без пересдачи

Красный галстук давит на сведенные за спиной запястья — Ренгоку резко тянет туже, грубо разводя коленом ноги; Аказа шипит, упираясь стояком в преподавательский стол: по его губам расползается довольный хищный оскал. Он не остается для Кёджуро незамеченным, проявляясь легким прищуром в глазах и небольшим наказанием отстраниться от похабно тянущихся к нему бедер. Впрочем, Ренгоку и так не дал бы к себе прикоснуться, наблюдая за дрожащим от спермотоксикоза телом и крутящимся, как у последней шлюхи, задом. Пальцы грубо, быстро потирают расщелину, укрытую плотным слоем джоггеров и бельем — Аказа вздрагивает, вздергивая ягодицы и шумно выдыхая: Ренгоку-сенсей ничуть не изменяет своему стилю. Всё также издевательски ощупывает между ног, проводя большой ладонью по бедру, отчего хочется взвыть, — однако Аказа только крепче сжимает зубы, дыша через нос. Ему рано получать еще одно наказание. Когда горячая ладонь исчезает и слышится лязг снимаемого ремня, оскал сползает с губ — по ощущениям, будто только что взяли за член. Боковым зрением Аказа видит, как Ренгоку бесстрастно-ловко вытягивает ремень из шлевок, складывает отточено и просовывает ему в рот. Аказа бездумно закусывает и ведет медленно, но верно затекающими руками; неотрывно и почти с жадностью наблюдает за сжатыми губами и сведенными в сосредоточенности бровями. Хмурый серьезный вид идет сенсею намного больше, чем добродушный и улыбчивый — еще на первой паре с ним Аказа понял это, стоило Ренгоку в задумчивости кусать ручку, пока он был занят какой-то бумажной работой. Сенсей пару раз ударил ею по губам и провел пальцами по подбородку, откидываясь на спинку стула и затем складывая руки на груди. Возбужденный вдох наполнил легкие, отдаваясь ощутимым жаром в штанах. Белая рубашка так чертовски шла его фигуре, подчеркивая подтянутость мускулов; черт, и рукава закатаны, открывая красивые предплечья, а густые длинные волосы, в которые было бы невероятно приятно зарыться пальцами… Аказе хотелось передернуть на своего преподавателя прямо так, но он мужественно сдержался, давая себе обещание, что сделает это вечером. Сенсей, уже без какой-либо одежды, в мыслях складывал его пополам и нагибал, не отказывал себе кусаться и долго мучал, обделяя вниманием член. Кто бы мог подумать, что в реальности он действительно такой же, как в фантазиях. Кажется, что Аказа моргнет и окажется в своей спальне с толстым дилдо в заднице, а не в залитой послеобеденным светом аудитории. Ренгоку выдергивает из мыслей беспощадно, сначала неожиданно-сильно хлопая ладонью по ягодице, а затем дергая неприлично-тонкую футболку вверх, чтобы оголить поясничную впадинку, по которой незамедлительно ведет большим пальцем. У Аказы в ушах всё ещё стоит нехилый хлопок, и губы начинают чесаться в диком желании и абсолютной невозможности поцеловаться: сенсей дает себя целовать еще реже, чем трогать. Аказа не забудет, как в их первый раз Ренгоку схватил его за ворот футболки до треска, когда флирт стал совсем откровенным, и как долго, пристально и осуждающе смотрел в глаза, кажется, пересчитывая ресницы. Аказа смотрел также прямо в ответ со своей неизменной ухмылкой и боялся даже подумать коснуться сенсея, не то чтобы поцеловать. В животе всё натянулось и напряглось в штанах, кожу щекотало: от Ренгоку несло жаром не только от тела, но и от разницы в росте, возрасте и положении. Аказа не щуплый — он крепкий и складный, но на фоне Ренгоку он чувствовал себя несколько меньше и ниже: колени подгибались. Как же часто он грезил провести по его волосам пальцами, глядя в красно-желтые глаза, как