуаль, но никак не Донне. Нарост на глазу ее совсем не портил, Моро он даже нравился: такой бледный, похожий на речную устрицу, но с усиками, как у улитки. Но Донна стеснялась и была слишком грустной, чтобы перестать носить только черное; она скучала, потому что тоже осталась совсем одна, и вместо рыбок у нее были куклы. Фамильной особняк Беневиенто Донна почти не покидала, а Моро бы с радостью показал бы ей свое озеро; вдруг там нашлось бы что-то, что смогло заставить Донну улыбнуться. Моро с готовностью задрал рукав, позволив Энджи, задумчиво качавшей головкой, рассмотреть его татуировку; рука высохла, кожа истончилась и поменяла цвет, однако контур рисунка оставался четким, и Энджи водила ладошкой по медузе, словно ей было совсем не противно прикасаться к Моро. Если закрыть глаза, то можно было представить, что его трогала Донна; у Донны руки больше, чем у Энджи, точно мягче и теплее, и по телу Моро пронеслись мурашки, разбудившие, раздразнившие Каду, который тут же заворочался в его теле. Было не больно, даже немного приятно, настолько, что у Моро чуть ослабли колени. Энджи продолжала топотать рядом, пока Донна сидела подле Матери Миранды, гораздо ближе, чем Моро. Маме было приятнее, когда рядом находилась тихая, спокойная и красивая Донна Беневиенто, чем отвратительный Сальваторе, который иногда не мог удержаться, чтобы не начать сплевывать желчь прямо на пол. Мерзость; неудивительно, что мама любила других гораздо больше него. — Медузы уродливые и совершенно точно воняют, — гнусаво заявила вдруг Энджи, — ты тоже воняешь. Озером! Что это у тебя там? Пиявки? Кукла потянулась ручонкой к лицу Моро, и он покорно наклонился, ничуть не обидевшись на Энджи; она такая крохотная, как на нее можно злиться? Тем более, что, скорее всего, от него действительно немного пахло. Энджи ощупала подбородок Моро, его щеку, забралась в ухо, подергала мочку; Каду отреагировал на прикосновение, выпустив тонкое длинное щупальце, которое пробежало по руке куклы, коснулось ее лица, обрисовывая кончиком глаза Энджи, круглые, как пара монеток, нос, лоб, подбородок, который резко опустился вниз, и кукла клацнула деревянной челюсть, пытаясь укусить щупальце. Это так развеселило Моро, что он подпрыгнул на месте, хлопнув в ладоши; Сальваторе басовито рассмеялся, от чего кислота поднялась по пищеводу гейзером и, содрогнувшись, он исторг ее на каменные плиты пола. Энджи заверещала и бросилась бежать, Донна, встревоженная, поднялась со стула, придерживая черные юбки, а Моро виновато попятился, вытирая рот рукавом. — Прости, прости… — бормотал он, обращаясь одновременно и к маме, и к Донне, которую напугал и огорчил. Теперь она не разрешит Моро играть с Энджи, а ему так нравилась эта куколка, ведь с ней Сальваторе мог представлять, будто с ним сама Донна. Но теперь ему не позволят, не подпустят, потому что он гадкий, грязный и уродливый, а у Энджи такое красивое платье, которое Моро мог испортить. — Я не хотел, не хотел, мама, я не хотел, — униженно повторял он, стараясь не смотреть на брезгливо кривившуюся Альсину и на злобную усмешку Карла. Моро хотелось быть таким, как Карл: у Гейзенберга не было ни рыбьего пузыря, ни глаз на спине, его Каду вел себя хорошо, в то время как паразит Сальваторе постоянно шалил, и мама постоянно просила Карла сделать что-нибудь для нее. Моро не просила, потому что знала, что он все испортит, а ему так хотелось доказать маме, что он не хуже других. Моро старался бы, очень старался, чтобы мама убедилась, что Сальваторе хороший сын, и чтобы Донна увидела, что Моро многое может и умеет. Знала ли Донна, как хорошо он плавает? У Карла так никогда не получится. — Я знаю, — мягкий голос Миранды обволакивал, словно вода, теплая, как парное молоко; Моро любил молоко, любил маму, чья кожа была такой же белой, и любил Донну, такую застенчивую, далекую, будто луна. Наверное, это нехорошо, ведь была еще Альсина, но что поделать, если она нравилась Моро совсем не так, как Донна? Ведь Альсина никогда не играла с ним, и дочерей своих не отпускала на мельницу, а девочки были с Моро довольно любезны. Сальваторе подарил им водяные лилии, пахнущие ряской и стоячей водой, а они на память отдали ему порядки своих волос: черную, рыжую и золотистую. Моро хранил их, но никому не рассказывал о таком сокровище. Вдруг Карл опять начнет смеяться, а Альсина — рассердится? Сальваторе хотел бы иметь локон мамы. И Донны. Однако даже и подумать не мог, чтобы попросить у них такой подарок; девочки Альсины сами решили отрезать для него свои волосы, смеялись, кажется, над Моро — таким нескладным и нелепым, но это было совсем не так, как когда над ним потешался Карл. От издевок Карла было больно, как и от равнодушия Миранды, однако сейчас мама смотрела на Моро ласково, понимающе, ничуть не злясь за противную случайность, которая, шипя, разъедала