But it just made me miss you more

And maybe if I sober up I will stop pretending love is forever, love is forever (с)

Это всё ещё труднее, чем может показаться со стороны. Аризона вздыхает и опрокидывает в себя очередную стопку. Бармен поглядывает на неё с удивлением - он новенький, а Роббинс бывает тут редко; по крайней мере, бывала, пока ей было с кем проводить вечера дома, потому что она вовсе не тот человек, который страдает чрезмерной любовью к тому, чтобы отрываться на всю катушку и опрокидывать столы, пьяно пошатываться у всех на виду. Впрочем, с кем это не случается время от времени? На зубах безвкусно хрустит арахис, а время уже половина двенадцатого, но это всё ещё слишком рано для того, что у неё на уме. Что же она задумала? Аризона и самой себе не признается; для начала обязательно надо надраться. Надраться - это всегда была прерогатива Келли; Келли, выросшая в такой праведной, религиозной семье, отрицающей однополые браки, умеет надираться лучше всех, кого знает её жена... В смысле, бывшая. Иногда вещи просто подходят к концу, да, да, и всё такое прочее. Аризона умышленно понижает градус и пьёт коктейль за коктейлем, чтобы не было слишком противно от вкуса алкоголя, но это не особенно ей помогает в её величественно довлеющей цели, а ночь уже ох как близко. Завтра - надо быть в форме, потому что её ждут новые операции и попытки запомнить невозможные объёмы информации в до смешного короткий срок, заполнить свой мозг под завязку. Иногда это спасает от дурной тоски. Сегодня - нет, как-то не очень. Нужно попробовать по-другому. Аризона пытается забыть, что она - детский хирург. Мысленно стянуть с головы эту смешную шапочку и распустить волосы, чтобы вовсе перестать быть на себя похожей - ты никто, у тебя нет ни прошлого, ни будущего, ничего в руках, кроме этого бокала, никаких сожалений, разве что зудящее чувство в губах. Утолить его - раз плюнуть, как воды напиться. Девушка, давно уже и беззастенчиво пялящаяся на Роббинс с другого конца барной стойки, подсаживается ближе, пользуясь тем, что человек, занимавший это место, наконец-то ушёл. Стойких остаётся всё меньше - как-никак, рабочая неделя. Аризона провожает тех, за кем захлопывается дверь, взглядом, полным едва ли не зависти, но шевелится разве что затем, чтобы подменить пустой стакан полным. Девушка закидывает руку ей на плечо и представляется бесцветным именем. Роббинс пусто, безжизненно смотрит ей в глаза, не запоминая ни чёрточки, не понимая ни черта, и растерянно улыбается; она точно утонет, она уже идёт ко дну, слушает эту болтовню, пропуская её сквозь себя и насквозь. А потом тянется за поцелуем - легко, словно подобное случается каждый день; словно она шлюха - мысль бьёт наотмашь, и отшатнуться нет ни времени, ни надежды. Ничего не значит. Ничего не весит. Нет никакого чувства. Аризона - не тот человек, который может быть с кем-то всего на одну ночь. Она знала это о себе и раньше, когда у неё имелось в наличие обе ноги, а теперь это и вовсе превратилось в навязчивую идею. Келли - мастер подобных вещей, она умеет ходить, вихляя бёдрами, и, как ни в чём не бывало, срывать с доски объявлений чёрные кружевные трусики, которые даже не ей принадлежат. При мысли обо всём этом Аризону почти тошнит, но способность ощущать не возвращается - и когда девушка отстраняется, Роббинс интуитивно тянется за ней, к теплу, как мотылёк на свет. Они ещё недолго перебрасываются, ничего друг о друге не знающие, ничего не значащими фразами, уже понимая обе, что не уйдут домой вместе. Интересно, а у Келли бы получилось? Если начать об этом думать, то скоро поймёшь, что сама идея прикалывает тебя к ткани тесного платья, словно бабочку для коллекции, не давая простора для действий. Келли, наверное, занята тем, чем давно хотела заняться, - веселится, отрывается, живёт на полную. Аризона - учится до непроходящей головной боли и борется за жизнь человека, который сам давно уже поставил на ней крест. Мучительно, нет хуже. Незнакомка уходит - незаметно, не заплатив за себя. Наверное, она подумала, что Роббинс слишком пьяна - но нет же, она прекрасно знает, что делает. Ей хочется, чтобы Келли приехала, это не ошибка и не промашка, да и кому бы ещё позвонить? Не Николь же? Не пациенткам, одной из них, в уютный сказочный дом, полный самодельных плюшевых подушек, в дом, который, может, построил Джек, а у Аризоны не получилось. Она просто возьмёт ещё частичку тепла, своё виноватое удовольствие сожмёт в кулаке до крови - и это будет даже не что-то в буквальном смысле, а просто вид того, как доктор Торрес проходит в покачивающиеся двери, поправляя кожанку на плечах, и платит за выпитое из своего кармана, вообще ни на миг не задумавшись, должна ли, а потом приобнимает Роббинс одной рукой и направляет её наружу. Будучи трезвой, можно ещё отрицать, настаивать, что не стоит, теперь - лишнее. Пьяной Аризона не хочет совсем ничего другого. Даже этого слишком много - её тошнит на себя, на дорожку, на стены и немного на Келли. Так неожиданно, что никак не успеть нагнуться. Келли, конечно, жутко ругается