У бездны твои глаза

Приходит в себя он от боли. Кажется, будто она вымывает его на поверхность сознания своей волной, протяжной и сильной, и он охает и открывает глаза. Мир вокруг слишком бел, слишком ярок и слишком тих, чтобы его можно было выносить: глаза закрываются снова, и волна боли медленно отползает в море, забирая его с собой. Когда он просыпается во второй раз, он не понимает, где находится: вот он падал во время драки, и вот он... где? Где он может находиться? — Очнулся, — слышит он голос Дарио, и пытается повернуть в ту сторону голову. Тело он практически не ощущает, а потому старается пока что обходиться без него — так бывает, значит не стоит и пытаться. Голова слушается, хоть и тяжело: он видит деревянные половицы, на которых лежит, и такую же деревянную стену чуть поодаль, а еще дверной проем и четыре ноги. Сознание к нему приходит постепенно, поэтому никакого анализа ситуации пока что нет и в помине. — Мы обсуждали, что делать после этого, Дарио, — устало произносит обладатель более внушительных ног, и он распознает по голосу Рауля. — Да, но... — Никаких «но», Дарио. Это «Дарио» звучит предостерегающе, немного страшно, и тот покорно замолкает, а сознание дорисовывает картинку: должно быть, он опустил взгляд под пристальным взором брата. Он не понимает, где он и что Ломбарди делают рядом с ним, но он точно так же едва понимает, кто он такой и что у него есть физическая оболочка, поэтому особенно не переживает по этому поводу. В конце концов, как в этом мире работают перемещения во времени, он тоже не знает, однако... Тело дает о себе знать в один момент, и его буквально прошивает болью как током — он нелепо вздрагивает всем телом от судороги, проходящей по конечностям, запоздалой и короткой, а потом не может сдержать стон. Слишком плохо. Слишком больно. Ноет в груди, в районе сердца и вокруг него, и в первый момент хочется просто проверить — нет ли у него в груди смертельной раны: кажется, она ощущается именно так. Эта боль была бы ничем, будь он на поле боя, но сейчас, лежа на деревянном полу, ему кажется, что лучше умереть, чем ощущать ее хотя бы еще пару мгновений. Ноги Дарио подходят ближе, пока он пытается скрыться от боли хоть как-то — убежать из собственного тела все равно не удается, а движения приносят лишь новые волны. — Эй, — говорит Дарио и сопит, глядя на него. У него мутный от боли взгляд и вид человека, который не может сопротивляться, достань сейчас Дарио пистолет и выстрели в упор. — Эй, — повторяет Дарио, — колеса от боли дать? Рауль принес. Он может разве что простонать что-то согласное. Если бы сейчас его жизни грозила прямая опасность, он бы смог подняться и бежать, драться, думать, мог бы забыть о боли, разлитой по телу, как делал это много раз до этого, и, пожалуй, всю свою жизнь. Но опасности нет, не считать же ею Дарио? — Где мы? — спрашивает он у Рауля, когда обезболивающее действует хотя бы немного. Рауль молча садится рядом с ним и смотрит мимо. — Где мы? — повторяет он нетерпеливо. Последнее, что он помнит, — восстание в Нео Версале. Бой, кровь и напряжение важной битвы. — В безопасности, — коротко отвечает Рауль, и он даже не спрашивает ничего больше, потому что это Рауль, и он сказал все, что хотел сказать. Он узнает потом подробности у Дарио, решает он, хоть Дарио и недостоверный источник информации. Он думает о тех, кто поднялся на восстание, он думает о Рафе, Стелле, Анри. О Королеве и ее людях. Он думает о том, где они сейчас и почему он не с ними. — А... — начинает он вопрос, но тот застревает у него в горле, стоит бросить короткий взгляд на Рауля. Он почти не видит его лица со своего места, а двинуться слишком больно, но даже в том, что он видит, слишком много чего-то, что заставляет его забыть о своем вопросе. Где Сара, он спросит позже. Рауль все понимает по его глазам и отводит взгляд. Он садится неподалеку, и приходится снова крутить головой, чтобы держать его в поле зрения. Рауль выглядит уставшим. — Чем все закончилось? Он не может остаться без ответов. Это просто-напросто нечестно, особенно теперь, когда голова постепенно становится яснее. — Это не имеет значения. — Для меня — имеет. — Нет, — качает на это головой Рауль и больше не произносит ни слова, сколько он до него ни дозывается. Такой отказ заставляет его волноваться и думать о том, что же могло произойти, но спрашивать бесполезно, как он ни пытается. И разговоры со стенкой выматывают его достаточно сильно, чтобы он снова забылся в беспамятстве, несмотря на то, что сейчас для этого не время и не место. Он проваливается в черноту, где вопросы сменяются другими вопросами, и он падает и падает в глубину без всякой надежды оттуда выбраться. *** Раздается глухой звук, звон, мат, снова глухой звук, и находиться между реальностью и сном становится просто невыносимо. Он морщится и открывает глаза, в которые бьет резкий яркий свет, падающий из небольшого окна. В этот раз он почти что сразу ощущает, что лежит на полу на каком-то старом продавленном матрасе, от которого веет гнилью, а пол деревянный и достаточно теплый. Шумят за стеной. — Твою мать!.. — бурно начинается очередная трель, и он снова прикрывает глаза, которые от света начинают слезиться. Это Дарио, на Дарио можно не обращать внимания. Снова мысли возвращаются к полю боя, снова к друзьям, и он может лишь задумываться — сколько он спал? У Дарио он решает пока что не спрашивать. Пока что он пытается снова открыть глаза, которые режет, и осмотреться внимательнее. Тело слушается плохо и почти не ощущается, но хотя бы головой он вертеть может, верно? Помещение маленькое, деревянное и ничем не примечательное. Оно дышит старостью и гнилыми досками, а окно расположено достаточно высоко, и оно достаточно маленькое, чтобы свет скоро перестал ему мешать. Он может лишь задаваться вопросом, где же находится «в безопасности» Рауля. Кроме легкого запаха гнили от матраса и привычно немытых тел воздух кажется чище обычного. Как будто они в прошлом, хотя он готов поставить свою машину времени, что они никуда не перемещались. Они где-то на поверхности. Но где? На поверхности, если ты не в защищенном поселении, небезопасно, но они не могут быть ни в Нео Версале, ни где бы то ни было еще — слишком тихо. Он слышит лишь завывания ветра, лишь легкий свист воздуха за окном, и это настолько неестественно и странно в их времени, что беспокойство в нем возрастает в разы. Он готов подпрыгнуть, бежать, узнавать, но все, что может его тело, это поднять руку в сторону Рауля, привлекая внимание того. Тот смотрит так, что прочитать его эмоции невозможно. Именно за это он всегда его уважал. Именно это бесит его сейчас. — Я понимаю, что ты мне ничего не скажешь, — с раздражением начинает он, слушая, с каким свистом выходят слова. У него что-то с легкими? — Хорошо. Не говори. Я переживу. — Рука безвольно падает обратно, потому что долго ее держать он не может. — Только один вопрос. С ними все в порядке? Кто такие «они» понятно без уточнений. У него могут быть только одни «они», как может быть лишь один брат и одна сестра у Рауля. Все ли в порядке с Рафом, смогла ли его защитить Стелла, что случилось с Клотильдой, как справилась с делом Констанция, не считает ли его мертвым его старый друг Анри, не умер ли его новый друг Анри, так и не признавшись в чувствах Баронессе, как пережила переворот Баронесса, не попытался ли присоединиться к Жюдит Маттео... В его голове мириады вопросов, и Рауль откажется отвечать на любой из них. Просто это не его сфера интересов, так зачем что-то выяснять? Но хотя бы просто кивок — разве он не заслужил хотя бы кивка? Он смотрит на Рауля до тех пор, пока на лице того не появляется хоть какая-то эмоция. Раздражение быстро сменяется смирением. — Все в порядке, — говорит Рауль, и он успокаивается, хоть для этого и приходится отгонять мысли о том, что Рауль сказал это, лишь чтобы от него отстали. Все в порядке. Он держится за эту мысль, как спасающий держится за круг, как любой в городе держится за оружие в коридоре, кишащем зомби. Все в порядке. Эта мысль успокаивает его настолько, что он засыпает. *** Раф смеется и хлопает его по плечу, потому что они снова встретились, и радостно сообщает, что со Стеллой они расстались, и теперь он, Раф, полностью, целиком готов отдать себя делу спасения планеты. Раф смеется и хлопает его по плечу и начинает трясти, как будто бы из благодарности, но все сильнее, сильнее, сильнее, и он чувствует, как голова начинает болтаться, а тряска все не заканчивается, а он даже не может отодвинуться или что-то сделать, и... И Дарио наконец отпускает его, как только он открывает глаза. — Еда. И вода, — бурчит с мрачной решимостью Дарио, и, кажется, он думает, что это выглядит так, будто он цедит сквозь зубы. От этого немного смешно, хотя голова и грудная клетка дико болят от такого пробуждения. Он чует запах еды и пытается приподняться на локтях. Он держится в таком состоянии ровно две секунды. — Пристрелить, чтоб не мучался? — скалится Дарио, а потом помогает ему приподняться. — На, ешь. На. Не отравлено, все специально для вас, — фыркает он, и в голосе сквозит его обычная обида и безысходность, на которую очень хочется не обращать внимания, но не получается. — Почему ты мне помогаешь? — спрашивает он, впиваясь зубами в то, что очень похоже на содержимое консервов, и на зубах оно даже почти горячее, что делает еду вкуснее раза в три, чем ей положено в этом времени. Дарио что-то бормочет, придерживая его плечи. Руки слушаются уже сами, хотя место раны все еще болит, отдавая как будто во все нутро. Он понимает, что задал неправильный вопрос, когда уже делает глоток воды. — Почему Рауль решил мне помочь? Дарио мнется и отводит взгляд, и в этом больше злобы слабого существа, чем чего-то еще. Наверное, Рауль запретил ему еще и грубить. Или же ему не позволяет говорить плохо о Рауле внутренний... братский запрет? Он не уверен, что это работает именно так. У Рауля — возможно. У его подопечных — вряд ли. Он не торопит, потому что это первые глотки воды за долгое время, хотя, как он