Неизвестная грань

      Киллиан ходит по комнате, и его гибкие, нервные движения напоминают грацию дикого зверя. Эмма вдруг вспоминает, как однажды ее вместе с остальными детьми из приюта водили в зверинец, где она впервые увидела тигра. Хищник так же метался по тесной клетке, хлеща длинным хвостом по бокам и обжигая столпившихся снаружи людей наполненным ненавистью взглядом. И, как тогда она замерла в шаге от решетки, не в силах ничего сделать, так и сейчас, точно прикованная к месту словами мужчины и собственным грузом вины и отчаяния, она может лишь наблюдать за ним, кляня себя за беспомощность.       Глядя на выразительные взмахи его здоровой руки, на то, как двигаются длинные чуткие пальцы, сопровождая и дополняя каждую его фразу, женщина вдруг понимает, почему Киллиан, узнав о том, что стал Темным, в тот же миг не вернул себе вторую руку – крюк на месте отсутствующей кисти помогал ему сосредоточиться на собственной ярости и жажде мести, напоминая о его главной цели.       Эмма чувствует окружившую его Тьму. И если в Камелоте та больше напоминала слабые нефтяные разводы, то теперь она захлестнула мужчину неосязаемым тугим коконом, становящимся плотнее с каждой минутой. Несмотря на то, что они разделяли одну Тьму на двоих, здесь не действовал закон сообщающихся сосудов. Киллиан был злее, и Тьма, откликаясь на это и, точно паразит, подпитываясь его эмоциями, неуклонно перетекала к нему, давая больше власти, силы, взамен приумножая и искажая и без того обостренные до предела чувства. Тьма выбрала мужчину своим основным носителем, словно поняв, что именно с его помощью они оба могут получить желаемое.       Сейчас он был опасен. Опасен для окружающих. Опасен для нее. Опасен для себя. Эмма могла лишь догадываться о том, что именно нашептывала ему Тьма, но была уверена, что ее догадки близки к реальности. Полюбив ее, отрекшись от мести, Киллиан постепенно залечил рану в своей душе до болезненного шрама, но теперь Тьма вскрыла этот шрам, заставляя захлебываться в собственной боли и ненависти. Так сирены в древних легендах заманивали моряков сладким пением, а после утаскивали на дно тех, кто не смог противиться их зову. Киллиан же добровольно пошел на дно, поддавшись тем эмоциям, что питали его долгие десятки лет скитаний в поисках возможности отомстить.       Эмма знала Крюка-пирата, знала Крюка, вставшего на путь искупления, знала Киллиана-друга, Киллиана-возлюбленного, Киллиана-любовника… Все эти его грани были изучены ею, приняты ею, любимы ею, но...       Она даже не могла представить, что он может быть таким. Даже когда они сражались на берегу озера в Зачарованном Лесу, Крюк не хотел причинить ей боль. Он бы мог ранить или убить ее десяток раз – его уровень мастерства владения саблей был не сравним с ее уровнем владения мечом, пусть и помноженном на ее отчаянную ярость, – но он лишь парировал удары, не подпуская слишком близко к себе, и даже в такой момент продолжая поддразнивать ее двусмысленными намеками.       И вновь женщина пытается достучаться до него, как совсем недавно в Камелоте, пытается образумить, заставить прийти в себя хоть на мгновение. Но Темный лишь едва заметно усмехается, точно ее слова всего лишь бессмысленный детский лепет. И если в Камелоте его слова обжигали, точно пощечины, то теперь каждое слово мужчины – удар хлыста, рассекающий грудь до беспомощно трепещущего раскрывшегося перед ним сердца, каждый его взгляд острее кинжала, что ранит ее душу, ведь защищающие ее прежде стены он сам помог разрушить. А он смотрит на нее с холодной расчетливостью, точно наслаждаясь ее болью. Киллиан знает ее хорошо, слишком хорошо, и продолжает методично вгонять лезвия слов-ножей в каждый уязвимый участок ее души.       Он словно задался целью причинить ей как можно больше боли, и…       У него это получалось.       Мужчина медленно подходит к ней. Останавливается так близко, что ее грудь может коснуться его груди, если бы она достаточно глубоко вздохнула. Но она не может. Ее дыхание неглубокое и быстрое, в ритме бешено колотящегося в груди сердца. Эмма боится этой близости, боится того, что снова не сможет противостоять ему.       