К радости

Я не видел тебя весёлой В стаканы накапали гадости Почему две гвоздики в руках? К радости! (с)

Такой успех - поверить в него, может быть, даже сложнее, чем добиться. Разобраться, что же с ним делать дальше, - о, даже не просите. Ничего не произошло. Тихие тени продолжают свою обыденную серую жизнь, словно это они привыкли срывать такие овации, словно это для них обычное дело - кутаться в блеск славы, скучающе склонив голову к плечу. Нет, решительно, жизнь меняет не знаменитость, жизнь меняют деньги - Майку-то это, помилуйте, прекрасно известно. Ему никогда ничего хорошего не приносили умильно ревущие на ступеньках соборов и переходов под аккомпанемент его игры парочки - зачастую им даже монетку в футляр жалко бросить, а может, у них у самих-то нет - и, всхлипнув, они проходят мимо, чтобы, если повезёт, навсегда скрыться за поворотом. А то вернутся ещё и попытаются излить душу... Упоительной музыкой и большим талантом сыт не будешь, точка. Хотя, раз уж Майк ещё здесь, значит, чего-то это всё стоит - например, возможности забыться в прекрасных звуках, раствориться и взлететь вместе с ними выше крыш сереньких многоэтажек, туда, где облака рождают снег и купаются, окуная стройные ножки по колено в Млечный путь, звёзды. Впрочем, конечно, когда твоё имя гремит на весь город, тебя даже могут позвать играть в место, где есть крыша. Майка - зовут, не впервые в жизни, конечно, но если прежде он нос воротил от роскошных заведений, где его единственной первостепенной задачей было даже не вдохновлять и доводить до слёз, а вовсе развлекать переевшую публику, которая едва удостаивала музыканта взглядом (за второстепенную считалось разве что пробавляться объедками, не мечтая о большем), то теперь не на шутку задумывается. Жизнь мыши коротка, так, может, настало уже то время, когда пора потихоньку начать откладывать на безбедную старость? Свобода кончилась, не успев начаться. Это - расплата за шутя дающиеся навыки игры, ведь если у кого-нибудь там есть годы, чтобы овладеть ими, то у тебя - месяцы... едва ли, и этого слишком много, так, может, месяц - самое большее, крайний срок, после которого пора уже выглядывать в газетах нормальную работу и оставить в покое эти бредни. Месяц на слепое следование мечте отдать ещё можно, но дольше - уже напрасная трата самого ценного ресурса в жизни мыши, а именно времени. Майк - из чистого, безрассудного упрямства, как обычно, - пожертвовал два, и все вокруг считали, что он ещё легко отделался, маленький выпускник консерватории, тонущий в не подогнанной портным к сроку нелепой чёрной мантии в совершенно неурочное время года, когда у всех, считай, занятия только начались и ветер катит по асфальту тяжёлые жёлтые листья, которые так и норовят сбить тебя с ног, если ты меньше их. Чрезвычайно грубо с их стороны, кстати. Пылкий юнец не готов был с этим мириться, но его дни давно уже были растрачены и сочтены какой-нибудь всевышней старой ведьмой. Теперь за ним приходит следующая осень, совсем другая - с разбегу и некстати, напоминает о том, что осталось действительно не так уж много времени - и сил. Майк, ещё недавно кутивший напропалую и с презрением взиравший даже на обкуренных бесталанных диджеев, надрывавшихся за пультом, теперь играет в дорогих ресторанах каждый вечер и пытается не жаловаться, смотреть сквозь узкий прищур глаз - и не свысока, как обычно, а просто чтобы всё казалось немного проще и более подобающим. Что слону - остатки сладки, то мыши - пиршество на несколько дней, да такое, что лишнее ещё испортится и придётся выкинуть. Кстати, о слонах. Мина не знает, чем ей заняться в будущем, но с подростками это не ново, да и спешить ей пока некуда - жаль, что так не считает галдящая в зрительном зале толпа родственников и соседей, редко в какой день иссякающая совсем. Сюда, в театр Муна, они приходят молиться на девчонку как на иную святыню, даму из телевизора, стать какой может не каждая, ну а дома - тянут за рукав и, стыдливо потупив глаза, напоминают со всё большей решимостью, что этот труд вовсе не приносит достаточно прибыли, а большая слоновья семья и без того едва умещается в маленьком доме. Единственной дочке и наследнице пристало быть разумнее и подумать, как лучше распорядиться своими талантами, чтобы не оставить родню голодной и холодной в приближающейся, а для некоторых и вовсе уже наступившей старости. Мина вяжет большущие свитера и носки, которые Майку кажутся размером с просторную двушку, а также исправно готовит пироги с печеньями - чтобы, вырвав из цепкого дедушкиного хобота, который всё никак не теряет хватку, притащить в театр, прямо на сцену, и угостить всех. Видела бы Найна! В каком храме чудес и волшебства кормят пирожными, не опустив занавеса, роняя крошки между отполированных досок? Такими вкусными и нежными - ни в каком. Майк думает, как бы отломить кусочек с краю, не считаясь при этом за карлика, но внезапно понимает, что на тарелке есть выпечка и размером поменьше - для него, лично для него, коль скоро и Эш, и сам Бастер выше его на пару-тройку голов и вполне способны управиться с по-слоновьи внушительными лакомствами. Мина косится, будто вовсе и не таясь, можно поспорить, с притоптанным внутри волнением ждёт реакции, очередного уверения: вкусно, всё очень вкусно и изобретательно! И, может быть, когда страсти поулягутся, она спокойно станет себе поваром, надёжно и прибыльно. Майк костерит её стряпню на чём свет стоит - накидывается, брызжа слюной в почти непритворном бешенстве, разоряясь, что мыши не любят сыр, это стереотип, глупое, заведомо ложное мнение, навязанное обществом! Кем надо быть, чтобы не понимать! Это оскорбление, не меньше, не говоря уже о том, что края пересушены, так что иди-ка, дылда, и сделай что получше, если ты на это вообще способна со своими огромными ножищами-ручищами! Хуже всего то, что Мина извиняется - вопреки удивлённым взглядам окружающих и их решительным