чувствует, пока он был без сознания, его тоже пытались поить. Рауль умеет наставлять своих младших так, что те выполняют его указания четко. Почему-то он не может себе представить, чтобы таким занимался сам Рауль. Ответа он так и не получает, потому что его бросают лежать и уходят в соседнее помещение. Ему интересно, что там, но ему пока что приходится смириться с тем, что зомби для бодрости и скорости выздоровления он не получит. Лежать, глядя в потолок, ужасно скучно, а болтать язык заплетается. Дарио не показывается на глаза, как будто его и нет, а из всех развлечений — только воображение и свежий воздух. От свежего воздуха кружится голова. Он лежит, разглядывая свою руку, вытянутую вверх, и ему кажется, что их две, или три, или четыре, а еще он жалеет, что никак не выскрести грязь из-под ногтей. Никогда еще развлечения с собственной рукой не казались такими скучными. — А где Рауль? — задает он вопрос в пространство спустя целую вечность, и голос его снова сипит, потому что он не говорил слишком давно. Он не надеется на ответ, и того не следует. Дарио слышит его, а он слышит, как в соседнем помещении ходит Дарио. Половицы ужасно скрипят и пахнут гнилым деревом. Это лучше гнилой плоти зомби, запах которой пропитал все коридоры. Рука устает быть поднятой, и развлечение заканчивается. Будь здесь Рауль, было бы веселее, думает он, а закрытые глаза делают свое дело. Он снова проваливается в забытье. *** Ему снятся звезды и другой мир, лучший мир, и звезды вращаются вокруг этого мира, как будто привязаны к нему на специальные веревочки, или же это он привязан к звездам, и на самом деле — это лишь цепи. Лучший мир не кажется ему лучшим, он кажется другим, пугающим, непонятным, и звездные просторы заставляют его метаться по матрасу, отчего бинт на груди съезжает и рана расходится, но это слишком страшно — другой мир, привязанный к звездам. Слишком жутко и непонятно. Это пахнет предательством, предательством того, кому он доверяет больше всего на свете, и от этого в груди появляется темная дыра, черная дыра, которая затягивает его внутрь, и он постепенно проваливается, и проваливается, и проваливается вглубь... Перед взглядом оказывается лицо Рауля, и он удивляется его сосредоточенности. Губы поджаты, а взгляд выражает что-то, что он назвал бы у другого человека заботой, но это Рауль, а Рауль может заботиться лишь о своей семье. — Да? — спрашивает он, когда черной дырой начинают казаться чужие глаза. — Рана оказалась серьезней, чем я думал, — говорит Рауль. — Выпей, — говорит он сразу после этого, и можно подумать, что это лишь затем, чтобы не последовало новых вопросов. — Что это? — все равно следует вопрос. — Снизит температуру. Воспаление решило пойти дальше. — В меня всего лишь стреляли, какое воспаление? Рауль зыркает на него, как будто он Дарио, и сразу становится стыдно, хоть и самую каплю. Он молчит, чувствуя, как боль постепенно отступает, и черная дыра в груди затягивается. Если бы боль не отступала, он никогда бы не понял, что она его сковала. Рауль тоже молчит, продолжая на него смотреть, и он может лишь скосить взгляд ниже. — Свежие бинты? — удивленно спрашивает он. Рауль наконец отсаживается к стене. Он нашел способ отгонять от себя Рауля. — Зачем? — снова пытает счастье он. Он понимает, что не сможет добиться ответа, если Рауль не захочет объяснять. Он не сможет добиться ответа ни у него, ни у Дарио, а себя самого спрашивать бессмысленно. Бессмысленней спрашивать лишь потолок, но он чувствует, что если все продолжат молчать, то это будет не худший его собеседник. Рауль отвечает через целую вечность, но звучит так, будто для него прошла лишь пара секунд и разговор не прекращался. Возможно, у Рауля просто течет по-другому время. Возможно, время течет по-другому у него самого. — Ты нуждался в помощи. И все. Это все, что может сказать Рауль Ломбарди, который возится с ним который день и заставляет этим заниматься Дарио. «Ты нуждался в помощи». Следующий вопрос нужно задавать осторожно, Рауля не проведешь обычными уловками, которые работают на Рафе. — Почему тебя это волнует? Рауль молчит две вечности и смотрит в прямоугольник окна на стене. Он тоже туда смотрит, но ему быстро надоедает. — Меня это не волнует, — говорит Рауль так, что не поверить ему невозможно, хотя это противоречит всему, что было сделано и произнесено до этого. Возможно, это суперспособность Рауля — произносить любую фразу так, словно она высечена из камня, который составляет фундамент Вселенной. Когда он засыпает, ему снова снятся звезды и лучший мир, но теперь цепи не кажутся тюремными — они лишь надежно удерживают планету на месте, не давая ей свалиться в пропасть всепожирающей черной дыры. *** Он мается со скуки почти все время, что не спит. А с каждым днем он не спит все больше — или же ему так кажется, потому что слабость так и не проходит, и в тот единственный раз, когда он попытался встать — он упал обратно и ушиб локоть. Дарио ему не помогал, хотя стоял в этот момент рядом. Рауль, видимо, не приказывал ему помогать в таких случаях. Он считает овец, чтобы заснуть, но овцы то обрастают ранами и гнойниками на коже и становятся зомби, то приобретают лица его друзей, о судьбе которых он ничего не знает, то все неожиданно становятся обладателями почти что сросшихся черных бровей. «Меня это не волнует» не выходит из головы. Ему то кажется, что он придумывает что-то, додумывает за Раулем, то — что Рауль врет, и на самом деле они все еще враги, а он сейчас у них в плену и не догадывается об этом. То ему кажется, что весь разговор ему лишь приснился, потому что больше Рауля он не видел. — Эй, Дарио. Дарио. Дарио. Тот не отвечает, хотя находится лишь через стенку. Он уже выучил, что Дарио никуда не исчезает — в конце концов, он не Рауль. — Дарио, поговори со мной. Как тебе восстание? Вспоминается, каково убивать людей? За стенкой до этого мерно шумели посудой, но после вопроса замолкают так резко, будто человек куда-то пропадает. Он засыпает через много часов, так и не дождавшись ни воды, ни еды. *** Это первый раз, когда он не может двигаться так долго. Первый раз за всю его жизнь. Он бывал ранен, он бывал сильно ранен, он бывал— дьявол все подери — даже убит. И каждый раз он не лежал без возможности шевельнуть рукой или ногой так долго. В конце концов, передышки важны, но эта уже начинала надоедать. У него снова свежий бинт и какое-то едкое лекарство под ним, которое он ощущает всей грудью, но спросить, что это, не у кого. Сил, чтобы проверить самому или противиться — тоже. Он думает о том, что ему могли бы оставлять хотя бы комиксы. Потом он думает о том, что не знает даже точно — сколько прошло времени. Он впадает в забытье и просыпается неконтролируемо, а потолок не может ответить даже на такой простой вопрос, сколько он спал. Возможно, он тут уже не первый месяц. Возможно, все еще идет первый день, как он очнулся. За то, что не прошло много времени, говорит щетина, которая не успела отрасти. За то, что он лежит вечность — все его затекшее от лежания и бездействия тело и жаждущий свершений дух. Он готов придумывать и рисовать комиксы сам, если уж ему не могут их оставить. День за окном не спешит прерываться ни на секунду, и он видит в прямоугольник голубое небо и плывущие облака. Он впервые задумывается, почему небо голубое, а не стальное, лишь сейчас. — Где мы? — задает он снова вопрос, когда Рауль приходит. Тот выглядит уставшим и молча садится около стены напротив окна. — Откуда в этом времени такое голубое небо? — Сколько я здесь нахожусь? — Куда ты исчезал? — Мы в нашем времени или в каком-то другом? — Почему Дарио все время рядом? — Небо голубое, потому что кто-то исправил прошлое? На последнем вопросе Рауль начинает смеяться и смеется столько, что он не уверен, в добром ли тот здравии. — Нет, — говорит наконец Рауль, откидывая голову и прикрывая глаза. — Мы всего лишь выше того слоя атмосферы, который делает небо серым. — Вот как, — говорит он, не вполне уверенный, что его устраивает такой ответ. Рауль кажется более спокойным теперь, и это примиряет его с ответом. — Почему мы именно здесь? — Зомби не забираются так высоко. Внутренне при ответе он ликует — это самый долгий диалог за последние... Он бы назвал это очередной вечностью, но даже это не выражает той пропасти, которая разделяет прошлый их разговор и нынешний. — Как ты смог перенести сюда раненого? — Машина времени. — Поэтому она не у меня на руке? Он заметил это давно, сразу же, во второе пробуждение, но что он мог — потребовать ее обратно? У него даже теперь не хватит сил на то, чтобы забрать свою машину времени, если он этого захочет. — Нам нужны еда и вода. Тебе нужны лекарства. Думаю, в прошлом от этого не обеднеют, — ухмыляется Рауль, и он ухмыляется вместе с ним. — Воровать плохо, — патетично произносит он. — Просто отвратительно, — соглашается Рауль, и этот обмен фразами как будто что-то чинит внутри у них обоих. Он рассматривает Рауля так, словно видит его впервые. Возможно, это первый раз, когда Рауль при нем выглядит таким уставшим. Или первый раз, когда при нем смеялся. Или первый раз, когда они просто разговаривают, не связанные никаким важным делом. Никаких убийств, никаких спасений мира, ничего, что могло бы сделать их разговор ненормальным, если не считать того, что они находятся в месте, о котором он имеет очень отдаленное представление. У Рауля лицо человека, уставшего от этого жизни. Вероятно, человека, уставшего от нее еще при рождении. Не то чтобы это такая уж редкость в эти дни. Он хочет сказать спасибо за уход и помощь, хочет взбодрить Рауля, хочет спросить еще тысячу вещей, раз уж Рауль с ним разговаривает, но взгляд того прикован только к окну, и он уточняет лишь одну единственную вещь. — Здесь бывает дождь? Рауль кивает, и он почему-то думает, что теперь будет ждать дождя. Возможно, его просто бесит, что он бездействует в такую хорошую погоду. *** В следующий раз он просыпается от того, что по нему ползают отвратительные большие крысы и скребут его ногтями, заползают на щеку и