Но его запах уже проник в ее легкие, так вкрадчиво, словно яд, наполняя, растекаясь по телу жаркой волной, отравляя каждую его клеточку. Запах моря. Соли. Кожи. Почти неуловимый – рома. И запах Киллиана. Такой знакомый. Родной. Тот, который она впервые вдохнула, кажется, целую вечность назад, при первой их встрече в Зачарованном Лесу. Тот, который окончательно проник в нее в тот момент, когда она оказалась в его объятиях, пытаясь защитить от ловушки в логове великанов.       Эмма снова тонет в невозможной синеве его глаз, а его голос звучит почти ласково, когда он добивает ее своими жестокими словами. И тем больнее оттого, что она знает, что это – правда.       Слезы все-таки бегут по ее щекам, прочерчивая обжигающие дорожки, а горло рвут изнутри сдерживаемые рыдания. Она не должна была показывать свою слабость, но тот, кто помог ей разрушить стены, снять защиту с ее души слишком хорошо знает, куда ударить больнее. Знает, – и бьет. Злее. Изощреннее.       – За что ты меня так?       Слова звучат глухо. Казалось, ее сердце сейчас само вырвется из груди и упадет между ними истерзанным куском окровавленного пульсирующего мяса.       Киллиан сокращает и без того небольшое расстояние между ними, приблизив лицо к ее лицу, и, словно крохотная глупая птичка, завороженная плавными движениями приближающейся змеи, она не в силах отвести от него взгляд.       Даже зная, что это может стать причиной ее гибели – пусть даже не физической.       Это сильнее ее.       Темный говорит медленно и внятно:       – Пусть тебе будет так же больно, как было больно мне.       Уголки его губ слегка приподнимаются, и за холодной колючей синевой его глаз Эмма снова видит бушующее пламя, испепеляющее его изнутри. Пламя, которое она хоть и с трудом, но все же смогла обуздать, но перед которым он сам оказался устоять не в силах.       Мужчина подается вперед, прижимаясь губами к ее губам – почти грубо, почти больно, почти-слишком-невыносимо. Его ладонь скользит по ее пояснице, привлекая к себе резким движением, и она, невольно покачнувшись, упирается ладонями в его грудь. Разум женщины кричит об опасности, но Тьма внутри нее – не та физически осязаемая Тьма, которую она добровольно впустила в себя, а Тьма, что всегда была в ней, – откликается на его страсть, на его желание, на его возбуждение. Возможно, Эмма бы смогла противиться этому, если бы действительно захотела. Только вот сражаться одновременно с ним и с собой слишком сложно, она не хочет, не может, просто не в силах противиться и поэтому сдается, позволяя эмоциям затопить ее.       Тот короткий жадный поцелуй, которым Киллиан хотел избавить ее от проклятия Темных, отозвался адским пламенем в ее душе и в ее теле, доказывая, какой необходимостью для нее была его близость, его любовь, его жизнь, но этот поцелуй казался чем-то иным, будто сам по себе был проклятием. Проклятием, дурманящим разум, окутывающим душу жгучим мраком, проникающим в кровь, мышцы, кости, не оставляющим ни единого шанса на спасение.       Короткая мысль о том, что лежащая на полу без сознания Мерида в любой момент может прийти в себя и увидеть их почти заставляет ее прийти в себя, но в это мгновение мужчина чуть посасывает ее губу, коснувшись языком, и...       Эмма окончательно поддается ему. Поддается, ненавидя себя за то, что снова оказалась слишком слабой перед ним. Поддается, ненавидя его за то, с какой небрежной легкостью он рушит ее тщательно возводимые преграды.       Его ладонь скользит по ее пояснице, забираясь под жакет, и прикосновение пальцев и чуть шершавой ладони к обнаженной коже заставляет женщину резко, со стоном, выдохнуть. Она чувствует его ухмылку в поцелуе – легкое, едва уловимое движение губ. Темному Киллиану смешна ее слабость перед ним, но сейчас, когда его поцелуи плавили ее кости, когда его касания заставляли слабеть ее мышцы, ей было все равно.       Мужчина разворачивается с ней в объятиях легко, будто в чертовом вальсе. Раз – и ей вновь приходится цепляться за его плечи, не доверяя собственным дрожащим ногам. Два – он делает шаг, заставляя ее отступить, а затем еще и еще, пока она не упирается спиной в стену. Три – он вклинивается ногой между ее ног, вжимается в нее, еще сильнее вдавливая в стену, и Эмма чувствует силу его возбуждения. Четыре – он перехватывает и поднимает над головой ее руки, прижимая к стене запястья крюком так, что не вырвешься.       