заверениям, что так продолжаться не может, нужно научиться давать отпор. Неаккуратные тумбы, максимально ловкие для слона, но и только-то - покрытое ороговевшей кожей больное место. С такими не сыграешь на флейте, как мечталось бы, да и вообще, куда представителям её вида в музыку, если у них только и есть, что, как максимум, оглушительный и без микрофона голос, а такого колосса вместит далеко не каждая сцена? Майк всё видит и понимает, подслушал за шторой, не хочет знать. Доведя слонишку до слёз, заставив отвернуться, он под шумок сгребает за пазуху все сырные крекеры и даже крошки от более крупных сластей, предчувствуя, как невыносимо пропахнет ими пиджак, но надеясь, что дешёвому одеколону под силу будет скрыть это - и перегар. Всё-таки суховатость выпечки даже на пользу - нужно стачивать резцы. И остатки дорогих обедов, ну или попросту дорогие обеды, чтобы не унижать своего достоинства уточнением горькой истины, гниют в холодильнике, всеми покинутые. У Мины вообще много причуд и без этой её доброты - например, она заводит "мальчика"; ну, или он заводит её - Майк разбирается в брачных играх, не подумайте, но у мышей это на самом деле проще, безболезненней и торопливей; оттого по-своему честней. Встретились и разошлись - у Клариссы при всей её самопожертвенности и нежности был слишком писклявый голос и слишком большие запросы. Резало музыкальный слух, выдирало с мясом из лап и без того отощавший кошелёк - подождав, пока состав их любви притормозит на крутом повороте, Майк махнул шляпой и был таков. Без слёз и истерик, надо заметить. Опять же, у них всех не так много времени. Они живут быстро, потому что умирают ещё быстрей; слоны же в своей медлительной методичности... неудивительно, что ничего не забывают. Даже про по-юношески серьёзные и строгие отношения, раз уж время пришло. "Мальчик" водит Мину мимо театра гулять - туда-сюда, словно боясь заблудиться на других улицах города, не иначе как чтобы местные кумушки-сплетницы разглядели неуклюжее держание огромных конечностей во всех подробностях. "Мальчик" раздавил бы Майка одной левой и не заметил бы, так что проще уж не путаться под ногами и распеваться за кулисами, время от времени нервно огрызаясь на вздохи Розиты, которой, вообще, впору уже открывать курсы по мотивации и рисовать карты пути к успеху, так она зачастила с репетициями. Интересно, какого об этом мнения муж? Что ж, учитывая двадцать пять детей, которых ещё надо прокормить, подбодрить, развлечь и куда-то пристроить, если они заболеют, неудивительно, что он здесь больше не появлялся. "Мальчик" шутит и сам же смеётся фальшивым тенором, от которого подрагивают стены и тихо звенит стекло, заставляя кальмаров нервничать. Удивительно, до чего же у слонов тонкие и хрупкие голоса - в основном неприятные. Мина в этом смысле исключение - да и, видимо, во многих других. На фоне "мальчика" становится заметно, что она в слоновьем племени, в общем-то, маленькая, то есть, не вышла ростом; сжимается ещё больше, когда он обнимает её за плечи, болезненно улыбается, пытаясь найти в его словах хоть что-то смешное. Кажется, не получается. "Мальчик" не смешной, напротив, он очень серьёзный, у него уже чуть ли не степень по математике или авиастроению в его молодые года, а над губой - грубая коричневая щетина, как у моржа. Как слоны целуются? Об этом не очень-то задумываешься в повседневной жизни, хотя, наверное, где-то есть журналы и нелицензионные кассеты, на которых это и многое другое показано в отвратительных подробностях. Майк о подобном не размышляет, ни на досуге, ни прямо сейчас, ни в шутку, ни всерьёз, и вообще ничего не знает - он даже не смотрит, не смотрит и всё, как Мина отворачивается и уворачивается от лезущего в лицо, добротно напористого и непогубимого, как баобаб, любвеобилия. Приходит её очередь неловко хихикать - у неё даже в такой недвусмысленной ситуации "нет" встаёт поперёк горла. Кумушки-голубушки, застывшие у стекла, словно в витрине магазина, напрягаются, пожимают плечами и как-то резко скучнеют, расходясь по своим делам, - видимо, понимают, что ничего не получится, нечего тратить время на советы и подсказки. Угрозы? У Майка за плечами больше - теперь уже, наверное, навсегда - нет ничего, а сами плечи в ширину не больше слоновьей спички - и Мина, конечно, сама даст отпор настырному кавалеру куда лучше, если только соберётся с духом. Если, конечно... Наблюдать за этим могло бы быть интересно, но Майк отворачивается и у него под пальцами жалобно стонет западающий клапан, сдавленный до упора. На следующий день у слонишки всё валится из копыт, но хотя бы глаза сухие - хороший знак. И Розита угощает карамельками в безвкусно-пёстрых обёртках, и мисс Ползли готовит чай с бергамотом, всегда слишком крепкий для кого-либо, кроме мисс Найны Нудлман, тоже, говорят, никогда не бывшей миссис... А "мальчик" больше не приходит - совсем. И хорошо, раз уж никто из них - ни сама Мина, ни Майк - по-хорошему не знал, что с ним делать. Ему хочется поговорить с ней об этом иногда, как отец мог бы говорить с дочерью или брат с сестрой, как... Но не находится слов, даже те, что из песен, обкатанные и гладкие, подобно прибрежной гальке, покидают одно за другим, оставляя блинчики на волнах, - только и получается, что, притаившись у самого выхода на сцену, слушать, как она поёт, светло и радостно, лучше, чем, там, жаворонки, и мысленно закипать: нельзя тебе, дура, уходить из музыки. Никуда! Такой талант купили бы - не продаётся; уж он-то сам, Майк, знает толк в обладании этим сокровищем - и даже если оно не делает лично тебя счастливее, то уж точно заставляет мир крутиться. Впрочем, какое им обоим дело до мира... Мину замечают - та же Найна и замечает, а может, получается ровно наоборот: Майк пропускает всего пару дней, свалившись с простудой, и вот ему уже не известны детали. Да и вообще, пара дней для мыши - как пара месяцев; сцена кажется ему на выходе почти