скребут, скребут, скребут... Он открывает глаза, дергаясь, и налетает на лезвие. Кровь немедленно начинает идти из пореза. Над ним нависает Дарио и смотрит обиженными глазами человека, у которого снова не получилось сделать то, что задумал. — Ты пытался меня убить? — спрашивает он, зная, что у Дарио не хватит смелости на это. — Я пытался тебя побрить, — бурчит Дарио и отводит взгляд. — Или ты думал, что... — начинает Дарио какую-то едкую фразу, но путается в словах и лишь раздражается сильнее. Он чувствует к Дарио жалость и молча слушает, потирая порез и растирая кровь по щеке. За окном темное небо — наконец-то он проснулся не в разгар дня. Почему-то ему важно знать, что это место — не чистилище, куда он попал по ошибке. Смена дня и ночи — очень по-земному. Дарио встает и отходит, продолжая бубнить себе что-то под нос: с каждым шагом от него — все четче и логичнее. Он не слушает, глядя в потолок и касаясь щеки, которую, наверное, не стоит трогать, но пальцы так и тянутся. Наверняка поручение Рауля. Иначе бы Дарио просто не додумался. Но зачем это Раулю? Человеку, о бороду которого наверняка ломается любой нож. В его голове постоянно есть вопросы, касающиеся Рауля. Когда Рауль был врагом и когда он защищал только свою семью — его было проще понять. Сейчас он лишь нащупывает что-то в темноте и не знает, может ли он быть прав. Щека пульсирует в доказательство того, что он жив. И что — возможно — когда-нибудь он нащупает ответ на свой вопрос. Рауля он не спрашивает. По крайней мере, словами. Он спрашивает взглядом, спрашивает касанием пальцев к щеке, на которой уже образовалась корочка, он спрашивает молчанием, и Рауль ему отвечает — другим молчанием, поджатыми губами и попытками уйти в смежную комнату, в которой отсиживается Дарио. Он возвращается неизменно и садится на прежнее место. Воздух в комнате как будто густеет, а вопрос остается непроизнесенным. — Где был в этот раз? — беспечно спрашивает он, когда молчание начинает надоедать. — В прошлом, — лаконично отвечает Рауль. — В каком веке? Он знает, что Рауль будет отвечать односложно. Возможно, просто чтобы поиздеваться. — Двадцать первом, — неохотно говорит Рауль и замолкает. В словах больше, чем тот хочет сказать. Перед его глазами появляется образ Сары. Рауль может так мрачнеть лишь после упоминания Сары. Разговор прекращается, и он снова трет щеку, сковыривая корочку. Та мешается, как и любая корочка. Рауль смотрит в окно и молчит. Он смотрит в потолок и ковыряется в своей ране. — Прекрати, — говорит Рауль наконец раздраженно. — ...А? — Прекрати это делать. — Не-а, — ухмыляется он. Рауль закатывает глаза и снова молчит. — Помоги мне сесть, — просит он, когда уже ему надоедает молчание. Ему надоело лежать уже давно, но не просить же помочь Дарио. — У тебя разойдется рана. — Помоги мне сесть, — повторяет он и начинает подниматься на локтях. — Рана... — начинает повторять Рауль, но замолкает, как только видит его действия. Он со вздохом поднимается и идет к нему, а потом как нечего делать, спокойно перетаскивает матрас вместе с ним ближе к стене. Как будто он ничего не весит. Как будто он не лежит мертвой тушей на этом чертовом матрасе уже целую вечность. Сидеть приятно. Новые впечатления. В этом есть что-то смешное и странное — привыкать сидеть. Руки Рауля осторожно придерживают его, пока он фиксирует свое положение у стены. Двигаться тяжело — рана, о которой он теперь все чаще забывает, когда лежит, глядя в потолок, снова дает о себе знать и ноет. Теперь сквозь его тело как будто проходит струна боли: через щеку к груди, загораясь там ярким пламенем. Он улыбается, глядя в окно с того же ракурса, что до этого смотрел Рауль. Отсюда видно солнце. Рауль сидит рядом. *** Рана не затягивается. Теперь он думает, что в этом есть его вина: она бы исчезла, если бы он не пытался постоянно двигаться, что-то делать, проверять ее, — но она все еще зияет в его груди, и он не знает, сколько это будет продолжаться. — Сколько времени мы здесь? — спрашивает он в беспокойстве, хватая Рауля за штанину, когда он проходит мимо, чтобы сесть рядом. — Не знаю, — говорит Рауль, и он знает, что тот врет. Любой может запутаться во времени, если в нем перемещается, даже он сам постоянно путался во времени, когда перемещался, но Рауль — совсем другое дело. Он верит, что Раулю не доставляет проблем ориентироваться где и как угодно. Этот человек сделал состояние в прошлом. Этот человек смог найти связи в прошлом, смог обосноваться в прошлом — и не раз. Он знает, что Рауль может все. Он знает, что Рауль может то, чего не может он. Он знает, что Рауль врет ему сейчас в лицо. — Знаешь, — говорит он. — Нет, — начинает Рауль, но потом заглядывает ему в глаза и ухмыляется. — Знаю. От этого признания хочется скрипеть зубами. — Сколько? — Не скажу. Он больше не спрашивает, потому что знает, что спрашивать бесполезно. Он уважает выбор Рауля и признает за ним право молчать, если тот говорит ему об этом честно. У Рауля должны быть для этого причины. — Рана должна была давно затянуться, — вместо этого говорит он и даже не жалуется, а констатирует факт. Рядом с Раулем не хочется кривляться и заламывать руки, как он обязательно поступил бы рядом с любым другим человеком. Наверное, все дело в том, что пламенная дыра в груди забирает его силы. — Имей терпение, — отвечает Рауль и даже смотрит в его сторону. — Но она должна была. — Твоя рана — ничему никому не должна, — режет Рауль, и Дарио за стенкой становится тише. — А если ты продолжишь мешать себе поправляться, я в следующий раз заберу из прошлого наручники. Рауль говорит это с таким серьезным лицом, что он прыскает и утыкается себе в плечо, потому что ржать Раулю в лицо — практически неприлично. — Давай, — говорит он, — я жду наручники. *** Временами накатывает волнение. Оно безбрежно и молчаливо, и он может лишь смотреть в потолок или на солнце, если его видно из окна, и думать о том, что сейчас происходит в мире вокруг. Ему мало, слишком мало четырех стен. Ему мало свежего воздуха и солнца. Ему мало нормальной еды и воды, которая не отдает гнилью. Ему мало коротких разговоров, которые ему нравятся, но в которых слишком много смысла на квадрат слова. Ему хочется другого. Ему хочется свободы. Он чувствует себя запертым. — Поможешь мне выйти на улицу? — спрашивает он Рауля, сидя к нему плечом к плечу. — Нет, — отвечает тот, и это предсказуемый ответ, потому что еще ни на одну просьбу он не получил «да» с первого раза. — Помоги мне выйти на улицу, — перефразирует он, понимая, что давить придется упорством и слезливыми глазами. — Ты не сможешь. — Почему? — Я покажу, когда ты достаточно окрепнешь. Рауль выглядит спокойно и непоколебимо, и он понимает, что снова наткнулся на глухую стену. И ее упорством пробить будет очень сложно. Солнце заглядывает им прямо в глаза, и они оба чувствуют его тепло с благодарной радостью, потому что выросли и жили там, где о нем можно лишь мечтать. — Ты же знаешь, что я всегда выживаю, — укоризненно произносит он. — Я уже окреп. Я даже не переставал быть окрепшим. — Особенно валяясь без сознания. — Я не... Рауль ухмыляется краем рта и насмешливо на него смотрит. — Когда окрепнешь. — Обещай. Его бесит до сжимающихся кулаков, что свои действия приходится с кем-то согласовывать. Он привык командовать парадом. Он привык быть главным. Он привык, что это с ним согласовывают свои шаги. Или нет. Но даже если нет — признают главным. Он привык, что именно он ответственен за все. Ему не хватает этой ответственности сейчас — именно она и есть его свобода. *** Он знает, что волноваться за остальных бессмысленно. Если бы с ними все было плохо — Рауль бы не держал это в тайне. Если с ними все хорошо — волноваться бессмысленно тем более. Но он не может просто смириться с тем, что он ничего не знает. Он мучает спину Дарио расспросами, когда не в силах сидеть и лежит на своем матрасе, к которому, возможно, скоро прирастет. Он мучает Рауля, когда тот появляется в поле его зрения. Он мучает себя все оставшееся время, зная, что ответа не получит. Его начинает утомлять его положение. Оно утомляет его с самого начала. Бесит, раздражает, нервирует. Он пытается смириться с тем, что он заперт в деревянной клетушке, потому что все зависит лишь от того, как быстро он сможет поправиться настолько, чтобы у него получилось хотя бы встать без чужой помощи. Но он не считает дни, а они все идут. Он не считает время, а оно укутывает его в свой кокон. Он чувствует, как часы в его голове тикают, и ему кажется, что внутри него находится бомба, которая взорвется в один день. И он ожидает этого дня с предвкушением. *** Рауль приходит все чаще. Он все еще путешествует во времени, но все чаще — только за едой, водой, какими-то мелочами. Рауль все больше сидит напротив окна и просто на него смотрит. Он смотрит на Рауля и не хочет спрашивать, почему тот такой. Он смотрит на Рауля и думает, что спрашивать что-то — кощунственно. Потому что зачем что-то спрашивать, если, с того момента как они здесь, он ни разу не видел Сару. Он не любит Сару. Невозможно любить Сару. Сложно любить Сару, когда ты знаешь, сколько людей она убила просто потому, что захотела. Он, конечно, если говорить в масштабах Вселенной, убил не меньше и даже больше — просто переписывая время, но это неважно. Он-то делал это во благо. — Я видел ее сегодня в магазине, — говорит Рауль, прерывая его мысли. Мысль подскакивает и замирает. — В обычном магазине в двадцать первом веке. Можно не спрашивать, кто такая «она». Это как «они» его самого. Он сам подтаскивает матрас ближе к стене — он уже может это делать сам. Садится рядом. Он не уверен, что нужно что-то говорить, но если Рауль начал говорить — значит он может хотя бы сидеть рядом. Они молчат достаточно долго. — Она с детства была такой, — говорит Рауль. — Психопаткой. — Самостоятельной, — говорит Рауль и смотрит на солнце. — Она не терпела, чтобы ей командовали. Она не терпела слабости. Она была... — Психопаткой. Рауль молчит долго. Он не уверен, что не перегнул палку, но убивающийся Рауль — зрелище не для слабонервных. — Да, — наконец говорит Рауль. — Психопаткой. И моей сестрой. Теперь молчит уже он, потому что палку он не перегнул, но что теперь делать — он не знает. Он смотрит на Рауля, пока тот не отводит взгляда от неба. У Рауля клокочет в горле, хотя плакать он и не собирается. Он знает. У него так же клокочет в горле, когда он думает о Жюдит. — Расскажи мне о ней, — просит он. В глазах Рауля перестает отражаться солнце, и он смотрит на него. Внимательно. Оценивающе. Пытаясь понять, зачем он об этом попросил. Он не пытается его подбадривать. Это бесполезно. Выговориться — нет. Когда Рауль заканчивает, с другой стороны стены доносятся всхлипы. Рауль прислоняется затылком к стене, и он видит внутренним взором — что Дарио делает то же самое. *** Дни перестают тянуться так долго, если с кем-то разговаривать. Это было выяснено им опытным путем. Дни перестают тянуться так долго, если кого-то слушать. Это тоже было выяснено опытным путем. Он много чего узнает опытным путем, лежа все там же, все тогда же, потому что делать ему больше ничего не удается. Все, что он может — слушать, запоминать, не говорить многого самому, потому что это не то, что нужно сейчас Раулю. Он не уверен, почему знает, что нужно Раулю, но сомнения не посещают его голову. Достаточно того, что сомнения есть во всем остальном. Рана не заживает. Он спрашивает Рауля, что с ней, но тот молчит, а Дарио — даже не знает. Это не его дело. Не его проблема. Если Рауль хочет, чтобы он что-то делал — пожалуйста. Но он не обязан что-то знать. Дарио бы прибавил много нецензурных слов, но Рауль смотрит на него так, что Дарио затыкается и уходит в другую комнату. В этой ему делать нечего. Эта комната принадлежит не ему. В ней переплетается горе и боль, и для Дарио — это слишком много боли и горя, потому что сам Дарио — средоточие боли и горя, сама суть боли и горя, и ему очень хочется добавить про себя: с рождения, — но он отгоняет эти мысли, потому что уважает Рауля. Они разговаривают обо всем. Рауль говорит отрывисто, больше короткими фразами, но за каждой из них — история, и ему приходится их разгадывать. Когда он разгадывает правильно, лицо Рауля немного смягчается. Это выглядит странно, но горе от каждого такого случая будто уходит, проваливается в небытие. Рауль помогает ему ждать выздоровления. Он именно ждет его — потому что он не знает, когда это случится. Он не может даже себе помочь. Он всегда мог себе помочь. Его бесит, что он просто лежит, разговаривает с Раулем и ровным счетом ничего не делает. Когда он говорит об этом Раулю, тот смеется, будто издевается, и уверяет, что он — делает очень много. Что Рауль имеет в виду — он не знает, и лучше от этого не становится. Лишь рана продолжает ныть. *** Ему кажется, что Рауль — или Дарио — делает что-то, что замедляет выздоровление. Возможно, это неправильное лечение. Возможно, он просто привык жить без лечения. Возможно, они делают это специально, чтобы удерживать его здесь. Когда Рауль не сидит рядом с ним и он не чувствует его теплый, почти что горячий бок, он думает, что все это слишком нереально, сюрреалистично, слишком непохоже на правду, к которой он привык. Он не может разговаривать с Раулем так, будто они хорошие приятели. Он не может просто получать от того помощь, как будто Рауль о нем заботится. Он не может находиться здесь, когда нужен где-то еще. И он совершенно точно не может просто лежать и считать, что все в порядке, не зная, что происходит во внешнем мире. Он пытался спрашивать — Рауль уводит тему в сторону и не позволяет ему опомниться до тех пор, пока его не убаюкивает звук его голоса. Это еще одна невозможная вещь — Рауль действует на него успокаивающе, как будто он привык к тому, что тот рядом, когда он засыпает, и его нет рядом, когда он просыпается, потому что он снова где-то в прошлом — добывает еду или бередит старые раны. Он никогда бы не подумал, что это возможно. Возможно, это все-таки чистилище. От этой мысли его отводит лишь один аргумент: высшие силы не настолько жестоки, чтобы отправлять его в чистилище с Дарио. — Сколько прошло времени? — спрашивает он Рауля, когда тот приходит. Он всегда приходит, когда потолок начинает надоедать. — Ты не считаешь? — спрашивает его в ответ Рауль, и он замирает, впервые озаренной этой мыслью. Он действительно не считает. Он доверяет Раулю. В этой мысли есть какое-то открытие, что-то странное, непонятное, интригующее, и — пугающее. Он сглатывает и смотрит на Рауля, который садится на свое привычное место напротив окна. Тот ухмыляется и молчит, больше ничего не говоря. Почему он не знает, сколько времени здесь находится? Паранойя и сомнения впервые накрывают его, когда Рауль здесь есть, и он больше не может отмахиваться от этих мыслей. Рауль ухмыляется и следит, как меняется его лицо, и ему это неприятно, как будто тот подглядывает за чем-то интимным. — Так сколько прошло времени? — раздраженно спрашивает он, приходя к выводу, что даже если он кому-то доверяет — это только его проблемы, и не Раулю ему говорить об этом, после всех его рассказов про Сару и их детство. Рауль ничего не отвечает и продолжает смотреть на него. — Ты веришь, что я скажу правду? — Я знаю, что ты скажешь правду, — режет он, раздражаясь сильнее. Рауль ничего не отвечает, и в глазах у него отражается солнце. *** Он не знает. Он может быть сколько угодно красноречивым, он может сколько угодно убеждать себя, что Рауль — не водит его за нос, не хочет что-то скрыть, что Рауль — совершенно искренен в попытке помочь. Но он не семья Рауля. И это заставляет его сомневаться во всем, в чем он так горячо себя уверял до этого. В его глазах логика Рауля весьма пряма и понятна — он заботится о тех, кто ему дорог. С кем у него многое связано. Единственные, кто попадают под эти критерии (он даже думает как Рауль, логично) — семья Рауля. Никто другой в круг интересов Рауля не может попасть по определению. Это логично. Он снова просыпается от кошмаров, теперь среди ночи, и смотрит в черный потолок, потому что прямоугольник окна почти что сливается со стеной. Он думает о том, что черный потолок — это метафора его жизни. Она похожа на черную дыру, только квадратную, и квадратная дыра — это то, что должны рисовать импрессионисты, а не жить живые люди. Он думает, почему Рауль может ему помогать. Как-то он назвал его другом. В этой мысли есть что-то странное, не умещающееся в черный квадрат потолка, поэтому он думает дальше. Дружба — понятие слишком зыбкое, особенно — дружба с ним. Рауль бы на это просто не пошел. Он нужен Раулю, чтобы... Теперь он в черную дыру проваливается. Зачем он может быть нужен Раулю? Тот хочет его остановить таким образом? Убить? Заточить навечно среди четырех стен и черного потолка? Ухаживать за ним вечность, следить, чтобы он был побрит, умыт, чтобы он поел и ни в чем не нуждался, и при этом — никогда, ни за что не выходил из своей башни? В этом было что-то, похожее на правду. Только тогда Рауль запер себя вместе с ним. *** Он думает, что после тяжелых мыслей он не сможет говорить с Раулем как прежде. Они чувствует, что скользит по взгляду Рауля, как будто пытаясь найти в нем что-то, что укрепило бы его в его мыслях. Рауль лишь прячет его здесь, вне мира, он хочет его заковать в этой башне, чтобы он не посмел больше менять этот мир. Рауль жаждал этого и теперь выполняет свой план. Возможно, это Рауль из прошлого, который хочет предотвратить каким-то образом смерть Сары. Он не против — тогда он бы с удовольствием посмотрел, как предотвращается смерть Жюдит. Он не хочет спасать этот мир больше. У этого — слишком высокая плата. Он не готов брать на себя такую ответственность. Он отошел от дел. О, реши Рауль сделать это с ним лишь незадолго до заварушки в Нео Версале — он бы с радостью запер бы себя в четырех стенах и больше бы ни о чем не думал. Тогда ему приходилось заботиться о себе, хотя ему хотелось умереть. Сейчас ему не нужно ничего делать, чтобы выжить, но он не хочет умирать. Он не хочет исчезать из этого мира. У него снова есть силы и энтузиазм, чтобы что-то делать, что-то менять, куда-то бежать. И именно теперь его лишили всего. — Когда я встану? — Я не врач. Он воет от этого ответа. Он знает, что Рауль не врач. Он прекрасно это знает. — Привези врача. — Я не могу. Он воет и от этого ответа. Он уверяется, что был прав. — Ты хочешь моей смерти. — Не драматизируй. В этом есть что-то обидное. Он начинает считать дни самостоятельно. Он сдается на пятнадцатом, поняв, что на самом деле прошло три дня, в которые он засыпал от ноющей боли в груди, а потом просыпался тем же днем. Он все еще не уверен, что все было именно так, как он решил, что если ты не знаешь, прошло ли три дня или пятнадцать, считать дни — затея более чем бесполезное. Рауль это понимает, и ухмыляется, заявляя на очередной его вопрос, сколько же прошло времени на самом деле. Или — по мнению Рауля. Он не уверен. *** — Почему ты мне доверяешь? Рауль задает этот вопрос спустя сто тридцать дней по его внутреннему исчислению, или двести пятнадцать, или десять, или тридцать. Рауль просто задает этот вопрос, смиряется он. Рано или поздно — Рауль никогда не делает ничего просто так или не к месту. Он не знает, сколько он тут. Он не знает даже, доверяет ли он Раулю. Если он об этом задумается, то точно доверять перестанет. Он отгоняет от себя все лишние мысли, потому что они как всегда лезут не к месту, не ко времени, не вовремя и не так, как ему хочется. Он смотрит на Рауля, который сидит рядом и вглядывается в него с интересом экспериментатора, и понимает, что действительно может различать интонации в его мимике, взгляде, голосе, и это кажется ему очень странным, потому что раньше он никогда об этом не задумывался. Нельзя просто взять и начать понимать Рауля Ломбарди. В этом есть что-то противоестественное и неправильное. Его можно понимать на внутреннем уровне, учитывать его мнение, учитывать его позицию — делать ему наперекор, пытаться ему что-то объяснить, пытаться доказать, что он не прав или видит не всю картину. Но никак не понимать его целиком и полностью. Он еще не владеет этой магией полностью, но — как странно — близок к этому. Он все еще считает Рауля загадкой и странным типом, но он понимает, когда тот шутит, и может заставить его улыбаться, занимаясь этим как спортом, потому что от этого у самого теплеет на душе, а рана перестает так ныть. Он не знает, почему он доверяет Раулю. Возможно, потому что — не доверяет. Но это неправильный ответ. Не то, что Рауль ожидает. Он понимает, что Рауль ни за что не признает, что ему нужна не правда, а то, что сделает ему хорошо. Возможно, он думает, что правда сделает ему хорошо. Правда никому не делает хорошо. Он знает. Он смотрит на Рауля и думает, что ему ответить, и не замечает, как взгляд его теплеет, пусть он и уверен, что не доверяет ему. Он может панически размышлять, что на самом деле Рауль пытается его убить. Он может в страхе думать, что он умрет прямо здесь, не приходя в сознание. Он знает, что Рауль не будет просто так кормить лишний рот. Он уверен, что Рауль не смог бы так хладнокровно заботиться о ком-то, просто чтобы потом убить. Он не знает, что думает по поводу Рауля, но старательно отгоняет, что мог стать с ним друзьями. Друзьям он доверяет. Раулю — нет. Рауль ждет ответа терпеливо, делая скидку на то, что он все еще находится на грани сознания и беспамятства. Рауль первый на его памяти, кто действительно делает скидки на такие вещи. Превозмогать рядом с Раулем становится просто невозможно: тот не дает. Когда он спрашивал его об этом, Рауль посмотрел на него как на идиота и сказал, что в его мире какие-то странные законы, которые в мире Рауля просто не работают. Так и сказал. Он ищет в себе ответ на вопрос, заданный Раулем, и не находит ничего, что подошло бы за разумный, логичный, взвешенный ответ, который бы Рауля устроил. Который бы устроил его — тоже. Потом он перестает думать и говорит то, что первым появляется на языке. Потому что он видел, как Рауль приходил к ним на помощь. Потому что он видел, что Рауль никогда не делает ничего, что противоречит здравому смыслу, а он — ценит здравый смысл, пусть и на свой лад. Он говорит то, что никогда бы не ожидал от себя услышать. — Потому что это ты. *** Если бы он не разговаривал с Раулем, ему бы казалось, что место, куда он попал, похоже на ад. Чистилище уже давно его не устраивает. Чистилище — слишком нежное слово для этого места. Он примеривает Дарио на роль черта. Дарио вписывается только на роль черта-болвана, и его знаний христианской мифологии не хватает на то, чтобы продолжить эту цепочку. До любого демона, которого он знает, сравнение с Дарио значило бы оскорбление. Не то чтобы он плохого мнения о Дарио. Он очень плохого мнения о Дарио. Он был бы о нем лучшего мнения, если бы он не был так жалок. И у него не было такой любви к дурацким шляпам. И убийствам. И предательствам. И слезливым излияниям. Он не понимает, как Дарио может быть братом Рауля. Хотя, возможно, именно из-за Рауля Дарио вырос таким. Ну, и потому, что его била по голове Сара, когда росла. — Они дрались постоянно, — рассказывает Рауль, и на лице его одновременно боль и светлая радость, которая бывает у него на лице только в те моменты, когда он вспоминает детство. — Когда родители умерли, Сара была очень маленькой, но она говорит, что их помнит. Он кивает, слушая Рауля, хотя глаза закрываются в очередной раз. Они разговаривают подолгу, а рассказывать Рауль начинает лишь к концу, словно каждый раз обретает почву под ногами заново. — Сара всегда была слишком целеустремленной и взрослой для своего возраста. — Еще скажи умной, — вставляет свои пять копеек он, потому что ему и интересно, и надоело уже слушать про Сару. Он не любит Сару. Он не любил Сару. Ему не за что и не за чем любить Сару. И он заперт в четырех стенах с людьми, которые до сих пор ее оплакивают. Возможно, ему скоро придется полюбить Сару. — Да, она была умной, — говорит Рауль. Для человека, который оплакивает свою единственную сестру, Рауль выглядит чересчур смирившимся с действительностью. Он ни разу не заговорил о Саре в настоящем времени. — Ты можешь в это не верить, но она действительно была. Она умнее меня. Он смотрит на Рауля недоверчиво и сквозь дремоту видит мир иначе. Рауль — уставший, остывший к этой жизни, — сидит рядом с ним, и его хочется погладить по волосам и сказать, что все будет хорошо, и что Сара, конечно, умерла, зато так она ничего не натворит больше. За нее больше не надо волноваться. — Она тебя любила? — задает он вопрос, который Рауль, кажется, никогда не задавал себе сам. — Не знаю. Это не имеет значения. Он думает, что реальность — очень интересная штука. Он никогда бы не подумал в прошлом, что будет вот так сидеть с Раулем и разговаривать с ним по душам. Он думает, что ему никогда не было интересен чужой внутренний мир, но он знает, что врет себе, потому что Рауль с первой встречи казался ему слишком загадочным, чтобы просто так пройти мимо. — А что имеет? — задает он следующий вопрос и смотрит на Рауля. — Что мы были семьей. — Никаких «что я любил ее»? — Это не было бы правдой. Он смотрит на Рауля внимательнее и понимает, что все его бахвальство всегда было игрой. Он не понимает Рауля. И не поймет никогда. От этого на душе становится проще, как будто головоломка решилась тем, что он ее сломал. Кажется, это его способ решения проблем. — Ты контролировал ее? — Я пытался. В этом «пытался» больше смысла и смыслов, чем во всех его собственных речах. Он не понимает, как можно вкладывать столько в слова, как будто они становятся вырезанными прямо из воздуха, осязаемыми, серьезными, понятными и далекими одновременно. Диалоги с Раулем — все равно что искусная вырезка по дереву, только вместо дерева они используют воздух и слова. В их диалогах больше смысла, чем во всей его жизни до этого. Ему кажется, что он проваливается в глубину этого выдуманного мира, который вокруг него создал Рауль, и он напоминает себе Алису и Лиса Маленького Принца. Реальность размывается и становится неважной. — Когда будешь в следующий раз в Нео Версале в настоящем — узнай, как они. Будь здесь Дарио, тот бы удивился, как они перешли на эту тему, но Дарио здесь нет, и для них переход совершенно естественен. Рауль лишь кивает, и он проваливается в выдуманный мир глубже. Если он не начнет принимать, что то, что он хочет узнать и сделать, за него будут делать другие, то он просто сойдет с ума. Это напоминает гипноз или медленное сумасшествие. Ум туманится, как будто его выключает постепенно, боль расползается по телу привычным паучьим захватом. Паутина охватывает его, ему становится больно дышать, но так незаметно, что он все равно дышит, устроившись рядом с Раулем, и не замечает, что давно превратился в тень. — Ты по ним скучаешь? — спрашивает Рауль тем временем, и он только кивает, закрывая глаза. Ему кажется, что он видит ухмылку Рауля. А еще — его серьезное лицо. Он не уверен, что именно он придумывает, проваливаясь в серую темноту, но четко понимает, что Рауль — Сатана этого мира. *** Идея ада его не отпускает. Когда он спит, ему кажется, что тесные деревянные стены распадаются, как карточный домик, и он оказывается один на один с бездонным небом, которое поглощает его, выпивает его душу, и это — именно ад, именно его. Ему кажется, что во всем виноват Рауль, пусть и ощущает жар, который расползается по телу, потому что пошло воспаление. Он падает в собственную бездну ада, на дне которого на него сверху смотрит лицо Рауля и, почему-то, Дарио, и ему уже кажется, что все это придумал не Рауль, а Дарио, потому что пусть Дарио и ничтожен, но фантазии у него побольше, чем у брата. Он думает, что если бы он падал на самом деле, то обязательно бы почувствовал дурноту — так быстро приближается к нему небо с вытесанным лицом Дарио на нем. — Эй, эй, — говорит небо, — твою мать, ты окочурился, что ли? Дарио сидит рядом с ним и трясет за плечо, пытаясь добудиться. Его глаза открыты, но он видит лишь небо. — Так не пойдет, эй. С меня Рауль три шкуры сдерет, если ты у меня тут окочуришься, мразь. Дарио больше не выбирает выражений, потому что Рауля рядом нет, а Дарио слишком устал быть ему нянькой. Он слегка стонет, выплывая в подобие реальности, и понимает, что жизнь еще не кончилась, хотя и грозила это сделать. Он плещется на поверхности разума и боли, и думает, что еще немного — и Дарио бы вытряс из него любой дух, какой в нем ни завалялся. — Не смей умирать, слышишь? — повторяет Дарио, когда понимает, что он слышит. — Я потратил на тебя слишком много времени, чтобы ты сдох сейчас. Он тихо ухмыляется на эти слова. Почему-то Дарио кажется ему сейчас не столько жалким, сколько потерянным. Это совершенно другое представление Дарио, его стоит обдумать. — Где Рауль? — спрашивает он вместо ответа и чувствует, как горло хрипит и надрывается. В его горле — чертова пустыня. — Пить. — Будет тебе твой Рауль, — бурчит Дарио мрачно и помогает ему сесть, хотя это снова все сложнее делать, — куда он денется... В голосе Дарио слышатся нотки того, что он обычно называет ревностью, и это настолько странно, что он почти не чувствует вкус воды, которую ему подсовывают под нос в стакане. — Он такой же мой, как и твой, — заявляет он, не в силах придумать что-то более интересное, и Дарио на это хмыкает и уходит в другую комнату. Он провожает Дарио недоуменным взглядом, опускаясь на локти. Грудь болит, и он думает, что лучше бы умер в тот раз, когда его убили. Его не готовили к тому, что он будет, такое ощущение, гнить изнутри, гореть изнутри, тлеть, сидя в клетке, и это настолько обидно, насколько обидна мысль, что это даже не тюрьма некрофилов, к которой он бы мог привыкнуть. Наверное, больше всего его бесит то, что он не может сказать, что ему тут плохо. Ему плохо, но не так, как обычно. Он просто не знает, когда отсюда выйдет, и все это — успокаивает, убаюкивает, лишает его воли к жизни, к свободе, к бунту. — Он не мой! — орет он вслед Дарио еще раз, чтобы закрепить, и ложится на свой лежак, вздыхая и глядя в потолок. Он просто хочет исчезнуть или, на худой конец, поправиться. *** Рауль говорит ему, что знает, что с ними, и у него кружится голова то ли от этой новости, то ли от постановки этого предложения у себя в голове. Рауль с беспокойством говорит, что напомнит Дарио внимательнее следить за бинтами, лекарствами и обезболивающим. Рауль не понимает, что сам — является виной такому состоянию. Он ему не говорит, глядя в прямоугольник окна. — С ними все хорошо. Он слышит, что Стелла осталась с Клотильдой, что Раф вернулся в свой мир, что Анри пытается расшевелить Рафа на новые подвиги и даже собрал новую машину времени. Он слышит, что по слухам Анри-второй собирается жениться на Баронессе, хотя Раулю это не показалось особенно правдивым. Он слышит, что капитан стражи все еще на своем посту, а Октавиуса — даже не оплакивали. Где Маттео — Рауль не знает. Они молчат, думая о Маттео, и Жюдит, и том, что осталось у них за плечами. Дарио думает, что Маттео идет у него по пятам. Возможно, это и так. Он думает — что нет. Но задорно ухмыляется Дарио и подмигивает, чтобы тот немедленно скрылся в другой комнате, потому что зуб перестал попадать на зуб. Все это — хорошие новости, и ему почему-то хочется беззвучно выть, глядя в сереющее небо. Наверняка здесь слишком высоко, чтобы шел дождь. Он не видел здесь облаков еще ни разу. Без облаков небо — ненастоящее. — С ними все хорошо, — повторяет Рауль и тоже смотрит на него. Наверное, ему тоже хочется выть, потому что с ними самими — нет. Он понимает, о чем молчит Рауль, и тыкает его кулаком в плечо, чтобы ободрить, а потом раскрывает ладонь и обнимает за плечи. Он не знает, зачем это делает, просто он привык, что он может касаться своих друзей, и если он ни разу не пытался коснуться Рауля — еще не повод менять собственные традиции и привычки. Из-за Рауля он и так поступился ими слишком сильно. Рауль молча смотрит в небо и не сбрасывает руку. У него каменные плечи, а за окном начинает идти дождь. *** Он мечется по своему матрацу в жару, мокрый от пота, холодный от него же. Рана посылает цветы боли по всей коже, как будто расширяется с каждым мгновением, пульсирует, отсчитывая его срок в этом мире. Он думает, что ад мог бы быть и милосерднее — в конце концов, его содержит тот, кто сделал уж точно не меньше, чем он. Возможно, его наказывают за попытку быть богом. Возможно, ему все кажется, и он проснется в лаборатории Анри. Возможно, мира не существует, есть лишь его затуманенная голова и бред, который проносится в ней. Это всего лишь воспаление, это всего лишь рана, которая не хочет заживать. Возможно, он скоро умрет. Возможно, он проживет долгую, никому не нужную жизнь, в которую не сможет ничего изменить. Жар пропадает лишь на пару секунд, а он чувствует, что кроме холодного пота по вискам начинает катиться и просто холодная вода. — Ему хуже, — слышит он голос сквозь шум в ушах, и согласен, что «лучше» это никак не назовешь. Он бы согласился, если бы это было никак. Он бы согласился, если бы это было как угодно. Ему не нравится слово «хуже». Оно всегда несет разнообразие, но не то, которое ему нравится. Обычно «хуже» означает, что что-то пошло не так. Сейчас не так пошел он сам, и это невероятно злит и расстраивает, как будто с ним что-то могло когда-то пойти так. Он мастер самоубеждения и самоутешения. Он мечется в бреду и думает, что «хуже» ему послышалось. Возможно, Рауль неправильно произносит «лучше». Возможно, Рауль не в курсе, что «лучше» вообще бывает. Он готов в это поверить. — Может, к черту этого... — начинает голос Дарио, и прерывается на середине, потому что даже он видит, как Рауль смотрит. Как будто он готов лишиться брата в это мгновение. Ему бы это польстило, но он не стоит еще одного траура Рауля. Ладонь Рауля нащупать несложно, ее нужно лишь поймать, когда она снова касается его лба, чтобы сменить повязку. Он слабо улыбается, когда Рауль замирает. Его колотит, его знобит, ему хочется умереть сейчас и просто перестать существовать — если пройдет то, что он переживает. Он готов повторить слова Дарио. — Все в порядке, — шепчет он вместо этого, потому что к чему он точно не готов — это к панике в глазах Рауля и волосах, растрепанных еще сильнее. Возможно, ему это кажется, потому что он в бреду. — Нет, — упрямо говорит Рауль, и он сжимает его пальцы сильнее. — Будет, — обещает он Раулю и снова улыбается — широко, обнадеживающе, так, как ни за что бы не смог, останься он сейчас наедине с собой. Он не успокаивает Рауля, хотя мог бы. Он повторяет это — будет — и проваливается в глубины своего ада, которые расцвечены огнями боли и голубыми и белыми всполохами молний. За окном все еще хлещет дождь, как будто он не собирается прекращаться. Он держит руку Рауля до тех пор, пока тот не успокаивается, чувствуя, что та теплеет. Рауль знает, что он без сознания и не понимает, что делает, а он не знает, что ему становится лучше. Он держится за жизнь, а жизнь держится за него. Молнии перестают бить где-то рядом. Он просыпается от того, что идет на поправку. *** Они разговаривают еще больше. Он не знает, о чем можно разговаривать, когда столько находишься в четыре стенах, но они умудряются это делать, и он совершенно не прочь почесать языком. Он рассказывает байки из спасения мира. Он рассказывает, как было тяжело с Жюдит и Маттео. Он рассказывает, что ему постоянно страшно. — Страшно? — удивляется Рауль, и хотя вслух Рауль ничего не произносит, он закатывает глаза и отвечает. — Ты много видел людей, которые не могут сидеть на месте, потому что их тянет вперед? Разумеется, мне страшно. Мне страшно, что я не справлюсь. Что не смогу изменить мир. Что этот мир откинется к чертовой матери раньше, чем я смогу что-то сделать. Рауль слушает молча и даже не кивает в нужных местах. Рауль никогда не кивает. Он рассказывает о лучшем мире, который мог их ждать. Он рассказывает о том, что умереть и дать другим людям жить в лучшем мире — лучшее, что он может придумать. Он рассказывает, что жить в этом мире — трусость, если можно все изменить. Он захлебывается словами, потому что в его жизни не так много вещей, которые он может назвать своим смыслом жизни. Пусть он отказался на время от спасения мира, но сама идея тлела в нем слишком долго. Он был не прав. Он может умереть ради спасения мира. Он может нечаянно стереть себя из этого мира — но это будет стоить того. Рауль молча его слушает и задает вопрос только после того, как он выдыхается, сипло и тяжело дышит, пытаясь восстановить силы, которых и так нет, потому что все тянет выздоровление. Он задает вопрос, который вышибает из него все оставшиеся силы и почву под ногами. — Ты действительно был в этом лучшем мире? Он молчит, и это молчание говорит Раулю больше, чем могли бы сказать слова. *** Он не разговаривает о лучшем мире еще долго. Он пытается вставать. Он ходит по комнате, опираясь на плечо Рауля, и просто радуется возможности ходить. Он никогда не думал, что будет рад собственным шагам. Он напоминает себе младенца, который покоряет этот мир, и реальность вокруг него обретает очертания, четкость, стройность и твердость. Он стоит на ногах нетвердо, хотя уже пытается подтянуться к окну, которое слишком высоко, чтобы посмотреть из него, и Рауль ловит его и пытается усадить туда, откуда его поднимал. Он не дает ему, потому что это слишком тяжело — отказываться от движений. Он хочет знать, что он может двигаться, может делать это долго, может быть как раньше. Энергия бурлит в нем всполохами, хотя он все еще слишком быстро выдыхается. — Еще рано, — говорит ему Рауль, и он показывает Раулю язык. Он слишком счастлив, чтобы думать, что он делает. Раулю плевать на его язык, он продолжает с ним возиться как с неразумным ребенком. — Сядь, — говорит Рауль, и в голосе звучит что-то, что заставляет его послушаться. Это не приказ, это то, что он слышал от Рауля в бреду, что-то между строк, заставляющее его вглядываться в лицо Рауля с самого первого дня, когда обнаружил его в этой комнате. Ему кажется, что он придумал это так же, как придумал лучший мир. Потому что лучший мир — он не придумал. Они гуляют по комнате как минимум пару раз в день, и он думает, почему они не могут это делать на улице. Ему бы стало лучше на улице. Они ведь могут выйти на улицу, так? Рауль молчит на его расспросы, и ему это не нравится. — Еще рано, — говорит Рауль, и у него в душе начинают роиться сомнения. Сейчас, когда он может думать еще более связно, чем до этого, он видит, что упускал очень многое. Он думает о том, что Рауль мог бы вылечить его давно, будь у него машина времени, ведь достаточно было отнести его в больницу из прошлого. Он думает, что Рауль мог не хотеть этого делать, но это выглядит настолько же глупо, как «Рауль» и «неразумно» в одном предложении, если оно только не противопоставляет эти понятия. Рауль, конечно, не понятие, но всегда делает все в лучшем виде. Он думает о том, что Рауль не мог не подумать о такой возможности. Значит, возможности не было. — Машина времени действительно работает? — спрашивает он, и Рауль ему не отвечает, но смотрит так, что ему становится стыдно за свой вопрос. Конечно, она работает, откуда же еще еда и лекарства? И куда тогда пропадал Рауль все это время? В голове пустота, и ему не хватает Анри и Рафа, которые мололи бы чепуху у него над ухом, дожидаясь момента, когда его осенит. Его все равно осеняет, потому что над ухом мелет чепуху Дарио. В прошлом что-то случилось, что они не могут вернуться. Что он — не может вернуться. Рауль просчитал что-то, что не открывает ему — почему он не может вернуться в прошлое. Мысль не проходит даже беглой проверки. Она сшита белыми нитками, она глупа и несчастна. Что такого может случиться, если он еще раз попадет в прошлое? Что такого может случиться, если бы он поправился в прошлом? Он ломает себе голову, пока они гуляют с Раулем по комнате. — Если бы что-то случилось, ты бы сказал? Рауль смотрит на него и не понимает. Он думает, что иногда Рауль очень похож на Дарио. — Если бы случилось что-то плохое. В прошлом. В настоящем. Со мной. Или с миром. Или с кем-то еще. Почему мне нельзя отсюда выходить. Ты бы сказал? Он старается разжевывать свою мысль, потому что нервничает и торопится, глотая слова. Он верит, что Рауль скажет ему правду. Он верит, что Рауль не будет молчать. — Если бы ты действительно умирал, ты бы не стал говорить «все будет хорошо»? — отвечает ему Рауль, и он замирает в центре комнаты. *** Он не может спать. Он почти перестает есть. Он много ходит, понимая, что не может иначе. Он хватается за стены, потому что ходит не только тогда, когда Рауль в комнате. Дарио никогда ему не помогает, и он ему за это благодарен. Ему кажется, что он в сердце заговора, заговора против него, и наконец-то, после ответа Рауля, у него соединяется несоединимое. Рауль действительно может не выпускать его из этого дома по какой-то причине, а не просто потому, что он слишком слаб, чтобы это делать, и Рауль действительно при этом может оставаться Раулем — молчаливым, спокойным, помогающим, когда нужно. Паззл собирается почти целиком, и только в середине зияет черная дыра, черный прямоугольник невидимого, непонятного, неизвестного. В сознании и кошмарах, которые его преследуют, этот пропавший паззл похож на черный прямоугольник неба и на дыру в его груди, которая продолжает его засасывать, хоть и не так сильно, как делала это раньше. Его засасывает тайна, которой не существует для Рауля и даже Дарио. Он ходит по комнате, он почти что ползет по стене, пытаясь понять, как он может пропустить что-то, что очевидно и известно для этих двоих, и мысли о чистилище и аде перестают казаться ему несерьезными. Он только сейчас понимает, что, даже встав на ноги, — ни разу не пытался пройти в другую комнату. В его голове не было мысли, что это возможно. Что он может сам, не спрашивая Рауля, выйти туда, а оттуда — на улицу, чтобы увидеть свет не только из маленького прямоугольника под потолком. Эта мысль не укладывается в его голове, и он думает ее еще несколько кругов по комнате, пока спотыкается о матрас, пока падает на него почти что кубарем и лежит так, уткнувшись в вонючую ткань лицом, потому что не в силах встать обратно. Он не в силах даже перевернуться, поэтому дышит мерзким запахом гнили и собственного пота, впитанного в матрас за столько времени, и ему кажется, что этот матрас — он сам, никчемный, испорченный, старый, искалеченный. Ему до отвращения жалко себя, так же как ему жалко этот матрас, и сама мысль, что они могут быть похожи — вызывает в нем бессильное бешенство. Он не может даже его ударить — руки трясутся так же, как и ноги, уставшие и лишенные энергии. Он чувствует, как болит все тело, и ему почти нравится это ощущение. Оно заставляет чувствовать себя еще более несчастным и никчемным, и он думает, что эти четыре стены — то, что ему нужно за все, что он совершил. Он не знает, сколько ему лежать так, пока не зайдет Дарио, или Рауль, или он сам сможет найти в себе хотя бы каплю упрямства, чтобы перевернуться на спину. Он безмолвно оплакивает потраченное время и потраченного себя. Он думает, что если Рауль хотел его капитуляции — то он ее получил. Он лежит так вечность, две, три, и на четвертой двигается, потому что лежать четыре вечности подряд — уже перебор, даже если твоя жизнь окончена и ты ее больше не любишь. Он думает, что жизнь не так плоха, как могла бы быть. Бешенство клокочет внутри него, переплетаясь с агонией, болью и страданием, но к этому внутреннему мотору он привык. Это все равно что бежать от зомби — они всегда где-то чуть позади тебя. Он думает, что когда он испытывал своих четырех всадников личного апокалипсиса, он смог выбраться из тюрьмы некрофилов, прибрав к рукам самого лучшего друга, которого мог найти на свалке жизни. Рауль не держит его в клетке и не грозится физической расправой. Рауля побороть проще. Он встает и быстро шагает к дверному проему, словно боясь, что тот исчезнет, если он не поторопится. Проем не исчезает, когда он проходит сквозь него. Это не портал в параллельный мир, это не ворота в ад. Соседняя комната точно такая же, как та, в которой он был все это время, только немного меньше, а еще тут есть плитка и маленький холодильник. Еще в ней есть Дарио, но на Дарио смотреть еще менее интересно, чем на холодильник. Напротив проема, через который он прошел, есть еще один, только в нем есть — дверь. И он шагает к двери, чтобы ее открыть. *** Он качается, замирает, смотрит вниз и хватается за старую, трухлявую дверь, которая открывается наружу, как будто его единственный спасительный круг, его соломинку, за которую можно ухватиться. Он находится наедине с бездной, которая смотрит на него из глубин его души, и он смотрит на нее, как будто видит впервые в жизни, как будто никогда не знал о ее существовании. Он смотрит, как под ногами разверзается пропасть вниз, абсолютно черная внизу, и ему не сразу бросается в глаза, что наверху лишь небо, а внизу лишь воздух, и он стоит на просторе, которого никогда не видел за свою жизнь. Его окружает безбрежно светлый воздух, его окружает небо, а он смотрит только себе под ноги и чувствует, как окончательно слабеют колени, как сжимаются кулаки, пытаясь зацепиться за что-то, и он чувствует, как воздух облегает его, всматривается в него, ощупывает, и ему страшно даже смотреть вниз, но страшно и — не смотреть. Он чувствует, что медленно начинает падать, проваливаясь в бездну, здороваясь с ней, как со старой знакомой. Он видел ее не раз в своих снах и кошмарах. Он видел это небо, и эту пропасть, и он хочет закончить все прямо сейчас, потому что иначе бездна может пропасть, исчезнуть, кануть в небытие. Он не хочет покончить с собой, он хочет раствориться в том, что ждало его всегда. Что было с ним всегда. Что никогда не было ему опорой, зато всегда — окутывало. Пропасть под ногами похожа на друга, которого он забыл, но готов исправить эту оплошность. Он не хочет падать, но голова кружится, и это кажется так естественно — что она сейчас его заберет, поглотит, целиком. Он не может ей противиться. *** Шаг вперед заканчивается тем, что он не может двинуть телом, он просто проваливается вперед, прорезая своей фигурой — такой тонкой и прозрачной на фоне черного массива вселенной — темноту впереди себя. Он смотрит, как бездна приближается к нему, и готов смеяться ей в лицо, зная, что это — верная смерть или перерождение. Он знает, что, когда он упадет, он никогда больше не вернется обратно и не сможет подняться наверх. Но он не падает. Его ловят чужие руки, его притягивают, затягивают обратно в тепло и свет комнаты, обхватывают поперек туловища и держат так, что он едва может вздохнуть. Он понимает, что это не может быть Дарио. И откидывает голову назад. — Еще рано, — говорит Рауль, и он прикрывает глаза, обмякая, потому что сил больше нет. Ни на то чтобы ходить. Ни на то чтобы стоять. Ни на то чтобы смотреть на Вселенную. Сил больше нет. *** Они не говорят об этом случае вообще. Он думал, что Рауль будет его ругать, что Рауль скажет хоть что-нибудь, но Рауль молчит, и он даже не уверен, что укоризненно. Он ходит по комнате, слабо передвигая ноги, он теперь может сам дойти до холодильника, чтобы взять себе еды. Он не смотрит о двери наружу, хотя думает о ней постоянно. Она ему снится. Раньше бездна приглашала его, звала прямо, теперь же он видит лишь старую дверь, за которой ничего нет, ни мира, ни света, ни его самого, ничего. Раньше бездна окружала его, поглощала, пульсировала внутри, теперь — она захлопнулась перед ним навсегда. Он думает о том, что Рауль явился не вовремя. Он думает о том, что еще чуть-чуть и Рауль бы опоздал. Он знает, что благодарен Раулю, и молчит об этом так же, как молчит о своем поступке сам Рауль. Это не табу, это просто факт, о котором они оба ничего не могут сказать. Рауль не считает это чем-то особенным. Он не считает это чем-то особенным тоже. Рауль спасал его все время до этого, выхаживал, помогал, приходил на помощь раньше, и это стоит гораздо больше, чем один раз оказаться в нужном месте и в нужное время. Это лишь очередные нужное место и время, это не то, за что благодарят. По крайней мере, не они. О чем они молчат — это о том, как он доверчиво прильнул к другому. О том, что Рауль держал его гораздо дольше, чем они оба посчитали бы необходимым. О том, как Дарио до сих пор закатывает глаза. Им не хочется вешать пошлые ярлыки, которые не имеют ничего общего с происходящим, поэтому заставляют Дарио молчать тоже. Они говорят о прошлом, о настоящем, о будущем. Они говорят, что было прежде и что хотели бы увидеть. Он — говорит. Рауль — слушает. Большую часть времени Рауль молча смотрит на него или на прямоугольник неба, и он знает, что там Рауль видит солнце, даже если его уже нет на небе. Это первое, что ты видишь, если можешь это делать — солнце. Когда вся твоя жизнь проходит под землей или в бегах — сложно привыкнуть к тому, что оно бывает рядом. Он говорит о своем детстве и товарищах. Он говорит о том, о чем не говорил никому и никогда. Он знает, что Рауль не просил его это делать, но слушает и запоминает все до мелочей, до интонаций, до запинок. Точно так же слушал и запоминал он сам, когда Рауль рассказывал о себе. Рауль говорил о семье, не о себе, но получалось — о себе. Он сам говорил только о себе, но выходило — обо всех вокруг него. Он не знает, почему так выходит, но рад, что они с Раулем совершенно разные. Дни тянутся друг за другом, и теперь они все меньше друг на друга похожи. Он не знает, в чем разница, но бездна отступает, отпускает, позволяет краскам вернуться в его жизнь. Время больше не похоже на тягучую черную реку, за которой невозможно уследить. Дни больше не похожи один на другой так, что различить конец одного и начало другого невозможно, он больше не проводит почти все время во сне, не различая восхода и захода солнца. Рауль выглядит свежее, чем он когда-либо его помнил. Воздух вокруг становится еще чище и прозрачнее, хотя ничего не происходит, и он рад этому. И тому, что ничего не происходит — тоже. Он не знает больше, доверяет ли он Раулю, верит ли он ему, знает ли он его, хотя все вокруг него, вся его память кричит — да. Он знает, что память может врать, что все вокруг — может обманывать. Он не забывает об этом ни на секунду и продолжает рассказывать Раулю все, что есть у него на сердце. Как они доходят до этого разговора, он не знает, но, наверное, так же, как доходили до еще сотен разговоров до этого. Рауль слушает его, глядя на солнце, а потом поворачивается к нему, и он знает, что у Рауля есть вопрос. Рауль всегда задает вопрос так — глядя в упор, словно это даст гарантию, что он не соврет. Он не соврет Раулю и так, потому что зачем врать, если ты не пытаешься спасти мир, или, хотя бы, чье-то сердце. — Я до сих пор не знаю, как тебя зовут. Рауль смотрит на него в упор, и он замирает, понимая, что — да, он никогда не называл Раулю свое имя. Он не знает, почему. Он никогда не стыдился своего имени, он всегда с гордостью его называл, и пусть каждый, кому он его называл, обязательно начинал смеяться или, хотя бы, улыбался, он пронес свое имя через свою жизнь с гордостью, потому что он, он признается в этом себе, идеально подходит этому имени, точно так же, как его товарищам подходят их. Он любит, когда имя что-то значит. Он любит, что его имя значит что-то для всех без исключения. И все-таки он вначале смотрит на Рауля, ухмыляясь, и задает ему вопрос, на который тот не сможет найти ответа, который бы его устроил на самом деле. — А зачем тебе? Он знает, что, когда он так ухмыляется, он еще больше похож на того, чье имя ему дали, и ему это нравится. Рауль действительно молчит и думает, что ответить, и ему нравится наблюдать, как Рауль думает. Обычно он знает все ответы заранее, поэтому это особенно забавно — задавать ему вопросы, ответы на которые надо еще сформулировать и покатать в голове, соглашаясь в внутренними формулировками и мнением. Он не знает, о чем думает Рауль в этот момент. Почему ему может быть важно имя того, с кем его теперь связывают почти родственные отношения? Зачем Раулю это именно сейчас? Почему Рауль хочет знать то, что не влияет ни на что? Он знает, что Рауль не найдет ответы на эти вопросы, как не находит эти ответы он сам, но в этом и кроется самое веселое. Не обязательно знать ответы на все вопросы. — Меня зовут Лис, — говорит он, насладившись замешательством на лице Рауля, и ждет реакции. Рауль просто кивает. *** Рауль использует его имя везде, где это возможно. Он не знает, доставляет ли Раулю удовольствие называть его по имени, или он просто забавляется, называя его так, но так часто оно не звучало уже очень давно. Рауль первый человек, который обращается к нему по имени, который перекатывает его на языке, заставляя его смотреть на Рауля. Он не уверен, но, кажется, Раулю действительно нравится его имя. Это настолько странно, что он теряется и перестает от этого над Раулем издеваться. Не то чтобы он начинал, только они разговаривают слишком много, чтобы обойтись без шуток, и стоит Раулю завершить ответ обращением по имени, как ему становится немного стыдно, что он вообще это начинал. Рауль не заслуживает того, чтобы над ним издевались, если он единственный человек, который не хочет заменить его имя на безличное «Гость» или не называть его вообще. Он не понимает, что в его имени такого плохого, чтобы не использовать его. Он не понимает, что в его имени такого хорошего, чтобы использовать его постоянно. Возможно, он просто не привык. Возможно, Рауль все-таки издевается. Возможно, в его жизни есть вещи куда как более серьезные, чтобы раз за разом перекатывать в памяти то, как Рауль называет его по имени. Он не понимает Рауля, не понимает и того, зачем ему стало необходимо его имя именно сейчас. Он знает, что Рауль ничего не делает случайно, но хочет надеяться, что ему не придется искать в его словах второе, а то и третье дно, потому что это Рауль, а Рауль всегда прям, хотя и может иногда говорить загадками. Он начинает следить за тем, как Рауль разговаривает с братом, и понимает, что эта речь ничем не отличается от того, как Рауль разговаривает с ним. Он постоянно использует имя Дарио, точно так же, как и его самого, и это немного успокаивает и пугает. Он не может поверить, что Рауль включил его в свою семью, как будто от этого то, что витает между ними в их отношениях, окончательно сомкнется и ляжет им на плечи. И он не даст нести эту тяжесть только Раулю. Он хочет не доверять Раулю, хочет сомневаться в нем, но у него не получается. Он ждет, когда он поправится окончательно, чтобы Рауль вернул ему машину времени. Он не думает, что будет после этого, потому что, хотя они и обсуждают будущее, оно никогда не включает в себя их самих. Им обоим иногда кажется, что после этого они не смогут разбежаться по разным углам. Он представляет, как навещает это место, и Дарио закатывает глаза, а Рауль продолжает сидеть на все том же месте, напротив окна, вросший в этот дом, и место, и время. Он представляет, как заглядывает к Анри, к Рафу, а потом возвращается сюда, чтобы не ночевать в окружении зомби. Он представляет себе много чего, и это пугает его. Он никогда не представлял себе подобных вещей. Он идет на поправку, и это не остается незамеченным. Рауль не улыбается, но траур снят, и только сейчас он понимает, что Рауль молча оплакивал не только Сару, но и его. Он почти не чувствует себя не в своей тарелке, когда думает об этом. Его настигает это «почти» незаметно. Он не уверен, что в нем не было этого «почти» до этого. Он смотрит на Рауля и видит это «почти». Почти не чувствует себя не в своей тарелке. Почти не смущается. Почти не сомневается. Ему почти не чудится, что Рауль видит это «почти» в нем самом. Дарио, прежде чем войти в комнату, вначале заглядывает, проверяя что-то, что только у него на уме. Прозрачный воздух, которым они дышат, начинает кристаллизироваться. *** Он никогда больше не открывает дверь в бездну, объясняя это себе тем, что она пугает Дарио. Он готов решить, что его волнует Дарио, чтобы не говорить себе, что бездны боится он сам. Он подошел к ней слишком близко. Он заглянул в нее слишком глубоко. Он не нашел в ней ответов на вопросы, но он и не задавал вопросов. Он боится, что в следующий раз, заглядывая в нее, вопросы у него будут. — Что ты в ней увидел, Лис? — спрашивает его Рауль, и он готов Рауля проклясть. Как он может задавать ему вопросы, на которых он не знает ответов? Это он может спрашивать такое у Рауля, но никак — Рауль у него. — А что в ней видишь ты? Он бьет вопросом на ответ, и это уже не игра в дурака, которую они вели до этого. Вопросом на ответ — это уже совершенно другая игра, подлая в обе стороны. — Ты не отвечаешь, потому что не знаешь сам? В обе. Он молчит и думает, как объяснить Раулю то, что сам знает лишь подкоркой сознания. Он не уверен, что у этого знания есть словесная форма. Он не уверен, что ее придумали. Рауль смотрит на него и ждет, и ему приходится начинать ее придумывать. — Я знаю, что я нашел в ней себя, — говорит он, и Рауль продолжает на него смотреть, потому что — он знает — это слишком короткий ответ, чтобы им удовлетвориться. Он знает, что Раулю нравится, когда он отвечает много, долго, красочно. Он видит это в его глазах. Рауль первый, кто его не перебивает в это время. — Я знаю, что она нашла во мне себя, — продолжает он, мучительно подбирая слова. — Она смотрела на меня, и у нее были глаза... — Он пытается подобрать слова, хмурясь и беспомощно оглядываясь вокруг, чтобы зацепиться хоть за что-то. Он находит только пристальный, пронзительный взгляд Рауля. — Как у тебя. У бездны твои глаза. Рауль медленно кивает, хотя, он видит, ничего не понимает. Он вздыхает и треплет свои волосы, которые он недавно даже вымыл, потому что он уже может делать такие вещи. — В ней нет ответов. В ней нет даже вопросов. Не может быть вопросов там, где нет жизни. — Но ты же говоришь, что она похожа на тебя. — Да. — Но в тебе жизнь есть. — Не будь ты так буквален! — взрывается он, а потом думает, что лучше, чем Рауль, эту метафору не понял бы никто. Он дуется на Рауля и молчит ему назло, и Рауль может хоть обсмотреться на него, потому что он больше не скажет ничего. Зачем ему что-то говорить, если Рауль его не слушает. Зачем ему что-то говорить, если Рауль слышит его слишком хорошо. — Почему ты мне не говорил, что там? — спрашивает он, когда Рауль отворачивается. — Потому что ты бы захотел посмотреть. — Почему мне нельзя в нее смотреть? — Потому что вот что из этого получилось. Этот диалог звучит настолько странно, насколько он может звучать. В этом диалоге нет ровным счетом никакого смысла, но они знают, что это не так, и что они узнали сейчас друг о друге много того, что не знали этого. — Ты сказал «вот что из этого получилось», — вместо ответа говорит он и ухмыляется от уха до уха. — Ты умеешь это произносить. Это моя кэч-фраза. — Твоя — «вот что из этого получится», — произносит Рауль на это, и он ухмыляется шире, потому что Рауль попался. — А ты меня цитируешь. — Я тебя заканчиваю. Они молчат. Они думают, что они действительно то, о чем они говорят. Человек-начало и человек-завершение. В этом есть что-то, что заставляет его всматриваться в профиль Рауля. — Как ты нашел это место? — не выдерживает он, когда молчание укутывает их теплым коконом. — Я его не находил, — отвечает Рауль, и звучит это достаточно уверенно, чтобы он засомневался. — Что это за место? — спрашивает он и добавляет, чтобы его точно не восприняли серьезно. — Чистилище? Рауль заливается грубым и громким смехом, что даже Дарио высовывается из соседней комнаты. — Пожалуй, — говорит Рауль, когда может снова разговаривать. — Пожалуй. *** Он проговаривает свои планы вслух, как будто не делал этого целыми днями до этого. Какие точки в ходе истории нужно поменять, чтобы спасти планету, какие действия предпринять, у него все это в голове, хотя планы лежат в лаборатории Анри. Рауль слушает и иногда задает вопросы, которые корректируют все его планы одни махом, а иногда не слушает, глядя на солнце, и тогда он постепенно замолкает и подползает ближе к Раулю, чтобы тоже смотреть на это злополучное солнце. Оно светится ярко, четко выделенное на голубом небе, и им обоим кажется, что оно нарисовано. