Спи

Все, к чему ты прикасался, покроет пыль, И все твои страхи достанутся мне, И все, что ты знал, и все, чем ты был, Достанется мне, а ты спи. (с)

Тика не сразу запоминает дату. Первые годы ей всегда бывает так страшно проснуться среди ночи и не нашарить под боком знакомого тепла. Это откровеннее всего показывает, как даже для неё всё до сих пор не закончилось: подумать только, будто прошлое способно постучаться в дверь и увести за собой её верного супруга, отца её детей. Похитить его? Нет. Он пошёл бы безропотно. Карамон, вернувшийся домой, совсем не похож на того, кем Тика знала его когда-то; он вовсе не тот, кого она полюбила, потому что он лучше и светлее, старше. Потому что видел то, что ей никогда не доводилось, как и никому из ныне живущих, кроме нескольких избранных, просыпающихся среди ночи в холодном поту, отягощённых своим странным и страшным знанием. Будто бы раньше старший Маджере был лишь половиной человека вместо целого - и сложно сказать, лучшей ли, худшей ли; скорее, ни одна из них не была хороша по отдельности. Теперь же - это поняла даже Тика - он суть наполовину Рейстлин, одной ногой в том причудливом и жутком мире, где не место смертным, как бы они ни были храбры и какими бы стальными мускулами ни обладали. Значит ли это, что одной ногой в могиле? От этого и летней ночью пошёл бы мороз по коже, а ведь ещё весна. Тика натягивает одеяло до самого носа, переворачивается на другой бок и пытается снова заснуть. Утром её ждёт немало работы - и таверна, и дети, сколько с ними хлопот, особенно с младшими... Карамон больше не включается в список забот, особенно в эти несколько дней - его и дома-то ждать не стоит. Было дело, Тика нарочно не спала, притаилась у двери, чтобы поймать его под локоть и найти в себе силы требовательно спросить (не для себя, конечно, а для сыновей и дочерей - что-то все они будут делать, если отец однажды сгинет): - Куда? - и: - Насколько? Карамон не сказал место, а время назвал, но Тика скоро поняла, что верить ему в такие моменты не следует. По-новому надёжный и обязательный, каждый год в этот день весной - не то чтобы ранней, и но и не сказать что поздней - он единожды врёт напропалую, словно так и не протрезвел, утратил понятие о датах и бесконечном круговороте светил. К часам следует прибавлять дни. Но дольше недели это не длится в любом случае - а Тике Маджере остаётся проверять запасы эля, беспокойно расспрашивать у путников в пыльных мантиях об опасностях или безопасности окрестных дорог и читать детям сказки, то и дело тревожно оглядываясь на дверь, словно ожидая, что Карамон вот-вот вернётся. И он приходит - домой. Но не сразу, совсем не сразу. Куда - об этом можно было бы спросить у Тассельхофа, но никто бы не догадался, да и вспомнит ли легкомысленный кендер тот единственный раз, когда смутная тоска вдруг вывела его по дороге из ниоткуда в никуда к уединённой поляне, залитой благостным светом Солитари? Грозная фигура скользила по ней из края в край, воинственно размахивая мечом, в странном танце и в то же время словно в полусне. И вправду, такое пригрезится ли? И всё-таки, казалось, воин точно знал, что делал: временами он замирал, лёгким усилием остановив скользящий сквозь воздух клинок, и ждал достаточно долго, чтобы маг успел воспользоваться заклинаниями, заготовленными в миг, пока его брат отвлекал внимание противника. Очевидно, этот способ ведения боя хорошо знали в теории и умели применять на практике оба. Оба? Нет, погодите, но человек на поляне оставался в гордом одиночестве... Это был один из тех немногих случаев, тогда Тассельхоф Непоседа протёр глаза, робко помедлил на своём пригорочке, а потом развернулся и пошёл своей дорогой, даже не полюбопытствовав, что происходит. Должно быть, решил, что ему померещилось. Да и что могут кендеры знать о том, как отдают долг? Тем более, неоплатный. Двое на поляне двигались пугающе слитно, потому что были одним, к тому же, тяготившимся своей недостаточностью. Какой-то из весенних ночей это чувство неизбежно достигает пика - и тогда Карамон сражается то ли вместе с собственной тенью, то ли против неё, но точно одно - до самого рассвета. До того, чтобы мышцы свело сладостной в своей мучительности судорогой и он рухнул на колени поверх истоптанной им самим земли, возблагодарив небеса за то, что солнце всё-таки снова взошло, даже если в это не верилось. И, конечно, он плачет, до сих пор не видя в этом ничего постыдного. Главное ведь в том, чтобы потом подняться и идти дальше. Эльфы знают это - иногда в неделю, близкую к заветной дате, Карамон отправляется в Палантас. Там, в одном из трактиров, его ждёт тёмный эльф - ему неизменно ведомо, когда наступает нужный момент, на то он и глава Ложи Чёрных Одежд. Говорят, недалёк уже день избрания нового Верховного Мага... И у целого мира нет сомнений, кто им станет. Сегодня тьма вовсе не пугает так, как прежде, и пусть Шойканова Роща по-прежнему неотступно охраняет подступы к Башне Высшего Волшебства, теперь её не назовёшь мрачной или навевающей ужас. Все знают, что в некогда пустынных коридорах, где, говорят, и ходить-то можно было лишь на цыпочках и на ощупь, стайками бродят оживлённо болтающие ученики в чёрных, алых и белых одеждах. То, что когда-то было горсткой достойных, теперь захватило все комнаты - и поговаривают даже, что скоро магов вовсе перестанет разделять цвет мантий. Этому миру довольно вражды. Если Даламару случается бывать проездом в Утехе, ему одному Карамон разрешает провести ночь или две в уютной комнатке с самыми прочными стенами и широким столом, на котором легко поместились бы пробирки и могли бы быть разложены веером ингредиенты. Со стен зияют распахнутыми ртами так никогда и не заполненные книжные полки - и иногда от этого даже становится неуютно, но Даламар не отказывался от приглашения ещё ни разу. Ему ли бояться призраков слишком больших ожиданий? А вечером Карамон обязательно приходит к нему посидеть, поговорить, но дети могут сколько угодно подслушивать под дверью - прочнее этой нет, может быть, ни одной на всём континенте. За ней всё должно было взрываться и клокотать. Так мучительно тихо - только Маджере выходит, открывая её с тихим скрипом, когда стрелки на миг тревожно замирают где-то на трёх, не зная, стоит ли им двигаться дальше. И под глазами у него залегают тени, а лицо принимает торжественный вид, и если напоследок он оборачивается к Даламару в последний раз, чтобы пожелать спокойной ночи, тёмного эльфа невольно берёт дрожь, а на груди ноют до сих пор подтекающие сукровицей время от времени отметины. Но это в обычное время. Не весной. Если же Карамону случается, загоняя коней, прибыть в Палантас и устремиться к знакомому давно местечку, его - как по волшебству - уже ждут за дальним столиком. Опять же, не выпить, но и не поговорить - помолчать. Перекинуться разве что парой фраз - всё потому, что Карамон с неизбывным упрямством переспрашивает в который раз: - Никаких вестей? И Даламар отвечает: - Нет, - чтобы не сказать: "Никогда". - И сон его спокоен, - так утешает он их обоих. Некоторые вещи сковывают как цепью, связывают воедино, не давая разойтись до конца. Тени воспоминания о них хватает, чтобы терпеть духоту и гвалт - на улицах всё ещё слишком зябко, чтобы по ним бродить, к тому же, отстроенные дома, что ни говори, и вполовину не так красивы как раньше. Карамон предпочёл бы пойти помолиться, а Даламар... Сложно сказать наверняка. Наверное, он разбудил бы учеников и внезапно провёл бы урок, посвящённый чему-нибудь действительно интересному и даже страшному. Чему-нибудь из того, чему учил его Рейстлин. А впрочем, вспомнит ли? Книги запечатаны. История рассказана до конца. Как страшная, позорная тайна, ставшая твоей неотъемлемой частью, сформировавшая тебя из глины в сосуд, из тростника - в свирель; и в этом причина, отчего Даламару почти жалко, когда Карамон неуклюже поднимается и столь же неловко благодарит за встречу, извиняется за отнятое время, выражая робкую надежду, что они всегда... Но тут и говорить не о чем. Они обнимаются перед долгой разлукой и расходятся - каждый в свою сторону. Помогает ли? На обратном пути, всегда кажущемся короче, от мыслей совсем никуда не деться. Будь ты хоть десять раз не ребёнком, перестать надеяться - чего уж там, проще умереть. И Карамон невольно понукает лошадь - а ну как из-за очередного поворота станут видны стволы высоченных валлинов и старая хижина на окраине, где на окне стоит свеча, где их теперь - и всегда - только двое... И Рейстлин ещё не против, чтобы его кошмары лечились как ссадины - поцелуем в больное место; это ещё не перестало ему помогать. Он, хоть и стыдится этого, помнит старые фокусы - под настроение может заставить точно нарочно забредшую сюда детвору восхищённо охать; а ещё немного рисует, смешно закрывая ладонями и не давая смотреть, совсем чуть-чуть - кто-то, похожий на мать, но в богатых одеждах, до мелочей точно отображённые на бумаге травы разного свойства... И брат. Всего один набросок. Маленький портрет на обороте клочка страницы с древними рунами. Тот самый, что перешёл в безраздельное владение Карамона, когда всё закончилось, вместе с ещё парочкой личных