же отчаянно мечтал поцеловать и чувственно, и грязно. Дыша так размеренно, насколько это возможно, Аказа облизывал, кусал свои губы, смотря на чужие и всеми фибрами души наслаждаясь чужой едва заметной нерешительностью. Не хотелось делать первый шаг. Хотелось мучить сенсея и себя самого — вариться в кипящем ожидании, чтобы с головой прыгнуть и захлебнуться в остужающей холодной воде. Аказа ловил в этой паузе огонь чужого дыхания, вновь медленно смачивал губы, и когда сенсей, проводя взглядом по его лицу, на секунду, наконец, остановился на выскользнувшем языке, Аказа не сдержался. Он встал на носочки, притягивая сенсея к себе за шею и подавился, изгибаясь в пояснице: Ренгоку жадно укусил в углубившемся резко поцелуе и скользнул ладонью по талии, прижимая к себе. Колени Аказы всё же подкосились; голова закружилась и отключилась моментально; кажется, его подхватили, он стукнулся пятками о плинтус и прижался к стене спиной; жесткие сухие ладони собственнически гуляли по его телу и рот ненасытно кусал за шею. Дым возбуждения был плотным и густым, таким, что видеть происходящее и запомнить его в деталях, Аказа не мог. Но основное, совершенное будто за секунду, действие, он, конечно, различил: стоило ему простонать, как рот накрыли рукой, и когда вжикнула его ширинка, а по члену в трусах пробежались фаланги пальцев, он кончил. «Тише, тише, молчи», — терпеливо и зло шептали у уха, но Аказа не различал слов — только голос, от которого тише точно не мог быть. Аказа отходил недолго, но этого времени было достаточно, чтобы Ренгоку спешно покинул аудиторию. Пожалуй, как бы это ни звучало, Аказа выделил бы поцелуй даже ярче оргазма: те напор, техничность и чувства, с которыми сенсей целовал, были гораздо интимнее и глубже руки в штанах. Аказа тем же вечером несколько раз дрочил, представляя, как целуется с Ренгоку намного дольше, чем тогда, — до потери дыхания и немого рта. Но после произошедшего, как и ожидалось, в этой простой близости сенсей настолько же недосягаем, каким им и выглядит. Не сосаться, но хотя бы трахаться с ним до потери пульса — можно, и на том, в принципе, безмерное спасибо. Ренгоку тем временем возвращает ладони к заду — ощупывает, сжимает и перекатывает округлые половинки, и Аказа чувствует, как его тяжелый взгляд скользит по сцепленным галстуком рукам. Нарочно он водит мышцами, дыша, и снова виляет бедрами, ведь сенсей внимательно смотрит. Ренгоку плавно ведет раскрытыми ладонями вниз по бедрам, щекоча мысль Аказы об этом его излюбленном месте, и ныряет в карманы джоггеров, утыкаясь пальцами в, ожидаемо, один целлофановый пакетик. Ренгоку кладет его на стол рядом с Аказой и, глядя попеременно то на сведенные кисти, то на соблазнительную выемку поясницы, расстегивает пуговицы на своей рубашке. Аказа под ним весь напряжен, как тонкая струнка, — задень и забренчит, — и ведь хочется, чтобы вздрогнул, пискнул и выгнулся дугой. Но нет… не сегодня. Ренгоку кладет рубашку на тот же стол и переводит взгляд на лицо Аказы. Слюна течет по сжатому в зубах ремню — клыки и без проникновения крепко впиваются в кожу, наверняка оставляя следы. Ренгоку уверен, мальчишка точно такой же мокрый в трусах, стоило его нагнуть, связать и немного пощупать. Это в обычной жизни Аказа кажется диким и сильным, но в сексе он ужасно податливый, как подтаявшее сливочное масло, и гибкий, как пластилин. Дьявольски тихий, скрытный, когда трахаешь — чертовски громкий, распущенный и несдержанный. Аказа в целом, оказывается, довольно чувствительный, особенно промеж ног и за ушами — в собственных штанах твердеет, когда у него слабеет