чужой, и он не вовремя вступает с припевом, потому что слишком слышно, как где-то там, в задних комнатах, Мина вышагивает из стороны в сторону и тихо паникует, заглушая этим даже шумные уверения в её невообразимом таланте от Розиты, Эш, Джонни... Все они - большие, медленные и душевные; счастливые в своих маленьких узких рамках, потихоньку становящихся картинными рамами. Это могло бы быть замечательно, но у Майка нет времени любить кого-то, кроме себя; и на себя-то времени не хватает - и он, закончив песню, идёт ругаться по классике: большая и неуклюжая дура, ной где-нибудь в другом месте, да хоть в особняке Нудлман, мне, в общем-то всё равно, главное - чтобы ты не срывала мой номер. Потому что Майку нравится слушать себя. Он не желает прислушиваться к другим. Это происходит нечаянно, само собой. Ведь и вправду - в театре без слонишки невыносимо пусто и тихо. Он вдруг оказывается настолько большим, что можно пару часов пробродить - и ни на кого не наткнуться, особенно раз уж у тебя такие маленькие лапки. Зато в редеющие дни её посещений на месте встречи, в торжественном закулисье, стараются быть все - так много, что Майка, разумеется, в сторону отпихивают и хорошо вообще, что не давят насмерть. Мун устраивает второй набор на музыкальное шоу - в этот раз приз настоящий, но предыдущим участникам, чёрт возьми, можно появиться лишь в роли приглашённых звёзд. За скромный, а всё же гонорар. Это - единственная причина, по которой Майк соглашается; или ещё ему нравится шпынять новичков с полным на то правом и даже благословением от лопоухого начальства. В общем, народу становится больше, но все они неизменно любят Мину - за то что она тихая, никуда не лезет, всех поддерживает и не в жюри; серая и скучная, но умудрилась стать звездой - значит, и у всех остальных получится, ведь они, несомненно, лучше и блистательней, просто остальным этого почему-то не видно. А так как ветчинка Рози совсем не умеет держать рот на замке, конечно, эти самые все спрашивают, как там личные (бесплатные!) уроки у знаменитейшей и богатейшей, единственной в своём роде... Ну что, скоро будешь сиять ещё ярче прежнего? Тебя уже куда-нибудь приглашали? Как получается? Они чувствуют, что что-то не так, - слетаются, как стервятники на падаль. Мину в такие моменты надо видеть - королева, которую заставили отречься от престола; графиня, у которой муж погиб на войне. Она заметно бледнеет, но отвечает - тихо, с достоинством. Ничего достоверного и детального - только достаточно невнятных описаний, чтобы любопытствующие заскучали и занялись мечтами о своих будущих успехах, о своём великом мастерстве; и тогда она может выдохнуть, успокоиться и вновь начать блаженно улыбаться - незаметно, словно про себя, вовсе не так, как на сцене, но тоже по-своему мило. И не слишком сладко, с этой вечной кислинкой, задевающей чувствительные местечки вплоть до приятного щекотания пробежавшего холодка. Всё-таки слонишка совсем маленькая и тихая - а Майк из всех мышей самый громкий и наглый, он везде, его много. Разумеется, он получает ни с чем не сравнимое удовольствие от того, что сидит в зрительном зале на спинке кресла, закинув лапу на лапу, и резко критикует каждого, кто рискует появиться на сцене. Ему так легче - не видеть, как Мина, толком ничего не спев, даже рта не раскрыв больше раз, чем обязывает долг дружбы и дружелюбия, накидывает куртку, натягивает привычные наушники, в которых, можно поспорить, попса сменилась культовой классикой, но не то чтобы это помогает, и выходит через заднюю дверь, не привлекая к себе лишнего внимания, толком не прощаясь даже со старыми приятелями. Они же тут, в зрительном зале, на своих сидениях с выгравированными на металлических табличках именами (вот насколько Бастер верит в успех), - судят и хвалят щедро на каждое строгое, круто перчённое замечание единственного, кто что-то да стоит среди них всех. Майк - плохой коп, они - хорошие. Только обсуждают вполголоса между номерами: с Миной что-то не так; но ничего не делают. А Мина, вообще-то, плачет. Не на виду у всех - она слишком удобная, чтобы устраивать скандалы. Нет, это обычно случается у ворот особняка Найны, когда они уже закрылись за спиной и всё закончилось - очередная сессия унижений и упрёков. Мина никогда нигде не училась музыке, она берёт не совсем так все ноты из всех, и хоть очень старается, этим делает только хуже. На неё нельзя злиться - это-то и приводит в ярость; то, что она честно выкладывается, на полную, просто сразу не всегда выходит. Сама Найна начинала слишком давно, чтобы помнить, как это сложно; она зазналась; у неё старческий маразм. А Майк ждёт на ограде с огромным стаканчиком кофе, который пришлось просить сюда доставить, потому что волочить его за собой на маленькой тележечке и не знать, как поднять с земли, было бы унизительно, и не спешит окликнуть - даёт Мине время постоять, спрятав лицо в огромных тумбах, словно за серым занавесом. Когда оно откроется, слёзы на ресницах превратятся в ледяные кристаллики, а кончик хобота совсем покраснеет. Слоны слишком громко сморкаются, чтобы проделать это на улице и не умереть от стыда - и Мина будет гнусавить всю дорогу до дома. Майк знает это, потому что провожает её уже не первый раз, а второй. Они толком ничего не обсуждают - слонишка с осторожностью, сиюминутно разжигающей пламя злости, сажает его к себе на плечо и морщится от громкости (проблемы чуткого слуха), уже когда он просто говорит ей на ухо: - Ты просмотрела то, что я тебе сказал? - Да, я... - она прерывается, чтобы глотнуть кофе, спрятать смущение. - Мне так понравилось, что я уже выучила, - признаётся поспешно, почти выпаливает, чтобы снова не зажать за щекой, замолчав; Майк хочет научить её открытости и гласности понемногу, по зёрнышку. Пока что он лишь довольно кивает головой, зная, что она не увидит, даже если очень постарается, и продолжает допрос: - Репетировала? - Конечно, - хорошая