каменный пол. — Ты не нарочно. Иногда так бывает. Ничего страшного, — за маской угадывалась улыбка Миранды, и от счастья и восторга у Сальваторе закружилась голова; шаркая ногами, он приблизился к маме, не смея протянуть руку, хотя до ломоты во всем теле хотелось прикоснуться хотя бы к краю одежды или погладить крылья, чтобы остальные видели, как мама любит Моро, а, значит, и они должны его любить. — Мама… — прогудел он и вздрогнул, ссутулившись, когда черные крыльями Миранды, шурша перьями, расправились, и она протянула к Моро узкую бледную руку. Касание вышло совсем слабым: мама лишь небрежно погладила его по голове, покрытую платком, скрывавшим лысую макушку, покрытую пигментными пятнами, чахлые, как умирающие водоросли, остатки волос, волдыри и струпья. Так Матерь Миранда касалась тех селян, кто приходил к ней за благословением, и некоторые плакали от благодарности за милость. У Моро заплакать не получилось; вместо подступающих слез он ощутил, как желчь начала снова подкатывать к горлу, и он попятился, боясь окатить кислотой Миранду. Сальваторе зажал ладонью рот, чувствуя, как Каду недовольно заворочался под балахоном, выпрастывая усики и щупальца. Альсина причмокнула губами, отвернувшись, Карл пыхтел сигарой, развалившись на скамье вместе со своим молотом, который был ему куда дороже, чем Моро; Донна сидела, не двигаясь, словно кукла, зато Энджи болтала ножонками, размахивая тонкими прутиками ручек, и голова ее кружилась, будто флюгер на ветру. — Страшиле опять плохо, — пропищала Энджи, подпрыгивая на коленях Донны; женщина бережно удерживала куклу, не позволяя ей свалиться на пол, и Сальваторе сделалось тоскливо. Будь он таким, как Карл, никто бы не называл его страшилой и уродом; он знал, что Гейзенберг дружен с Альсиной, несмотря на все их ссоры, и что они ходят друг к другу в гости, а вот Моро никто не навещал и никуда не приглашал. Наверное, потому, что в любой момент Сальваторе мог начать меняться; и потому, что он никому не нужен. Донне хорошо со своими куклами и с Энджи, зачем ей Моро? А вот будь он как Гейзенберг, Донна совершенно точно в него влюбилась бы. Может, даже пришла бы жить к нему на озеро; интересно, Донна умеет плавать? Летом вода теплая и ласковая, течения нет, а дно илистое и мягкое; чтобы купаться, совсем необязательно раздеваться. В сериалах героини всегда снимали свои платья перед возлюбленными, но какая женщина захочет показать свое тело Моро? Иногда он велел некоторым деревенским девушкам обнимать его, спать рядом без одежды, однако не пытался сделать с ними что-то такое, чего они не хотели. Сальваторе просто скучал по ласке, по живому теплу, хотел вновь ощущать чью-то близость; по своей воле обнимать его никто не хотел, вот и приходилось обменивать внимание девушек на речной жемчуг и янтарь. Просить Донну о подобном… нет, Моро не посмел бы. Как можно?! Донна Беневиенто же особенная, одна из детей Миранды; Сальваторе мечтал, чтобы Донна как-нибудь пришла к нему сама, без вуали, потому что она красивая как солнце и луна, и стыдиться ей совсем нечего. Ее объятия казались ему такими же сладкими, как и нежность мамы; и того, и другого Моро очень не доставало. — Какой же он гадкий. Гадкий, гадкий, гадкий! Чуть не испачкал мое платьице! Урод! — выпалила Энджи, по-детски прильнув к груди Донны; ничего не поделать, он действительно виноват. Если Энджи злится, то и Донна тоже? Моро был готов собрать для нее все водяные лилии и кувшинки, только бы она его простила. — И зачем он сюда приходит? Разве без него не было бы лучше? — продолжала Энджи, но прежде, чем Сальваторе успел обидеться, протянула: — Но если его перестанут звать, то станет совсем скучно. Пусть приходит. Слышишь, пугало? — Да ты заткнешься или нет?! — взревел Карл, швыряя недокуренную сигару в сбившихся в углу ликанов, от чего зараженные завопили, принялись толкаться и бороться между собой. Залу наполнили рычание и вой, Энджи отвлеклась на драку оборотней, а Карл, замахнувшись молотом, опустил его на выкатившегося кубарем ему под ноги ликана, переломив ему хребет. Зараженный коротко взвизгнул, его позвоночник хрустнул под мощным ударом, и Моро завистливо осклабился. У него так не получалось — руки были слишком слабы, зато Карл не умел создавать дождь из кислоты, не мог проплыть все озеро за считанные секунды, татуировки у Гейзенберга не было и наверняка у Карла не получалось плести венки из кувшинок. А Сальваторе мог на память пересказать содержание всех сериалов, просмотренных за последний месяц. Ему будет, что рассказать Донне, если она все-таки придет к нему на мельницу; может, Донна даже согласится вместе с ним посмотреть телевизор. Если по-настоящему любят друг друга, то много всего делают вместе. Ради Донны Моро был готов научиться делать кукол; может, тогда мама заметит его талант и поймет, что Сальваторе лучше всех.