в ногах и приоткрываются рот, стоит там коснуться лишь пальцем. Зато своенравностью и непослушностью эти образы не отличишь. Ренгоку вжикает молнией на брюках, и Аказа снова нервно водит руками, моргая. Налитые мышцы и синие вены с ними аппетитно перекатывается под бледной кожей, от которой трудно оторвать взгляд. Как и от расставленных ног в этих узких джоггерах, острых позвонков и ребер. Пуговица с глухим звуком срывается с петли, и Ренгоку слышит: Аказа сглатывает. Он пытается выровнять дыхание, пока вновь передергивает руками и водит кистями, переплетенными галстуком, переступает с ноги на ногу — неугомонный. Ренгоку шуршит брюками, когда снимает их, и Аказу незамедлительно посещает знакомая мысль: сенсей не хочет испачкаться. Как может себе позволить преподаватель из университета ехать в метро грязным и пропотевшим? Кроме того, приторного запаха смазки и следов спермы вряд ли бы можно было избежать. Но вот об Аказе Ренгоку не особо заботится. Сняв часы, он дергает его за поясницу, отрывая от стола, и ловко, одним движением, развязывает шнурок и спускает джоггеры вместе с бельем. Аказа не успевает проскулить и давится воздухом, когда между обнажившихся ягодиц прижимаются два пальца; Ренгоку, склоняя голову, недолго трет — Аказа влажный, потому что подготовился; дырочка мягкая, растянутая и чуть припухлая. Она соблазнительно поджимается под его пальцами, пугливо втягивается, и Ренгоку не может не, дразня, проникнуть на фалангу внутрь. Аказа снова дрожит, коротко, тихо мычит, но бедра не уводит — наоборот, очевидно, насаживается и ведется, как текущая сука. Ренгоку быстро, неприятно вынимает и, замахнувшись, звонко шлепает по ягодице — несильно, но рука у него тяжелая. Аказа тихо стонет сквозь сжатые зубы, но дышит осторожно, будто последует еще один желанный удар. Ренгоку знает, что Аказа хочет еще, но нарочно не бьет — это наказание, но он уже не знает за что. Ловя себя на мысли, что издеваться над ним уже стало нездоровой привычкой, он рвет целлофан и выдавливает смазку на подушечки пальцев. Еще раз проведя по поджавшемуся от удара входу, он проталкивает два пальца и сгибает; Аказу, удивленно простонавшего, подбрасывает на месте. Ренгоку чуть ухмыляется и давит на простату еще, тепло огибая бедро ладонью. У Аказы крепко стоит: головка набухшая, налитая кровью — с нее аж течет. Одна ягодица, полная, упругая, пестрит розовым цветом. Ренгоку продолжает оглаживать нежную стенку, поощрительно проводит по бедру большим пальцем. Хочется кончить неимоверно, и Аказа отбрасывает это желание через увеличивающиеся в громкости стоны. — Тише, — холодно приказывает Ренгоку, и Аказе хочется сматериться. Забавно, шлепать его по заду и в последующем нетихо трахать в аудитории универа — это можно, но стони всё-таки потише. Аказе хочется думать, что сенсею просто нравятся его стоны. А еще что-то ему запрещать. Ренгоку скоро добавляет третий, протискиваясь в эластичную дырочку. Незамедлительно вспоминаются хитрая, похабная улыбочка явившегося в разгар сессии Аказы, и взгляд, в котором ясно читается: «я чист, потрахаемся прямо сейчас?». Есть в Аказе что-то демоническое и даже дьявольское, искусительное, — как в змее, прославленном перед грехопадением. Ренгоку бы так и сказал — Аказа искусил: он первый, кто толкнул к риску быть застуканным за непотребностями на чертовой, мать его работе, первый, из-за кого он может лишиться престижной и высокооплачиваемой должности. Можно сказать, Кёджуро готов поставить крест на своей жизни. Ради отличного секса, ради новых ощущений. Ради этого парня. Ренгоку мягко толкается в