девочка выучила все уроки. Хорошая девочка заканчивает школу этим летом - а следующим Майку, наверное, умирать, так что немного времени у них всё же есть. И он отвечает тоном, не приемлющим возражений: - Значит, сегодня играем. "Крошка Мэй", девять вечера. Адрес знаешь? - Знаю, но... - Ссади меня здесь, - указывает ей Майк повелительно, однако, увы, это всё вовсе не так легко. Не он у руля, он не может командовать, когда на её ладони поместилось бы с десяток таких, как он. Как можно на это не злиться? Мина, я никогда не буду с тобой ласков - для этого у тебя есть пугающие тебя "мальчики", от которых ты бежишь, сверкая пятками. Вслух такое не произносится, но двое понимают друг друга без слов - Мина берёт его в ручные ножищи, аккуратно подцепив кончиком хобота, цвет которого уже пришёл в норму, и умоляет: - Не рано ли? Я ведь никогда этого раньше не делала. А если я провалюсь?.. - С треском, - заверяет её Майк, барабаня по безграничной ладони рассохшимся чёрно-белым башмачком, стащенным некогда из цирковой гримёрки и кажущимся на таком фоне почти кукольным, хуже - клоунским. - Подведёшь меня и себя. Но, с другой стороны, - он ловко спрыгивает на подплывший к нему поручень перехода; Мина, должно быть, больше не хочет слушать, однако слух у неё тонкий, так что она не может не слышать: - Тебе не привыкать к неудачам. Поправляя галстук-бабочку перед зеркалом в своей хорошенькой двухкомнатной коробке в мрачном районе для тёмных делишек, за мусорными баками, Майк думает, не был ли слишком резок. Может ли девчонка испугаться и струсить в последний момент? Впрочем, он знал её другой. Она сильно выросла за эти полгода, кажется; может быть, поняла, что от взрослой жизни некуда бежать? Скорее всего, будет долго переживать после, но это уже не важно, раз она найдёт в себе силы выступить - и блестяще с этим справится, впрочем, как обычно. Если бы Майк в этом сомневался, он бы её и не позвал. Появляется, конечно, едва ли не на полчаса раньше - ждёт его у дверей, вся синяя от ударившего морозца, переминаясь с ноги на ногу с душераздирающим треском. Коленки в чулках, из-под куртки видно блестящее синее платье, которое почти что идёт к её глазам. В таком наряде Мина кажется буквально-таки уже взрослой и состоявшейся - верный плюс. Майк плюёт на приличия и забирается вверх по её ноге, оставляя на капроне затяжки маленькими, аккуратно подпиленными коготками - быстро, чтобы она не успела его остановить; в карман, в компанию к освежающей жвачке и заколке с перьями, а оттуда - посредством хобота - всё туда же, на плечо. - Не вздумай бояться. Маленький злой гений, он готов побудить её на всё самое плохое и безрассудное, научить неосмотрительному эгоизму за ноль целых секунд, но глупо думать, что сама Мина этого не понимает: она, плотно сжав мясистые губы, лишь мученически кивает тяжёлой, лобастой головой, безукоризненная в своей строгости. Ничего, ничего, это лишь до первых нот. Майк знает - в джазе недотрог не бывает. Джаз неприличнейше и некультурнейше касается тебя за такие места, о существовании которых ты прежде даже не подозревал, а после - уже и если захочешь, ни за что не сможешь забыть. Раскладываются, подготавливают инструменты - всё сами, чтобы не делиться ни с кем крохами от и без того нещедрого гонорара. Мина двигает микрофоны и стулья, даже от волнения подметает пыльный, битый молью бархат, которым обтянута крошечная для неё сценка, - наловчилась, знать, за то время, которое провела в театре Муна помощницей. Ей это даже шло - быть за кулисами, творить магию не видимыми никому лёгкими движениями и никогда не открывать своей истинной сущности, о которой ни за что не догадаешься по звонкому голоску. Она могла бы петь и оттуда - не пришлось бы запихивать себя в платье - оно периодически потрескивает по швам, уже маленькое, но самое нарядное, а от пришитых тут и там пайеток по всему телу чесотка. Майк украдкой наблюдает - слонишка распускает топорщащиеся хвостики перед зеркалом и тут же схватывает тем самым перьевым ужасом, извлечённым из кармана, чтобы не торчали. Жест - отработанный не иначе как в ванной поздно ночью, но хотя бы подобающе сценический, а вот аксессуар - безвкусный. Кощунственное смешение эпох. Если бы Майк знал, он купил бы ей что получше, чтоб им обоим не позориться - ведь на сцене они, как ни крути, одно и действовать должны сообща, без утайки, без притворного стеснения. Покритиковать немного наряд (хотя бессмысленно - на слонах вообще ничего хорошо не сидит и всё кажется смешным; слонам не место в свете прожекторов, в лучах всеобщего внимания), конечно, времени не находится - надо и со своего костюмчика пылинки (даже воображаемые) стряхнуть, пока пышнощёкий хомяк - хозяин заведения, прогуливающийся тут же, - не дал знак начинать. Он сам обходит свои владения, не доверяя никому - и правильно делая, чутко смотрит за тем, чтобы всего везде хватало. С закономерной долей подозрения косится на новую певицу - но, в конце концов, что он может поделать, раз уже дал согласие много (по мышиным меркам) недель назад? Майка он знает давно и готов на него положиться хотя бы процентов на пятьдесят, да и вообще, Майк и Мина - да, звучит как готовый псевдоним; что-то, что изначально так и задумывалось. Майк и Мина из театра Муна - не Бонни и Клайд, но сойдёт, достаточно звучно. Потом же - разумеется, будет уже не до того. Едва девчонка откроет пасть, она завоюет всех - так же легко и почти нечаянно, как это, конечно, практикует её спутник; её и учить ничему не надо, такая отрада. От них обоих очарование едва ли ожидается - великанша и коротышка, судите сами. Но музыка не имеет границ и объёмов - как её не любить за это? Майк вдохновенно играет, прикрыв глаза и растянув улыбку во все щёки, словно ему снова нет и года, скажите на милость: ладно уж, пусть первая песня будет слонишкиным сольником. Недорогой подарок - всяко лучше безделушек из ларька на углу, к