вещей, с которыми совсем не понятно, что теперь делать, но выкинуть не поднимается рука. Разве что бережно разместить в дальних ящичках навеки пустой комнаты, как это сделал бы сам Рейстлин, с отчаянной яростью прятавший свои слабости. Как он мог забыть, что брат всегда прикроет спину? В конце концов, если бы они с самого начала были в Бездне втроём... Но это опасные мысли. Ужасно неправильные. Непреодолимо притягательные в своей неразумности. Карамон возвращается домой, не чувствуя, что вернулся. Ставит в стойло лошадь, тихонько разувается в прихожей, чтобы не заляпать полы. Все здесь сладко спят - а он стоит в коридоре, ощущая себя незнакомцем, и если бы здесь был Танис, несомненно, он бы смог объяснить этот зябкий холодок, пробегающий искрой по самому сердцу, - он ведь и сам не раз стоял на краю тёмной, влекущей пропасти, подобной этой; к тому же, был у Врат той весенней ночью, длившейся больше века, и видел всё. Что именно он успел разглядеть? Карамон так и не решился спросить. Он даже думать об этом не решается - чтобы не развернуться и не выйти вон. Вот Танис, он... Положил бы другу руку на плечо и сказал бы, заглядывая ему в глаза, даже если бы так не думал на самом деле: всё в порядке, эй. Этого и следовало ожидать. Ты принял нелёгкое, но правильное решение. Разумеется, Карамон, нет ничего странного в том, что иногда ты себя чувствуешь так, будто ты не на своём месте. Может быть, дело в том, что ты видел будущее, и оттого тебе кажется, мол, это будущее не твоё. Но разве есть теперь какое-то другое? В этом смыслят маги. И, как бы то ни было, в Карамоне слишком мало от Рейстлина, чтобы... И слишком много от себя - только он мог додуматься до этакой глупости: в своей прекрасной, счастливой жизни бродить ночами, как привидение, срываться с места и в какой-то мучительный, прибивающий к земле миг точно знать, что любое будущее лучше, чем это. Любое беспросветное, недолгое, но такое счастливое будущее, где Карамон вернулся бы через Врата и умер бы так, как жил, защищая брата, твёрдо веря в правильность того, что он делает... И они уснули бы вместе. Совсем как раньше. С другой стороны, пока один забылся сном глубоким, другой может его сторожить - и должен. В такую ночь Карамон совсем не ложится спать - сидит снаружи и ждёт рассвета. К утру поднимается ветер, а ощущение перемен, способных поставить тебя на крыло, предчувствие радости и взросления будит детей - даже тех из них, которых обычно дразнят сонями. Они тихо завтракают молоком и горбушкой хлеба, а потом выходят на двор, прямо в красное зарево, осторожно прикрывая двери, чтобы не потревожить родителей, скованных редким приятным оцепенением выходного дня. Есть в собирающейся стайке и сироты... И его, Карамона, собственные сыновья и дочери, в странном безмолвии виснущие на его широких плечах. Дети любят это время - утро конца недели, когда они сами себе во всём хозяева, и весну, когда уже не холодно, но ещё не жарко, а цветы пахнут дурманней обычного; дети тащат с собой палки - найденные в лесу коряги, аккуратно подрезанные древки ухватов и мётел. Не толпа, но и не то чтобы мало, молчат, подбираясь к крыльцу самого красивого в Утехе дома. Все они улыбаются - коварно и по-простому, нетерпеливо, застенчиво. И вот чей-то тоненький голосок вспарывает брюхо туманному утру, нагноившейся злой тоске. - Дядя Маджере, мы же будем сегодня учиться драться? - тянет девчонка высотой ему едва ли по пояс, довольно потрясая бледными кулачками. Её боевой клич подхватывают остальные, но каждый - на свой манер, как, например, рыхловатый мальчишка, который с восторгом подпрыгивает на месте: - Дядя Маджере, помните, вы в прошлый раз обещали нам показать последние подснежники? И кроличью норку? И место, где растут волшебные травы? - Да, - говорит Карамон сразу на всё, а когда поднимается со ступеней и направляется к кромке леса, ему нет нужды оборачиваться, чтобы знать - дети идут за ним. В Утехе их не так уж много, но все они смогут показывать фокусы просто так, потому, что им это нравится; даже если у кого-то нет старшего брата. И благодарить за это надо будет Рейстлина, никого другого. В гуле ребяческой болтовни его тихий, свистящий шёпот растворился бы первым, но, в конце концов, не надо искать того, кто всегда с тобой. И произнесённые им в полусне на груди у брата слова достанутся одному Карамону даром, без всякого боя; останутся в наследство последней памятью, когда всё остальное будет роздано и раздарено детям, а на обрывке бумаги с древними рунами на обороте, носимом у сердца, за давностью лет выцветут разом все линии.