дырочку; Аказа шипит, сжимается. Не от боли, а от того, что терпит ожидание, и Ренгоку не отказывает ему вскоре подключить четвертый палец. Колечко плотно обхватывает фаланги до чавкающих звуков, пульсируя с разогнавшимся в возбуждении сердцем. Ренгоку почти может почувствовать, как густеет в груди сбитого дыханием Аказы. Ждать больше нечего. Ренгоку осторожно вынимает, стягивает до кроссовок джоггеры с бельем, не заботясь о том, что испачкает ткань смазкой; Аказа переступает их, обратно расставляя ноги пошире. Изгиб в пояснице выглядит продажно, и Ренгоку нравится, что Аказа не изменяет своим подачам. Достав свой член, он пару раз проводит по нему сжатыми пальцами, чтобы сбросить напряжение прежде, чем снять белье. На такой вид стоит твердо — Ренгоку несколько раз бьет головкой по розовой коже, наверняка еще чувствительной от шлепка; Аказа пытается к ней притереться, но Ренгоку нарочно уводит ее, берет за другую ягодицу, оттягивает и проводит по дырочке, надавливая. Аказа стойко молчит, крепко сжимая зубами ремень, но сыпется в скулеж сразу, как чувствует кожей скользящую по нему крайнюю плоть: сенсей прижимает ягодицы друг к другу своими ладонями. Ренгоку в свою очередь с садистским удовольствием наблюдает за натянувшимся на запястьях галстуком и, безразлично отмечая, что он будет испорчен, утыкается головкой в анус. Аказа замирает — сенсей медленно проникает внутрь — и отсчитывает каждый сантиметр: у него крупный, длинный, с набухшими венами. Он помнит свое первое знакомство с этим членом и тот шокированный вздох с последующим присвистом. Тогда Аказа выудил сенсея на минет прямо здесь. Ему лишь пришлось улыбнуться как надо, быть как обычно — честным до откровенности, и Ренгоку поддался. Не сразу конечно, но невозмутимость видимо трещала по швам вместе с серьезной маской и внутренними противоречиями. Аказа упивался первоначальной грамотной невозмутимостью, легкой снисходительной улыбкой и взглядом, оценивающе прошедшем по языку тела. Нет, сенсей не был смущен, но все сомнения от сложности выбора — да, были очевидны. А потом, после долгого молчания, он сказал закрыть дверь на ключ, и вверх по позвоночнику пробежали мурашки. И там уже было несложно подтолкнуть Ренгоку к тому, чтобы трахаться. Без презерватива и с, разумеется, соответствующими справками. Стоит отметить, что сенсей не слабохарактерный и в нем нет ни капли неуверенности — просто Аказа умеет получать то, что хочет. Да и сенсей, похоже, падкий на смелых молодых парней. Аказе хочется верить, судя по увиденному, что он у него первый, — студент, — потому что невыносимо думать иначе. Хочется быть у него единственным, особенным. Ренгоку мнет и раздвигает крепкие ягодицы, сосредоточенно проникая; дырочка обхватывает его член, натягиваясь; Аказа послушно молчит, но шумно дышит и в какой-то момент всё же дергается, насаживаясь и скуля. Ренгоку зло клацает зубами и больно дергает запястья, как если бы усмирял коня. Аказа недовольно шипит, зажмурив глаза. Это было довольно грубо и болезненно, но он со всей осознанностью знал, на что идет. Ренгоку всегда надо, чтобы было, как он хочет. И Аказа совершенно не против, чаще специально нарываясь, — они оба об этом знают. Когда Ренгоку входит до конца и тут же толкается, Аказу подбрасывает на месте, и он стонет, чуть выгибаясь, — галстук снова дергают, но на этот раз слабее. Ногти впиваются от боли и толчка в кожу ладоней, и Аказу водит с внезапной мысли, как сильно он хотел бы сжать у корней блондинистые волосы в этот момент. Но Ренгоку не только почти не позволяет делать это, так еще и перед сексом обязательно