Он прерывает поцелуй, заглядывая в ее лицо сверху вниз – даже ее каблуки не скрадывают разницу их роста, – и усмехается.       Это ловушка. Самая сладкая ловушка, мышеловка, в которую жертва вошла абсолютно добровольно, да еще и сама прикрыла за собой дверь.       Его ладонь начинает движение по ее телу, пальцы цепляют и легко расстегивают «молнию» кожаного жакета, распахивают края. Не в силах отвести взгляд, Эмма наблюдает за реакцией мужчины и видит, как его зрачки расширяются, когда он обнаруживает, что под жакетом нет ничего, кроме кружевного черного бюстгальтера, так контрастно выделяющегося на фоне гладкой сливочно-белой кожи.       Он накрывает ее грудь ладонью, сжимая, – сначала одну, затем вторую, – и без того напрягшиеся соски еще сильнее обрисовываются под тонким кружевом белья. Дыхание сбивается. Женщина выгибает спину, толкаясь грудью в его дразнящую руку, и Киллиан сдвигает ткань бюстгальтера, выставляя напоказ ее сморщенные, потемневшие от прилившей крови соски. Он поочередно дразнит эти твердые вершинки, сжимает, подкручивает между пальцами, потягивает, и ей приходится кусать губы, с трудом сдерживая рвущиеся из груди стоны и мольбы, особенно в тот момент, когда он быстро проводит языком по собственным губам.       Дьявол! Эмма жмурится, опускает лицо, не в силах вынести этот образ, но даже с закрытыми глазами он словно остается выжженным на сетчатке. Она так хотела ощутить его чувственный рот на своей груди, его губы, зубы, язык, ласкающие ставшими безумно чувствительными соски, касания его щетины, лишь добавляющие удовольствия острым покалыванием. Сколько раз прежде она извивалась под ним, задыхаясь и подставляя грудь его жадному злому рту, сколько раз кончала, стоило ему после этого всего лишь накрыть ладонью и прижать ее клитор.       Киллиан знал, как доставить ей удовольствие.       Вот и сейчас Эмма сжимает ноги, пытаясь облегчить стремительно нарастающее желание, но лишь бессильно трется о его бедро, зажатое меж ее ног. Его эрекция сильна, и мужчина, оставив в покое ее грудь, снова требовательно скользит рукой по ее телу, обхватывая и сжимая ее задницу, почти до боли притягивая ее бедра к своим, и, имитируя секс, потирается в ответ, заставляя прочувствовать его длину и твердость.       Она чувствует. Она слишком хорошо знает, каково это – ощутить его член внутри себя, и хочет этого так, что внутри становится влажно, жарко, и трусики быстро пропитываются ее возбуждением. Стиснув напоследок ее ягодицу, Киллиан поднимает руку, проскользнув по обнаженной коже, его пальцы ложатся на ее горло, поглаживая, заставляя снова приподнять лицо ему навстречу. Эмма сглатывает, коротко выдыхает через приоткрытый рот, остро чувствуя тесно прижатую ладонь. Пульс бьется в подушечки пальцев, когда рука Темного чуть сжимается, а в следующее мгновение его губы вновь завладевают ее ртом. И, несмотря на то, что его рука сразу же отпускает ее горло, женщина задыхается от того, каким глубоким становится поцелуй. Его язык проникает внутрь, лаская жадно, сильно, почти трахая ее, и она лишь захлебывается им, чувствуя, как сознание уплывает от острого удовольствия. Поднятые над головой руки затекают, немея, но сейчас ей все равно, и она лихорадочно двигает бедрами, трется, погоняя стремительно приближающийся оргазм.       Киллиан отстраняется в последний миг, отпустив руки и коротко прикусив напоследок ее губу, и Эмма все же стонет жалобно, невольно потянувшись следом. Это больно – не получить долгожданную разрядку, и он прекрасно об этом знает. Его губы кривятся в усмешке, в его взгляде тьма, и она почти боится его, зная, что не сможет по-настоящему противостоять ему, чего бы он ни попросил.       