Fuel to the fire

      Круэлла знает, что лжёт.       Во время совместного завтрака, когда натягивает вежливую улыбку, смеётся звоном разбитого стекла и ломает пальцы под белоснежной салфеткой на коленях.       Она склоняет голову вежливо на бок, предлагает добавки и делает вид, что всем всегда довольна.       не глядя в глаза напротив.       не пряча собственные за стеклами очков.       не скалится уже привычно, до щелчка челюстей, и с почти-наслаждением зарывается пальцами в короткую шерсть на собачьем загривке.       На прогулке она шагает ровно, нога в ногу, острыми ножницами скользя по гладкой плитке, кивает прохожим, и не кричит громко, на всю улицу.       не танцуя на светофорах.       не вытаскивая чужие кошельки, только потому, что может.       Перед сном, не разрезая стальным взглядом пространство, хотя очень хочется.       не глядя в пламя вульгарно-роскошного камина до пугающего долго.       не пугая застывшей маской Джаспера и Хораса, старательно смягчая острые черты лица.       Круэлла выводит в воздухе тщательно подобранные движения, и собирает волосы в тугой пучок, проглатывает лёд собственного резкого тона, вновь притворяясь нор маль ной.       Она ловит тяжёлый взгляд тёмных глаз, и отворачивается к отвратительно идеальным тарелочкам, желая содрать ногтями тонкую полоску золотистого узора по их краям.       Круэлла знает, что Джаспер и Хорес хотят, чтобы мертвой оставалась не Эстелла.       не добрая, плачущая девочка у фонтана.       не запуганный реальным миром зверёк в их заботливых ладонях.       А та, что рычит и зубы скалит, впиваясь в глотки и ломая позвонки.       И Круэлла лжёт, воскрешая забытую в земле восковую куклу, сломанную о скалы.       Глядит из-под опущенных ресниц на бушующих осенним ветром псов, прячет искусанные губы в кружевных манжетах, чьи вычурные узоры смотрятся чужеродно на её руках, израненных булавками.       И рвёт зубами подушку, потому что она устала затягивать ошейник на собственном горле.       Пока ночью её демоны пляшут, сдерживаемые только сильными руками – но не крепко, не оковами и правилами, а лишь отстраняя от и без того размытой границы дозволенности.       Круэлла вьётся лентой, впивается пальцами в напряжённые мужские плечи, а губами в широкую шею, и в темноте её глаза горят в цвет помады.       Ей не стыдно, хотя рёбра её дрожали судорожными вдохами, когда она пришла впервые и жгла длинные, каминные спички на другом краю дивана, жалуясь на отсутствие дождя.       В этом доме холодно и темно, и, кажется, хуже чем в ставшем пеплом убежище – она не успевает изменить всё, сломать и перестроить, и помещения выглядят заброшено и голо, несмотря на сочащуюся, как из распахнутой раны, роскошь, которой пропитано всё вычурное пространство, и Круэлла думает, что здесь точно водятся призраки.       Но не из тех, что воют по ночам, бьют посуду и мешают спать.       – Он не поможет, если горит мир, мисс, – говорил Джон устало, внимательным взглядом отслеживая её движения – слишком резкие, напряжённые, готовые от любого толчка сбросить пелену притворства.       И он даёт ей его, будто случайно задевая обнаженную кожу её запястья – так выбивают искру, лёгким росчерком, отточенным прикосновением.       Позволяя тянуться ближе, обжигать рваным дыханием, нырять ладонями под распахнутую рубашку.       И не притворяться.