которым неравнодушны даже представители высшего мышиного общества. Слоны более экономны, не склонны к необдуманным тратам на пустяки, как и вообще к безумиям всякого рода, однако же музыка и с этим способна сладить - забыв про смущение и настоятельную потребность в долгих репетициях под руководством чуткого наставника, Мина и в первый раз джазует как в сто первый. Тут-то как раз и пригождаются все её милые несовершенства, доводящие Найну до белого каления. Каждая очаровательная ошибка запоминается. Впрочем, только тому, кто может оценить это по достоинству. Джаз и не должен быть безупречным - джаз должен плыть по залу и окутывать, заползая в уши, заставляя забыть про голод и прервать приятную беседу. Пару песен они поют дуэтом, ни разу до этого не отрабатывав вместе: для первой попытки результат просто ошеломляющий, хотя, конечно, есть над чем поработать. Когда в помещении к концу ужина приглушают свет и подвигают в сторону пустующие столы, чтобы кавалеры могли пригласить дам на медленный танец, заколка Мины перестаёт смотреться так уж неподобающе (просто теперь её вовсе не видно), а платье переливается тысячей рухнувших с неба звёзд - становится особенно заметно, как беззастенчиво тесно оно прилегает на бёдрах. Но Майк, конечно, не смотрит - подслеповато прищуривается куда-то в зал и полусонно мурлыкает в микрофон бархатные строчки из "Stars fell on Alabama". И вправду, подходит - подошло бы, не считая того, что этого никогда не будет. Ничего уже никогда не будет - гармоничнее, чем то, как сплетаются их совсем не похожие голоса и наполняют комнату еле заметной розоватой дымкой: смесью из космической пыли, дыма от выкуренных гостями сигар, летней сухости южных полей и жара раскалившихся в предвкушении послевкусия и десерта тел. Майк смахивает со лба испарину и отмечает сам себе не без острой насмешки: друг мой, ты становишься сентиментален. Не был ли всегда? Да нет уж, чушь блошиная. К моменту, когда они доигрывают запланированную программу, боясь сойти с колеи, на которую так славно приземлились в самом начале вечера, в зале уже почти никого не остаётся. Ресторан близок к закрытию, время - к очень раннему, но всё-таки утру; Майк убирает саксофон в футляр и умирает от любопытства - как-то Мина станет вести себя, когда нечем будет занять напряжённый до скрежета разум и наружу полезут все тщательно скрываемые до того страхи? Нет, она всё-таки не плачет - с машинальной осторожностью подвернув юбку, присаживается на титанические колени так, чтобы её огромная мордаха оказалась на одном уровне с узкой мышиной мордочкой, а потом, благородно и благодарно склонив голову, тихо и с жаром произносит: - Спасибо. Майк смеётся над ней - совершенно всерьёз: - Ты просто не видела пока размер гонорара. И вправду, мучительно мало, особенно для двоих. После того, как Мина неловко и нерешительно забирает свои честно отработанные два пятых, оставшееся и вовсе начинает напоминать то ли о благотворительной акции, то ли о чистой воды грабеже. От скандала, впрочем, удерживает многое - например, проклятая усталость, слегонца севший голос (повод насторожиться, поберечь его день-другой) и твёрдая уверенность в том, что, будь они более-менее одной весовой категории, не удалось бы избежать не по-девчоночьи крепких благодарственных объятий. И это было бы так хорошо, что почти нечестно. Майк категорически заявляет, что проводит её до дома - то есть, конечно, прокатится у неё на плече, устало задрёмывая время от времени, до своей остановки. Благо, что их кварталы даже в мышиных шагах не так далеко друг от друга - иначе пришлось бы тратиться на такси (расстаться с ней на перекрёстке и оборачиваться через шаг). Заботясь о натруженных голосовых связках, на обратном пути оба молчат - Майк в полусне чуть не срывается вниз со слишком гладкой, чтобы суметь уцепиться достаточно быстро, куртки, а дальше уже Мина осторожно поддерживает его хоботом, не слушая возражений и даже ругани, - Найна хорошо научила её, не внимать, затыкать уши, не используя при этом конечностей. Конечно, девчонка улыбается. Не надо видеть, чтобы знать. Она тащит с собой парочку жидких букетов, которым так просторно на сгибе локтя, что как бы не потерялись - в маленький дом с ладненькой крышей черепица к черепице, где не иначе как ждёт нагоняй от родителей и бабушка, обмахивающаяся газеткой в старом кресле. Должна же слонишка была научиться не предупреждать их, куда отправляется ночью? Ей уже лет семнадцать, скажем; по уму-разуму вполне сопоставимо с прожившей две трети жизни мышью, у которой в маленькой головке не умещается больше одной мысли за раз. Больше одного чувства - слегка разозлившись, испугавшись возможных сравнений и показаться добрым, Майк щиплет её за хобот: - Нашим ни слова! Иначе никогда больше не возьму с собой. Мина только кивает - в такую ночь радость невозможно испортить, как ты ни бейся, да и пытаться не хочется - не тому, кто всегда выбирает пути покороче и битвы попроще, бои без правил (по правилам ему ни за что не выиграть). Они вдвоём идут параллельно с луной, большой и воздушной, как суфле, как шарик, вырвавшийся из слишком крепко, а потом как-то разом почти не державших рук, - девчонка старается не приплясывать и не кружиться, а Майк легко-легко похлопывает её по плечу, на полчаса становящемуся плечиком, и думает: сейчас ты совсем моя и ни за кем не пойдёшь так радостно, как за мной. Сейчас ты знаешь меня - места, где я затяну и сфальшивлю, нарочно ли, намеренно ли. Сейчас ты помнишь меня как по нотам, но на утро это растает как сон. И мы снова станем чужие. Но это только до следующего раза! Да, на совместные репетиции выкраивать время им почти не удаётся, но Мина исправно выступает с ним пару раз в неделю - месяц и два, пока, конечно, не перестаёт. Она говорит ему об этом, наполовину утонув в закулисье театра Муна, сценично скрывшись за шторой, словно укутавшись в мантию или обрушившись по частям