Шаг назад, рывок за плечо, разворачивая ее лицом к стене, – почти грубо, почти больно. Прохладная шершавость стены чувствуется щекой, обнаженной грудью, животом и беспомощно выставленными перед собой ладонями, но внутри сладко сжимается, стоит ей почувствовать, как он прижимается к ней всем телом. Его согнутая в локте рука упирается в стену у ее лица, ладонь скользит по поджавшемуся животу, ныряя кончиками пальцев под пояс брюк, и Эмма невольно прогибается, точно пытаясь убежать от этого касания, но от этого лишь теснее прижимается ягодицами к напряженному, обтянутому джинсами члену. Киллиан потирается кончиком носа о ее ухо, его тяжелое дыхание обжигает, оглушает, а последовавший за этим неожиданный укус в шею заставляет ее вскрикнуть, сильнее запрокидывая голову, точно лишь для того, чтобы открыть ему больший доступ. Скольжение языка по месту укуса, зализывание, посасывание гладкой кожи сопровождается ловкими движениями пальцев, расстегивающих пуговицу и «молнию» ее брюк. Женщина дергается в последней попытке сопротивления, но новый укус и толчок бедрами, вжавший член в ее задницу, уничтожают эту попытку.       Движения его руки резкие, почти грубые. Киллиан цепляет и стягивает вниз ее брюки вместе с бельем, царапая складками кожу, и она чувствует обнажившимися ягодицами грубоватую шершавость джинсовой ткани, когда он коротко потирается о нее прежде, чем отстраниться.       Покорно прижимаясь к стене, она слышит звук, с которым он расстегивает свои ремень и джинсы, слышит шорох ткани. Его ладонь ложится на ее бедро, тянет, заставляя прогнуться, подставляясь, и Эмма поддается этому, упираясь руками в стену и чуть шире расставляя ноги. Касания его пальцев легки, почти неуловимы, когда он поглаживает ее поясницу, зад, коротко ныряет к влажным, тяжелым складками половых губ, возвращается к бедрам…       Резкий шлепок по обнаженной ягодице заставляет ее охнуть, сильнее прогибаясь. Это почти унизительно, но еще один удар обжигает кожу, на этот раз с другой стороны, и она хнычет, запрокидывает голову, царапая стену и чувствуя постыдное наслаждение, от которого между ног становится еще жарче, еще мокрее. Исчезла та привычная, деликатная, благоговейная нежность, с которой Киллиан прежде ласкал ее. Теперь он почти груб, и его настойчивая властность, его сила словно окутывают ее, находя отклик во Тьме ее души и заставляя хотеть большего. Внутри почти больно от желания наконец ощутить его, и она кусает губы, пытаясь не сорваться в мольбу...       И все-таки стонет, жмурясь, когда головка его члена касается ее там, внизу, размазывая влагу ее смазки и его предэякулята; приподнимается на носочках, насколько позволяет высота ее каблуков, когда он, наконец, входит в нее. Ладонь Киллиана крепко сжимает ее бедро, когда он дюйм за дюймом погружается в нее короткими настойчивыми толчками.       Он крупный. Черт возьми, он слишком крупный для такой позы, и Эмма напряженно тянется вверх, уже чувствуя свою наполненность им. Она едва ли понимает сама, хочет ли продолжения или мечтает остановиться, пытается ли соскочить, или жаждет насладиться еще сильнее; почти болезненное удовольствие уже невыносимо, а он все входит и входит в нее, растягивая с каждым новым толчком. Женщина чувствует его всем телом, дрожит, стонет, срываясь в скулеж и пьянея от острого кайфа, балансирует на носочках, пытаясь не дать войти в нее до конца, но Киллиан продолжает ритмичные движения, тянет ее за бедро вниз, пока она не принимает его без остатка, а затем сам подается еще немного вперед, плотно зажимая ее между своим телом и стеной.       Они замирают на мгновение. Сердце Эммы колотится в груди, ногти беспомощно царапают стену, пока его дыхание щекочет ее влажную от пота шею, а бедра вжимаются в ее ягодицы, давая привыкнуть к чувству наполненности. Плавное отстранение – и резкий толчок, что срывает всхлип с ее искусанных губ. Еще одно медленное отстранение, еще один резкий толчок – и новый стон. Киллиан снова прикусывает ее шею, и она хнычет, запрокидывает руки и зарывается пальцами в его растрепанные волосы, прогнувшись так, что, кажется, ее лопатки вот-вот соприкоснутся. Еще один толчок, укус, – и новый жалобный всхлип. Его рука ложится на ее живот, плотно притягивая тело женщины к своему и обжигая разгоряченную кожу холодом крюка, в то время как вторая рука зажимает ее приоткрытый рот.       