Зевок

То, что жизнь его - шахматная партия, Фредерик решил для себя уже давно. То, что в ней может быть что-то кроме шахмат, он узнал, кажется, лишь в объятиях Флоренс. Флоренс была мягкой, а потом - сразу и без предупреждения - твёрже камня. Все русские поэты, без сомнения, писали о ней, но читать их книги она не могла - отворачивалась носом к стене и безбожно делала вид, что спит, даже когда болезненно начинали дрожать плечи от напряжения и упорных, но заранее обречённых на провал попыток в самом деле закрыть глаза. Она привыкла оставаться одна, уходить в себя и со всем справляться самостоятельно - только посмотрев на это со стороны, Фредерик, всегда делавший так же, понял, насколько же это на самом деле глупо и по-детски выглядело. Он не перестал, но обнимать её и притягивать к себе, разумеется, научился. В самых людных местах, в самых строгих странах - целовать точно в губы и бесстыдно щипать за мягкое; Флоренс это заставляло улыбнуться, как бы она ни пыталась скрыть за напускным ворчанием. Он для неё был ребёнком - золотым, разбалованным, богатым и беспечным Фредди, у которого молоко (какое-нибудь экзотичное, верблюжье, не иначе) на губах не обсохло; это не могло не нравиться - казаться лучше и проще, чем он был. Так и получилось, что рыцарь печального образа Фредерик со смешными усиками над губой, которые он непростительно долго не догадывался начать сбривать, остался позади - в одном из транзитных городов, на пути от одной победы к другой. Флоренс же - всегда оставалась рядом, и в тематических газетах уже прохаживались на тему того, сколько на самом деле смогла бы восходящая звёздочка без своей наставницы; злило, что им обоим ответ на это был известен не больше, чем всем остальным. Фредди хотелось, чтобы писали о другом. Если не о победах, то хотя бы о нём самом - в конце концов, у Васси до него была своя жизнь с победами и поражениями, может быть, не такими отчётливыми, как на шахматной доске, но всё-таки; он сам до неё будто и не существовал вовсе. Не был. Под его именем скрывался кто-то другой, точнее, даже само имя было другое - Фредерик. Фредерик не интересовался новостями из Советского Союза, не слишком-то много думал об этом конкретном противостоянии - в его жизни хватало других. Ещё он, несомненно, не любил ранить так метко - Флоренс показала ему, ясно дала понять (не словами, так всем остальным), что её не заинтересует мужчина, не способный запустить в неё коготки. Фредерик не сумел бы преодолеть отвращения к подобным забавам, внушённого разбитым, но улыбающимся материнским лицом, однако Фредди - смог и весьма преуспел в тонком искусстве жалить, никогда до конца не выпуская из рук. Хуже - ему это понравилось. Эпатировать, скандалить, злиться и оскорблять - вот тогда-то Флоренс возилась с ним с материнской лаской, словно старалась взрастить всё худшее в нём и, если так, в этом преуспевала. Он лучше всех умел вытребовать побольше денег и потратить их на какую-то ерунду, щедро делясь, никогда не боясь, что Флоренс уйдёт, созданная по образу и подобию или, вернее, создавшая его под стать себе самой. Флоренс и Фредди - было в этом что-то судьбоносное. Не Флоренс и Анатолий. Улыбается ли она с экрана старого телевизора шире, чем раньше? Стала ли ярче безыскусная рыжина её волос? Протирая сонные, сухие глаза, подливая виски в стакан, Фредерик не знает, как он здесь очутился - без титула, которого добивался так долго, без женщины, которую любил больше всех (или даже - страшно представить - больше всего) на свете, без зрительских симпатий и щедрых гонораров. Уж не сладкий сон ли ему приснился? Нет, наверное, всё потому, что жизнь - это шахматная партия. Верно, верно Анатолий придумал: замедлишь бег - окажешься на старте. Это и случилось. И здесь нет никого так же точно, как не было до начала. Если жизнь - шахматная партия, то Флоренс, верно, была королевой. Продолжать игру без королевы - возможно; главная фигура, как ни крути, король, слабый и немощный, беспомощный и испуганно мечущийся из квадрата в квадрат в руках неопытного игрока, который позволил довести дело до шаха. С Фредериком