завязывает шевелюру в хвост. В какой момент сенсей успел сделать это сегодня?.. Когда он в первый раз увидел — то, как промеж его ног в лав-отеле обнаженный Ренгоку распустил прическу, а затем завязал волосы, — наверно тогда Аказа понял, что влюбился. До одержимости. Особенно покоя по сей день не дает представление, на которое Аказа неизменно дрочит: как сенсей завязывает хвост, стоя на коленях перед его расстегнутыми штанами. Ренгоку еще не снизошел до минета, но, впрочем, Аказе жаловаться не на что. Ладони теперь проводят вниз по талии, сжимают бедра, и сенсей делает еще один толчок, примеряясь. Еще один, и у Аказы закатываются глаза. Ренгоку толкается молча, вполсилы и не до конца; постепенно входит во вкус, останавливается и оттягивает большим пальцем влажное отверстие, рассматривая. Аказа беспокойно переставляет затекающие ноги, подстраиваясь. Ренгоку чувствует, как тот всем телом хочет быстрее, и, как правило, ему никогда не нужно об этом просить. Кёджуро подставляется плотнее, впивается пальцами в бедра и резко засаживает до конца: теперь трахает методично, жестко, в одном темпе, так, что у Аказы стучит кровь в висках и дрожат руки. Ремень в зубах несильно спасает от ссыпающихся стонов, за которые Ренгоку показательно щипает за кожу. Шлепки отзываются в потекшем члене пульсацией; чужие пальцы ныряют промеж ног, но только чтобы сжать у основания, а не приласкать. — Мф, мф, а… Возбуждение становится всё болезненнее. Руки тоже болят. Лежать так становится всё труднее. Ренгоку чувствует это и неожиданно проводит ладонями по предплечьям, оглаживает, растирает. Тонкая футболка начинает липнуть ко взмокшему телу, и он непроизвольно облизывается, отпустив руки Аказы и сильнее насаживая его на себя. — М… — Аказа замечает, насколько шумно стало от шлепков и сорвавшегося дыхания, и его только заводит шанс быть застуканными — лежа на столе, пока голый Ренгоку надевает его на свой член. Это вызывает еще один стон, вырванный толчком: как же хочется занять свой рот чем-нибудь вместо ремня — пальцами сенсея, каждый из которых он мог бы облизать и пососать. Но Аказа не двигается, откровенно ловя кайф от своей обездвиженности и этой ноющей боли. Ему бы в принципе хотелось большего — униженности: вылизывать обувь сенсея, быть высеченным громоздким ремнем; чтобы Ренгоку душил его и бил по лицу, пока трахал. Но Аказа знает — Ренгоку не конченный извращенец, не садист и дорога в ад после смерти — не его история. И это именно то, что Аказу в нем чертовски привлекает. Ренгоку вновь растирает руки, массажирует, разгоняя кровь, будто в подтверждение промелькнувшим мыслям. Уголки губ невольно дергаются в безумной, даже немного жуткой улыбке, которую Аказа тут же прячет, уткнувшись лбом в стол. Ренгоку успевает увидеть ее, чуть щурится, и резко тянет за галстук. — Кх, — от боли прошивает всё тело, и Аказа почти давится скопившейся слюной, выпуская ремень изо рта: Ренгоку всё не перестает двигаться, так, что голова кружится и от возбуждения закладывает в ушах. Ренгоку тянет еще, вплоть до того, что Аказа почти не чувствует руки. Всё тело реагирует остро, чувствительно — на все прикосновения и любое воздействие: Аказа почти не слышит, как Ренгоку приказывает закусить ремень обратно. По ушным раковинам и позвоночнику пробегается дрожь от знакомого строгого голоса. Аказа слепо слушается, и Ренгоку добивает, крепко беря за предплечья обратным хватом и трахая сильнее. Дух выбивает, счет времени теряется окончательно. Потереться обо что-то хочется непомерно. И в тот момент, когда общая отечная боль перетекает из терпимой и приятной — в зудящую и оглушительную, Ренгоку, в какой-то момент замедлившись, вдруг ловко развязывает руки. Аказу прошивает удовольствие: растекшаяся по сосудам кровь возвращает свою циркуляцию — стон выходит искренний, насыщенный, из горла. Он еле поднимает онемевшие руки и кладет на стол, чувствует сильные пальцы на своих плечах и неизменно — член в заднице. Сейчас он ощущается даже острее, когда исчезает внимание с рук. Оттого желание, чтобы прикоснулись между ног, только увеличивается. Ренгоку замечает: Аказа, игнорируя наверняка еще не сошедший дискомфорт, поддается назад, стонет жалостливо, скребет по столу и привстает на локтях, свеся голову. Но не трогает его всё равно. Он становится только беспокойнее и уже, быстро размяв запястья, опирается о ладони. Кожа еще жжется; сосуды зудят; при попытке открыть глаза и сфокусировать взгляд, всё тут же расплывается, и Аказа снова под скопившейся слюной роняет ремень изо рта. Вместе с этим невозможно не поддаться желанию выпрямиться, раз Ренгоку молчит о том, чтобы взять его в рот. Спина сама прислоняется к его груди; футболка вся намокла от пота, прилипая к коже, но Аказе всё равно — в конце концов, Ренгоку сам его не раздел. Однако сенсей не брезгует, лишь пробегаясь пальцами вверх до сосков через ткань и пропуская их горошины между подушечками. Затылок отбрасывается на широкое плечо, Аказа шипит, глубоко вдыхая, и, поворачивая голову, утыкается носом в горячую шею. От запаха одеколона, смешанного с потом, мускусной кожи, пальцев, очерчивающих ореолы, вмиг бросает в больший жар; Аказа четко ощущает свои намокшие подмышки, соленую влажность над губой, висках и лбу. Руки хватаются за бедра — твердые, большие, — чтобы не упасть. Ренгоку продолжает вбиваться и внезапно перемещает ладонь на член, мягко проводит по головке и по всей длине. Аказа вздрагивает, напрягается, не успевает простонать — только поймать яркую вспышку недолгого облегчения и, закрыв глаза, крепче вцепиться в бедра. — Ренгоку-сан, — судорожно шепчет он, теряясь в пространстве и тут же вскрикивая, когда пальцы резко сжимают основание. Глаза выскакивают из орбит, и до Аказы доходит смутная мысль: не -сан, а -сенсей. Ренгоку теперь с ощутимым недовольством проводит по всей длине, тяжело надрачивая и немного сбавляя темп, чтобы постепенно остановиться. Организм Аказы изнутри протестует — кричит, чтобы сенсей, напротив, всадил посильнее. Однако он догадывается, что сейчас следует наказание за свой развязный язык, — потому покорно молчит, ожидая, когда Ренгоку снимет запасную резинку для волос с того же запястья, на котором носит дорогие часы. Аказа сжимает желваки, сглатывает: сенсей уже надевает резинку за крайней плотью и, наматнув ее еще раз, раскатывает до основания, как презерватив. Аказа готовится к худшему и почти не удивляется, когда Ренгоку посерьезневшим голосом говорит лечь на стол. На дереве пестрят влажные отпечатки пота, по копчику пробегается жгучая дрожь — сенсей, придерживая за испачканное бедро, издевательски медленно выходит; порозовевшее отверстие саднит, смыкается. Аказа, переборов возникшую слабость в теле, как можно скорее, но в то же время осторожно ложится на стол. Ноги разводятся непроизвольно; он встречается с темным взглядом Ренгоку, тут же берущим его под колено, — пальцы потирают раскрытую дырочку, гладят; сенсей внимательно глядит, как она пульсирует. Аказа дышит сбивчиво, неглубоко, внимательно наблюдая. Открытое лицо сенсея, не обрамленное пышными волосами, — красиво. Свой каменный стояк сочится, горит, но Аказа только царапает стол. Ренгоку не заканчивает — прямо