Рывок. Еще один. Еще. Звуки, с которым кожа соприкасается с кожей, и тяжелый, пряный запах секса наполняют комнату, выбивая остатки сознания и оставляя после себя лишь безудержное, какое-то первобытное упоение. Мужчина берет ее снова и снова, ускоряется, двигаясь все резче, а Эмма, почти задыхаясь, может лишь цепляться за него, пытаясь удержаться на собственных слабеющих ногах. По щекам бегут слезы. Она не чувствует боли, нет! Просто он слишком горячий, слишком тугой, слишком настойчивый, слишком жадный, слишком страстный... Это все нарастающее, остро-жгучее, почти на грани, удовольствие кажется слишком сильным для ее измученного тела. И, точно в попытке окончательно свести ее с ума, Киллиан убирает руку от ее рта, скользнув ладонью к месту их соединения. Его пальцы касаются ее клитора, набухшего и сверхчувствительного от возбуждения и скользкого от влаги, потирают его, и женщина дрожит, чувствует близость оргазма, почти боясь того, что произойдет. Словно чутко настроенный инструмент в руках умелого творца, ее тело покорно отзывается на каждое его касание, и Эмма ненавидит себя за то наслаждение, что жидким пламенем течет по венам, выжигая остатки гордости и оставляя взамен лишь желание любой ценой продлить момент их единения.       И, чувствуя это, Темный Киллиан открыто и беззастенчиво пользуется ее телом для своего собственного удовольствия, утверждая свою власть над ней. Движение бедрами, укус в шею, новый толчок, рывок… Его ладонь отстраняется, и последовавший за этим резкий шлепок по клитору заставляет ее вскрикнуть, плотнее сжимаясь вокруг члена, а новый удар сталкивает в яркий, сильный оргазм, на мгновение отключивший ее сознание. Лишь то, что она все еще зажата между стеной и мужчиной, а его рука лежит поперек ее живота, помогают ей удержаться на ногах, пока его член, пульсируя, выплескивает в нее семя.       Он прижимается губами к ее шее, там, где кожа горит от его укусов, но этот поцелуй больше похож на клеймо, подтверждающее ее принадлежность ему. Киллиан отстраняется, и Эмма сжимает бедра, удерживая внутри его сперму, и торопливо натягивает белье и брюки, застегивает жакет дрожащими руками, словно заново возводя преграды. Ее щеки пылают от унижения и стыда, и она изо всех сил пытается быть сильной. Храброй. Пытается вернуть на лицо маску безразличия, и, кажется, что ей это удается. Женщина поворачивается, всем своим видом показывая, что это был всего лишь секс, ничего не значащий трах, но личина слетает, стоит их взглядам встретиться. Наверное, ей не стоило этого делать, ведь теперь отвернуться сложнее, чем заставить остановиться собственное сердце.       Ей приходилось видеть разные эмоции в его взгляде, обращенном на нее – дерзость, превосходство, лукавство, нежность, любовь, страсть, желание… Но никогда прежде Эмма не видела в глазах мужчины столь чистую, неразбавленную ненависть, и это невыносимо. Даже в Камелоте, поняв, что стал Темным из-за нее, Киллиан не смотрел на нее с такой яростью; в тот момент она, скорее, читала боль и обиду в его взгляде, и сейчас ей хочется сжаться в комочек, как когда-то в детстве, стараясь стать как можно меньше и незаметнее.       Кто говорил, что душевную боль перенести легче, нежели боль физическую? Да она бы сейчас с радостью сама сломала себе пару костей, если бы это хоть немного заглушило то рвущее, гложущее, невыносимое чувство внутри.       Киллиан неторопливо застегивает ремень, глядя на нее насмешливо и чуть презрительно, будто зная обо всем, что происходит сейчас в ее душе. И, пожалуй, так оно и есть. Его никогда не обманывали ее слова, не вводили в заблуждение маски, не останавливали стены, он умел забираться к ней под кожу, и до сих пор ощущающаяся влага его семени в ее влагалище и горящая от укусов шея лишь доказывали это.       Эмма опускает голову, не в силах вынести его превосходства во взгляде и вздрагивает, когда он делает шаг вперед. Взявшись пальцами за ее подбородок, он настойчиво тянет вверх, и, небрежно коснувшись губами виска, отпускает, словно потеряв всякий интерес к ней.       И лишь когда за Темным захлопывается дверь, она позволят себе опуститься на колени и закрывает лицо руками, заходясь в беззвучной истерике.