во тьму, - пока в соседней комнате ликуют её друзья и родственники. Взяли в мюзикл - маленькая постановка для скучающих школьников и бедняков где-то на краю города. Теперь нужно появляться в угловом доме с протекающей крышей, после настоящего театра кажущемся угрюмым, каждый день и не вздумать увиливать - иначе главную роль отдадут кому-то другому; а Мина не готова на это - Майк, по крайней мере, видит в её глазах то, от чего становится немного, но легче. Она не хочет быть поваром. И учительницей начальных классов. Девочке нужно - как воздух, как вода - петь и не сходить со сцены. Что ж... - Ты оставишь меня без гроша в кармане, - они всё ещё таятся от остальных по личной нелепой причуде Майка, хотя слухи о том, как хорош их дуэт, начинают потихоньку расползаться по городу; поэтому не кричит, а почти сипит, устало отмахиваясь, ненароком признаваясь: - Они все ходят смотреть на тебя. Мой репертуар им изрядно надоел. Может, хотя бы раз в неделю? Надежда умирает, не успев толком пожить. Ну, как всегда происходит со всеми. Мина смущённо, сама же при этом краснея, поправляет самым кончиком хобота завернувшийся воротник его пиджака - слыханное ли дело? но какая скоординированность движений! - и через силу признаётся: - Я не успею, - конечно, в сказках и книжках лучше всегда делать одно дело качественно и добротно, чем разоряться на несколько сразу. Кто бы объяснил идеалистам, что в реальной жизни всё совсем наоборот? Майк зло отворачивается, то ли случайно, то ли нарочно хлестнув её хвостом - так слабо, что не больно и даже не обидно; зачем-то спрашивает: - И что Найна? Мина слабо улыбается: - Она всегда знала, что из меня что-нибудь да получится. У Майка не хватает духу открыть ей глаза на то, что это не то чтобы похвала. Наверное, Мина и сама знает. Он уходит с твёрдым намерением не оборачиваться, не видеться с ней вообще и даже не спрашивать ни у кого, что там и как. Ему надо, в конце концов, подумать о себе - он ведь вовсе не шутил насчёт падающего спроса и того, сколько дней ему ещё осталось под этими всё чаще хмурящимися небесами. Необходимо снова выкинуть что-нибудь этакое, чтобы напомнить окружающим, как он хорош; почему они продолжают забывать, хотелось бы знать? Дело в том, что к хорошему привыкаешь быстро? Что ж, так и есть - снова голосить без передышки в одно горло, самому пытаться управиться с аппаратурой и тратить деньги на такси: всё это довольно разорительно как в материальном плане, так и в духовном. Майку не хватает Мины - конечно, в музыке, но в жизни почему-то тоже. Жизнь его - в музыке, вот оно что; они никогда не говорили, но так много пели, что это с лихвой заменяло всё остальное. Теперь же - что ж, можно откинуться в ванной с бокалом дешёвого шампанского в лапе и задуматься о том, как мог бы выглядеть на большой ладони маленький гробик с до смешного тонкой траурной лентой поперёк - подслеповатым маленьким глазкам ни за что не разобрать надпись. Ведь у Мины впереди целая жизнь, у Майка - целая смерть. Не сразу, но скоро. Она кажется дальше, когда в выходной на пороге (строго говоря, просто снаружи, ведь порог она бы раздавила и не заметила) обнаруживается слонишка и её восхитительная - строго крошечная - выпечка. В этот раз всех сортов и расцветок - и да, сырные крекеры тоже на месте, что хорошо, потому что, сказать по правде, нигде больше не продаётся таких вкусных. Майк трёт больные с перепоя глаза, отказываясь им верить, тяжело опираясь на дверной косяк (как будто ей с верхотуры видно) и хриплым голосом ставит в известность: - Мой день рождения не сегодня и даже не завтра. Минины глазки тревожно бегают по кирпичным стенам - удивительно, право, как она не застряла в этом переулке, сжимающем её плечи с решимостью ставшего враз тесным и маленьким пиджака. Выросла за ночь, с кем не бывает. - Ты всё ещё играешь в "Крошке Мэй" по воскресеньям? Майк берётся за угощение с куда бОльшим аппетитом: - Так тебя всё-таки выгнали? Мина тяжело вздыхает - словно набирает в лёгкие воздуха побольше, чтобы затем нырнуть в самую глубь и достать до дна моря. Умеют ли слоны плавать? Мыши - не слишком уверенно, но отправься они вдвоём на побережье, наверняка у обоих что-то бы да получилось; у них всё время всё получается - вместе. Хотя пришлось бы терпеть слонишку в безразмерном купальнике... Мысли об этом довольно, чтобы Майк подавился и закашлялся; в горле становится суше, чем в Сахаре. - Мне нужно место, где я могу ошибаться безболезненно, - взывает тем временем девчонка, разрушая замки, воздушные и песчаные, одним махом. - Чтобы петь безупречно во всех остальных, - подбородок задран почти с вызовом, а может статься, это просто вид снизу, в этом нет ничего такого, разве что глаз, разумеется, не разглядеть. Плачет она там или смеётся? На ножищах-тумбах в этот раз нет чулок - неудивительно, на улице уже почти тепло. И простые, стоптанные балетки в грязно-белый цветочек. Майк мог бы забраться в такую и, используя ложки вместо вёсел, уплыть далеко-далеко по бурному морю. - Ну тогда сегодня, - хмыкает он и тут же уточняет, чтобы, не приведи господь, никто (особенно он сам) не счёл эту уступку за слабость. - Платить тебе буду меньше, конечно, сама понимаешь, ты - ненадёжный партнёр, слабое звено... Просто мне самому в белом конверте из дорогой бумаги вручают гроши. Не обессудь. Мина на всё согласна - только бы её не прогнали; музыка ей нужнее воздуха, не то что каких-то там денег; хочется, чтобы все видели и дарили счастье в букетах. Хочется, чтобы рядом был кто-то маленький и озлобленный, голос которого микрофон превращает в голос гиганта вровень с ней? Девчонка даже принесла из дома складной стул, этакую шаткую табуреточку - садится, подогнув ноги ближе к ножкам совершенно неудобным образом, чтобы не запачкать носки балеток в грязной, зловонной луже, и явно намеревается умилённо смотреть. Майк демонстративно уходит внутрь - на несколько минут, за