мокрой от смазки рукой закатывает футболку наверх, оголяя до груди, — вздернутых порозовевших сосков — и дает ее Аказе в рот. Аказа тут же кусает — ткань мокнет от слюны, во рту пестрит вкус смазки, но это ещё не всё: вздох жжется в легких, не находя выхода: сенсей, подобрав к себе, утыкается головкой в анус и наваливается на него всем телом. Аказа обхватывает его как спасательный круг — руками и ногами; места, где соприкасается их кожа — плавится, несмотря на влагу общей испарины и смазки. Пока Ренгоку под напором раздвигает стенки, его дыхание и одеколон кажутся намного сокровеннее чем то, что они делают сейчас и где. Большой палец утыкается в ухо, гладит и массирует мочку, другие зарываются в короткие волосы, и сенсей лижет и кусает другую с обратной стороны. Футболка не глушит скулеж, ноги только сильнее прижимают Ренгоку к себе, особенно, когда тот входит до конца и толкается. Несильно, но Аказе кажется, что его подбрасывает вверх. Ритм задается сразу, и теперь сенсей втрахивает его в жесткий стол. До Аказы запоздало доходит мысль, что Ренгоку сунул ему в зубы футболку не потому, чтобы он был тише, а чтобы не лез целоваться. Короткие ногти царапают лопатки, жар кожи и губы у уха приводят в восторг и трепет — когда Ренгоку так близко, все чувства обостряются, обретая форму и объем. Головка трется о твердый торс периодически, как и губы, скользящие по шее и опаляющие ее дыханием. Лицо обливается кипящей кровью, и член начинает откровенно болеть. Аказа переключается на грузное пыхтение Ренгоку, скользя ладонями вниз по широкой спине; представление, как сокращаются его крупные ягодицы при толчках, мелькает перед закрытыми глазами. Оргазм близко, лавируя в теле непереносимым возбуждением. Ренгоку приостанавливается, выпрямляется. Почти любовно, аккуратно проводит по гладкой коже; его щеки горят, глаза блестят, и рот приоткрыт. Аказу завораживает это зрелище, и он с упоением смотрит, как сенсей забрасывает его ноги себе на плечи, обхватывает их покрепче и начинает резко, со шлепками, вбиваться силой. Аказа заводит руки за голову, хватается за край стола и рассыпается в скулеже — футболка выпадает из зубов: — М… м… я… Ренгоку медлит: не спешит снять резинку и тщательно — со вниманием хищника — наблюдает, как поднимается и опускается в беспорядочном дыхании торс. Мышцы Аказы заметно дрожат под бледной кожей, аппетитно перекатываясь; брови изогнуты вверх, выраженные клыки обнажаются под стонами, и взгляд просит. Он знает, что это для вида, и Аказа в силах терпеть еще, но всё равно — сдается, снимает резинку и обхватывает член, практически выжимая из него внезапный долгий и конвульсивный оргазм. Перед глазами резко темнеет, теплые капли окропляют живот, пальцы поджимаются на ногах, и дырочка сокращается. Аказа тонет вглубь пустоты, отмечая то, что его наполняет густая сперма. Сенсей замедляется, шипит и громко, хрипло выдыхает. Член выскальзывает из кольца, и из него скоро льется сперма, протекая по ягодицам. Ощущения не из приятных, но Аказа наслаждается каждым моментом: Ренгоку заботливо придерживает и ждет, когда он подтянется наверх, чтобы отпустить ноги. Оба пытаются отдышаться, и за это время Ренгоку вытирает пот со лба тыльной стороной ладони. Аказа наконец подтягивается на локтях и марает спермой стол — тело начинает затекать. На слух медленно возвращается тишина аудитории. Ренгоку скоро приходит в себя и, подняв свою сумку с пола, достает из нее влажные салфетки. Аказа не может оторвать взгляд от прилипших прядей ко взмокшему лицу. Ренгоку, всё ещё находясь между обнаженных ног, вытирает свое лицо одним движением и несколько небрежно собирает сперму с его торса, сворачивает ткань и чистой стороной проводит по местечку между ягодиц. Уголки губ скачут вверх на привычную, но всё равно приятную заботу. Не отвести глаз с какой непринужденностью, хоть и некоторой хмуростью, сенсей отбрасывает использованную салфетку на стол и, отойдя, принимается одеваться. Аказа не торопится следовать за ним, вальяжно и непоколебимо разложившись так, будто на кровати. Вид Ренгоку, застегивающего пуговицы на запястьях и засовывающего обслюнявленный и обкусанный ремень в шлевки брюк был гораздо привлекательнее перспективы вернуться в общагу. — Как прошел экзамен? — буднично спрашивает Аказа, склоняя голову набок и облизывая взглядом вжикнувшую ширинку. У него, на самом деле, ощущение, будто заново родился, — настроение на высоте. — Половина на пересдачу, — также буднично, даже со скукой, отвечает Ренгоку, надевая часы на запястье. — Вы как всегда строг, — сладко тянет Аказа и ловит на себе косой поддевающий взгляд. — Тебе повезло, что ты отстрелялся, — мягко улыбается Ренгоку, заговорщицки ведя бровями и не глядя застегивая ремешок. Аказа тихо, мурчаще смеется. Лицо сенсея сейчас, его взгляд и язык тела совершенно преобразились — прояснились — и только неуловимо возбуждающее осталось в плавности жестов и мимики. — Прошел уже год, а Вы всё ещё не можете смириться с тем, что я ас в вашем предмете. — Пожалуй, — уводя взгляд на часы, теперь безучастно кивает Ренгоку: выглядит так, будто он куда-то торопится. — Ты ведь полон сюрпризов. На лице Аказы блестит ухмылка. Глядя на такого потрепанного и озабоченного каким-то возникшим делом сенсея, он, ожидаемо, чувствует трепет уюта и комфорта; даже приступ какой-то девичьей влюбленности, наводящей желание притянуть к себе, закинуть руки на плечи и поцеловать. — Насколько я помню, у тебя завтра тоже экзамен, — вдруг подмечает сенсей с несколько осуждающей ноткой. — И подготовка прошла на «ура», — беззаботно отбивает Аказа, улыбаясь несколько шире, чем раньше. — Понятно, — по-доброму усмехается Ренгоку, снимая резинку с волос. — Приберись тут, пожалуйста, и сдай ключ на вахту, — он быстро окидывает взглядом развалившегося Аказу и, спеша, берет сумку. — Мне пора. — Торопитесь к ветеринару? — со скрываемым наслаждением уточняет Аказа. — Да, — остановившись на полпути, отвечает Ренгоку. — Сегодня УЗИ сердца перед операцией. — Тогда не буду задерживать, — слова даются с трудом, но Аказа не дает и единой эмоции проскользнуть в речь. — Зуб даю, старушка Мая абсолютно здорова. — Спасибо, — вежливо благодарит Ренгоку, облегченно выдыхает и, поправляя воротник, направляется к выходу. Аказа оценивающим взглядом скользит по черным брюкам, обтягивающим бедра и задницу. — Сенсей, — не может удержаться он, останавливая преподавателя перед дверью, — может, поужинаем в субботу? Кёджуро оборачивается со снисходительной, но очень теплой улыбкой; взгляд неизменно ровный, до конца не читаемый; голос сдержанный: — Увидимся, Аказа-кун. Своя счастливая улыбка не сползает с лица, но Ренгоку, скрывшийся в коридоре, уже ее не видит. Он давно на крючке и знает об этом — дал слишком глубоко капнуть, — но сопротивляется всё равно. И Аказа готов ждать чуда сколько угодно — хоть целую вечность. Осматривая стол на наличие порванного целлофана, мокрой резинки и испорченного галстука, он запускает пятерню в волосы и с небывалой радостью думает о том, как поедет на электричке в пропотевшей футболке. Ренгоку, расстегивая на станции верхнюю пуговицу, сдавливающую шею, негодует на внезапную духоту. Невозможный мальчишка.