давно не случалось настолько жалких поражений. У него и сейчас совсем не дрожат руки, когда он каждый день хоть раз играет партию сам с собой, хотя от выпитого - могли бы. Он много пьёт, ещё больше - курит, живёт на последние сбережения и давно не платил по счетам. Можно вести партию без королевы. И если слона ты не видел с тех пор, как тебе стукнуло двенадцать, а ладью до послеобеденного часа не вытянуть из постели, да и там она, конечно, обнаружится не одна, это не повод отчаиваться. Просто пришло время поменять фигуры, взобраться на шахматную доску побольше. Ещё ничто не потеряно - говорит себе Фредди, в натуре которого не унывать; он ищет и находит работу, едет в Бангкок и там пытается забыться в руках то ли богинь, то ли богов, тут уж как повезёт, как пойдёт, да и, в общем-то, не это главное. Главное - это всегда Флоренс, что бы он ни пытался доказать самому себе (больше некому). Величайшее искушение - день её прилёта. Фредерик пробирается в аэропорт - всё ещё тайком, хоть и понимает, что за ним больше некому следить и его личной жизнью отныне никто не заинтересован. Он стоит в толпе восторженных фанатов и наблюдает спуск по трапу в подробностях, на больших экранах. После - двое рука об руку выходят в зал прилёта; нет, ни капельки Флоренс не постарела, скорее уж, напротив, расцвела. Она улыбается и машет репортёрам с тем же задором, что и раньше, а плечо её в лёгком пальто притиснуто вплотную к другому, аристократично закутанному в пиджак. Они и впрямь смотрятся женатой парой - Фредди мог бы чувствовать себя ещё отвратнее, но он заранее проверил, не разрешено ли в Бангкоке случаем многожёнство в числе прочих извращений; это - слабость, не то, чем он мог бы гордиться, но так всё и было, так, наверное, и останется впредь. Когда Флоренс проходит мимо него, по лицу мажет нежный цветочный запах её духов, словно край шарфа; должно быть, почувствовав пристальный взгляд, она на мгновение оборачивается и как будто узнаёт, кому он принадлежит: на её губах он всё ещё Фредди, мягко и дерзко, яростно и испуганно. Он, конечно, замешивает себя в толпу быстрее, чем секундное замешательство переходит в непреклонную уверенность. Эти советские суки убили твоего отца, чему ты улыбаешься? Что такого смешного он тебе говорит? Фредерик тенью крадётся за ними до такси. Он снова чувствует себя жалким, как в детстве, когда ничего не мог со всем этим поделать - с бесконечной вереницей недолговечных отчимов и найденных украдкой книг по шахматам, добродушных учителей... Все они очень старались, но не могли ему помочь. Флоренс могла - почему-то, необъяснимо, но у неё это получалось. Вероятно, она просто знала, каково это - расти сорняком, без отца, блестяще разбиралась в шахматах - или всегда было что-то ещё. Если жизнь - это шахматная партия, продолжать её без королевы, конечно, возможно, но очень и очень непросто. Вечером, в полумраке в кои-то веки роскошного номера, Фредди проходит по ковру, не сняв ботинок, садится на аккуратно застеленную горничными кровать, которую утром оставил смятой, пропитавшейся потом, с пятнами от косметики дешёвых женщин, которые были бы с ним и задаром, если бы он позволил; и набирает номер, близоруко щурясь, выудив из кармана бумажку с полустёртыми от времени цифрами. Молоков, к его чести, отвечает незамедлительно, будто ждал. - Я всё-таки решил принять ваше предложение, - главное, что будет сказано ими в течение недолгого разговора - где-то в середине, если быть точней, с шутками и прибаутками, непринуждённо, точно и так не ясно, что значит этот звонок, который не мог быть сделан ни по какому иному поводу. Какие-то свежие вести, смутные обещания, сухие, но даже при всём при этом уклончивые ответы... Повесив трубку, Фредерик будет знать, от чего бежал его русский коллега и к чему пришёл. Однако, пусть даже король и слаб, что-то он всё же умеет сам. По крайней мере, не сдаваться без боя. Проигрывать с честью - но не лучше добиваться своего самыми бесчестными способами? Это уже не то чтобы шахматы, а, скорее, бои без правил - стало быть, разрешается и даже поощряется наносить удар ниже пояса.