коробочками, чтобы собрать все вкусности и удобно разместить на полках барахлящего холодильника; он уже наелся. Затем - возвращается, до неприличного сильно попахивая одеколоном, помахивая рубашками на вешалках, тщательно выглаженными - хоть в чём-то он может на себя рассчитывать. - Ты какое сегодня платье наденешь? Синее или с подсолнухами? Может, то белое, с кружевной юбкой? Я как раз забрал из химчистки белый костюм. Они - сценические близнецы. Подглядывают друг у друга движения, ловят друг за другом ускользающие нотки. Всегда одеты в тон, свежие цветы (два, словно во имя скорби, а не величайшей радости) - один у Майка за бутоньерку, другой Мина мнёт в руках, распевая в него заместо микрофона, глубоко вдыхая чистый аромат. В воскресенье небеса завещали отдыхать и праздновать - по воскресеньям кому-то в голову не придёт ворчать, а кто-то другой (или тот же самый) наконец-то начнёт дышать по-настоящему, и голос будет звенеть едва ли не заливистей, чем на бесконечных репетициях и повторениях в маленькой зале, где не ступить без того, чтобы на кого-нибудь не наткнуться. Импровизация - стихия тех, кто в музыке как рыба в воде, и они всегда чувствуют друг друга - этому способствует и то, что Мина неделю за неделей подкармливает Майка вкусностями, чтобы он набрался сил перед долгим вечером (вплоть до того, что ему начинает казаться: он изрядно располнел), и вообще, совершенно забывает, что нужно уносить стул с собой, когда наступает время уходить. Всё равно его никто не смеет тронуть. Тени тесного закутка берегут его строже, чем дракон - сокровища. Живущие поблизости знают - будет распевка на два голоса; придётся застыть на месте, бросив все дела на середине (пусть убегает каша, а утюг прожигает ткань и начинает пожар, пусть будет новая мелодия звуков и запахов, жизни), вжаться ухом в стену и со слезами на глазах прислушаться к бесплатному концерту. И мелодия прольётся на землю быстрым, тёплым, летним дождём с грозой - когда они вместе, Майк и Мина из театра Муна всегда забывают о времени и о том, что надрываются для кого-то, горбатятся без отдыха пять часов и это вообще-то труд; и что они разные, и что у неё всё валится из рук, а ему жить осталось... ровно столько, сколько осталось, и не днём больше. Ему не нужно больше. Когда они джазуют вместе, ему вообще больше ничего не нужно - музыка питает его, согревает и качает на руках, как младенца. Музыка - то, что отращивает крылья одному озлобленному засранцу, вполне, к слову, отдающему себе отчёт в том, какой он есть и как его мало для того, чтобы что-то изменить в этой жизни. Музыка - причина, почему он не кончился раньше, почему с ним вообще всё и всегда будет в порядке, даже когда он умрёт. Музыка - свобода в высшей степени; однажды они всё-таки обсуждают это с Миной и по привычке заканчивают друг за другом фразы, как подхватывают строчки песен. Выходит так просто и естественно, что вовсе не смущает, хотя могло бы. А возвращаясь домой, оставаясь с собой один на один, Майк спрашивает у себя в зеркале, у себя, прилипчиво улыбающегося и с искрящим испугом навылет сквозь зрачки: почему мы не говорим чаще? О каких-нибудь других вещах? Нет, это попросту страшно представить. Его цинизм мигом оборвёт крылышки её сахарным феям. А может, они и сами все передохнут, без его помощи. Это решается в зале таком маленьком, что вместо нормальных сидений служебный бегемот расставляет стулья - с задних рядов, разумеется, ничего не будет видно, но Майк правдами и неправдами выторговывает себе место на крошечном элитном балкончике на полпути к крыше, куда миниатюрных зрителей по типу его самого подсаживают - и спуск до конца представления не предусмотрен. Мина не знает, что он придёт, Мина его не просила - и словом не обмолвилась, что представление уже скоро, потому что, наверное, не знала, как говорить с ним об этом, да и вообще, как говорить с ним. Майк посмотрел на её усталую мордашку, на крепко сомкнутые, чтобы ненароком не выболтнуть, губы, и всё понял сам. Он ёрзает на стуле в ожидании задерживающегося шоу и беспрестанно жалеет, даже зная, что, будь у него шанс всё изменить и исправить, пришёл бы снова, - нет, но жалеет, что надел свой лучший костюм и шёлковую рубашку, галстук-бабочку, что дороже всего остального содержимого его дома (хотя бы как память о консерватории). Берёт у вежливо ходящих между рядами торговцев с лишайными рожами шампанское и старается пить как можно медленнее, маленькими глотками, чтобы растянуть единственное намечающееся удовольствие до конца вечера. Оглядывается по сторонам - конечно, залу заполонили мамы и дедушки, соседи, неизменный фанклуб, а кроме них зрителей особо не наблюдается. Может, они подтянутся позже. Мину ещё пока не совсем забыли, она вообще указана в дешёвенькой афише как звезда вечера - но скоро это уже ей придётся выделывать всякие цирковые штуковины, чтобы выйти из тени, засасывающей в себя с жадностью пылесоса всех тех, о ком перестают говорить. Думать больше некогда - в зале темнеет, занавес открывается и начинается волшебство театра. Ну, или оно пытается. После первых десяти минут Майк окончательно решает, что замахнуться на "Hello, Dolly!" было худшим решением, которое только могло прийти в голову тем, кто занимался постановкой этого недоразумения. Все, кроме Мины, скорее говорят, чем поют, так что, раз уж она наверняка не раз видела всё это на репетициях, остаться её могла заставить только треклятая врождённая робость; в итоге те, кто пришли сюда ради неё, лишь впустую потеряют два часа своей драгоценной жизни. А что есть два часа для мыши? Правильно. Когда Майк не задрёмывает, его неудержимо тянет плеваться. Ладно, комедийные вставки ещё можно счесть забавными, ребята выкладываются на полную, но на общем фоне и не нужно блистать, чтобы заслужить бурные аплодисменты. Хораса играет престарелая выдра - хотя бы внешне соответствует образу и очень правдоподобно ворчит, ухватившись за больную спину; и всё-таки Майк смотрит на него с ледяным прищуром - так и тянет, плюнув на разницу в росте, схватить за грудки и встряхнуть хорошенько: и из-за этого Мина не могла играть со мной чаще, может быть, каждый вечер? Из-за тебя? А что касается Мины... Она, конечно же, Долли. Хватит на этом характеристики - Майк пытается не оценивать, потому что заведомо знает, что завысит и будет пристрастен. К сожалению, уже не только из-за того, что поёт она как ангел, - нет, этого бы не хватило, чтобы заставить кого-то, любящего музыку так нежно, провести здесь, в этом аду для всех, кто одарён тонким слухом, два часа и не минутой меньше. Вывод, конечно, напрашивается сам собой, но почему бы не остановиться от него в двух шагах, почему бы не закрыть глаза? Когда он будет достигнут, никому не станет легче - придётся что-то решать или, что хуже, не решать совсем ничего, заковать всё в себя и не дать ему вырваться. Это чувство осознания надвигающейся катастрофы, которую ты не в силах предотвратить или, там, сжать в объятьях, в свою очередь, оказывается на удивление приятным. И всё-таки, говорит себе Майк, одним глотком допивая шампанское... Он никогда ещё не любил никого больше, чем музыку. И уже не полюбит - попросту не успеет. Мина невероятна. Она не просто поёт - она играет, помилуйте; и пусть, конечно, ей не хватает раскованности, приходящей с опытом, она не выглядит двадцатилетней девственницей, она почти похожа на вдовую сваху, насколько это, конечно, вообще возможно. И опять эта глупая заколка с перьями в волосах - неловко топорщится. Переколоть бы немного... Майк отставляет на пол бокал, подпирает руками щёки и смотрит - только на слонишку, не отрывая глаз, попросту закрывая их, стоит ей скрыться за кулисами. Всё-таки джаз ей больше идёт. Джаз - то, что он хочет видеть на ней, не считая купальника с очередным нелепым цветочным узором и широкой улыбки. Денег на пляж, увы, уже не осталось - Майк потратил всё, что у него было, на огромный букет подсолнухов, который ей вручит сотрудник службы доставки; и среди упругих стеблей не затеряется карточки с подписью. Напротив, пожелавший остаться неизвестным даритель станет нещадно глумиться над тем, до чего же эти большие цветы напоминают Мину, прокравшись к ней в гримёрку первым делом, раньше всех. Тогда-то он и убедится с удовлетворением, которому уступили место мучительные сомнения, что его появление звезде шоу приятней букета. А когда она будет переодеваться и, смыв вместе с так странно смотрящимся на ней макияжем уверенность Долли Ливай, робея, попросит его выйти, в слишком узком для того, чтобы разминуться даже с кузнечиком, коридоре, пахнущем пудрой и плесенью, отвратительно шумном, Майка поднимет и поднесёт к самым глазам за пуленепробиваемыми (мышиными пулями - уж точно) стёклами очков Минин дедушка, то ли спасая от давки, то ли преследуя свои корыстные интересы. И, добродушно щурясь, уточнит, нечаянно оплевав с головы до ног: - Вы её друг? Она так много говорит о вас... В театре Муна всё равно все всё узнают - Найна придёт жаловаться, что Мина решила отказаться от занятий, и примется в своей деспотичной манере настаивать, чтобы её уговорили и принудили, если понадобится (слишком привязалась, овца старая, чтобы признать своё поражение и заткнуться за чашечкой чая с бергамотом). Кто-нибудь принесёт афишу из тех, что теперь расклеивают по всему городу, - вот так-то звери, проработавшие с Майком бок о бок треть его жизни, узнают, что он, оказывается, умеет улыбаться не саркастично, а просто радостно, даже блаженно. И после первого же выступления, Розита, всегда всё понимающая лучше всех, пришедшая с мужем специально, чтобы послушать стремительно обретающий популярность джазовый дуэт (и отдохнуть от детей, не без этого), перепившая, если на то пошло... в общем, как ещё объяснить то, что она, поправ все приличия, подойдёт к ним в короткую паузу между номерами и, сухо всхлипнув, только бормотнёт, обнимая Мину за неподъёмную лапищу: - Мне так вас жаль... Следующей песней будет "That old black magic", как назло, и они не собьются ни разу - больше нужного, - о чём бы ни думали и как бы ни переглядывались; и всё будет не хорошо и не плохо, просто будет - и ладно, довольно с них и этого. А вечером они наконец-то поговорят - по-настоящему, возможно, даже о большем, чем стоило бы, но, в конце концов, Майк окончит этот день, ворочаясь с боку на бок от неусыпно колючего осознания, что, по крайней мере, будет кому положить ему на могилу пару гвоздик. И не понадобятся услуги носильщика для гроба. Понадобится нечто вроде смирения - что-то, что непросто даётся ему даже к старости. Непросто, как джазовать и поступить в колледж одновременно, как удерживаться на этой грани между отчаянием и восторгом (но музыка их обоих этому научила), как выслушивать поздравления от друзей - и соболезнования в спину, точно удар кинжалом исподтишка; как быть слоном, не боящимся мышей, и мышью, не боящейся быть раздавленной слоном, как быть проще и добрее, как быть... до последнего дня. Но вместе они всё-таки справятся - по-своему. И будут, если не счастливы, то друг другу всегда - рады. Рядом. Родственные души. Ни на что большее им не хватит ни смекалки, не времени. Разве что в конце лета скинуться скудными накоплениями на старенькую машинку, хромающую на одно колесо, и уехать куда-нибудь прочь от города - чтобы, никого не стесняясь, есть виноград гроздьями, жариться на пляже, купаться по ночам, развести настоящий костёр и петь... Чувствовать себя героями книг и фильмов, помнить о том, что после этого лета уже ничего не будет и не останется никакой надежды, музыка станет тише и наконец замолкнет окончательно. Только и говорить, что о море. Только и смотреть, что друг на друга. Белый песок похож на снег и на пепел одновременно, однако на нём совсем не остаётся следов - в этом его скромное волшебство, так похожее на эту тайную радость.