на испанском себе под нос, но ничто из её страшных проклятий не обращено к бывшей жене. В конце концов, во всём, должно быть, виновата качка в автомобиле; они хотя бы уже почти дома - у них дома, словно ничего и не кончалось. Правильно, не хотелось бы в таком виде попасться Алексу на глаза... А Софии? Роббинс рефлекторно дёргается назад, но Келли ловит её, бьющуюся, как рыба, за воротник, и, прекрасно понимая всё без слов, утешает: - София сегодня ночует у Золы. - Слава Богу, - говорит Аризона первые слова после того, что горячо нашептала в трубку. Торрес смотрит на неё как на страшную грешницу, богохульницу, но молчит. Они переступают порог одновременно, почти что строем, одной ногой и, не разуваясь, проходят в ванную. Там, конечно, Келли разденет её, мягко и быстро, как любимую куклу, усадит под душ и обязательно проследит, чтобы не задохнулась, не утонула. Роббинс уже трезвее - вот причина, почему это становится сразу мучительным и стыдным, приводит к попыткам выгнать её, лепетанию: - Я сама... - Ты позвала меня на помощь, - безапелляционно отбривает Келли. - Терпи, - она немногословна, дальше просто зевает и через голову снимает безнадёжно испачканную футболку, чтобы застирать её в раковине. Обилие наготы застаёт Аризону врасплох, она отворачивается к кафельной стенке и смущённо замолкает. Ей не хочется смотреть, чтобы не чувствовать себя ещё хуже; лучше уж лишиться этой отравленной радости, чем разглядывать беззастенчиво, но помнить, что руками трогать не разрешается, как в музее. Келли как будто вообще никуда не торопится - она замачивает всю их одежду в тазу, чистит зубы, распускает волосы, всё это время ни жестом не намекнув, что хватит уже тратить воду. Даже потом - коротко бросает, уже выходя за дверь: - Я постелю тебе в гостевой. Хоть какие-то ещё слова. Всё, чего Аризона ждала, всё, на что она надеялась. Ей становится стыдно, она пытается выбраться из ванной сама и набивает синяк за синяком. Келли не приходит на шум, на помощь. Келли, скорее всего, заснула, пока возилась с бельём, - с ней это постоянно случается, когда она слишком устала, а когда наступает такой момент, в свою очередь, можно понять по её лицу. Роббинс, конечно, заглядывает в гостевую спальню, чтобы проверить, но не видит там ничего неожиданного - доктор Торрес бороздит носом свежие простыни, нелепо приоткрыв перекошенный набок рот, и глаза её плотно закрыты. Весь этот вечер она была на грани, это и для неё оказалось слишком. Она ведёт свою битву, но о таком легко забыть, а Аризона и не пытается помнить. Ей остаётся разве что выключить свет и накрыть знакомое до изнанки каждой складочки и морщинки тело пледом, а самой удалиться на цыпочках в её спальню, чтобы - тоже совершенно противозаконно - угнездиться среди пропахших ей простыней и впервые за последнее время заснуть спокойно. Прекрасная стратегия. Использовать её Аризона больше не будет. Не потому, что знает: Келли не откликнется, - вовсе даже наоборот. Они снова вернутся к тому, с чего начали, а это неправильно. Правильно - с утра разлепить глаза пораньше, как бы это ни было тяжело, прогнать одежду через стирку и сушку, а после надеть, даже чувствуя, какая влажная она ещё на швах и у горла; и тихо уйти, закрыв за собой дверь, не оставив записки, чтобы вести себя на работе (после нескольких часов под капельницей, чтобы избавиться от отвратительного похмелья) совершенно обычно. Передайте мне ту ручку, доктор Торрес, будьте любезны, и ту папку, и посмотрите на меня поверх маски сухой вежливости - как на что-то больше, чем предмет интерьера. Дай мне знать, что мне это не приснилось, не принуждая осознать, насколько ужасно это выглядело со стороны. - Всё в порядке? - решается переспросить Аризона, когда день уже переваливает за половину. - Да, - Келли мажет по ней растерянным, несфокусированным взглядом, словно не понимает, что к чему. Она королева пассивной агрессии, но это совсем другое - возможно, хорошее притворство, однако она не умеет так. Склоняет голову к плечу и с подозрением уточняет. - А что? А ты? - ищет правильный вопрос, словно замок к ключу, а Роббинс просто устремляется прочь, сделав вид, что слышит гудение замогильно молчащего пейджера. Ничего ведь и не случилось, да? Ничего и не было. Ни одного поцелуя - разве что с незнакомкой. Хотя, конечно, когда Аризона думает об этом между делом, она не чувствует ни щекотного восторга от удавшейся шалости, ни дуновения чего-то иного, чем сожаление, и нечаянно забывает, что присутствует в операционной. Прекрасная стратегия? Да нет же, план провалился. Ничего не сработало. Разбитые половинки не склеить и не срастить, как ничто не воскресит в памяти пропущенное мимо ушей объяснение. Может быть, дело в том, что Роббинс действительно не умеет отрываться по полной - она всегда держит себя в руках и потому вместо жаркого секса получает простуду. Но от этого, наверное, не умирают. Врачей, всезнающих и премудрых, вообще ничто погубить не способно, кроме, может быть, любви и надежды впустую. Аризона не хочет выяснять; она постарается больше не пробовать.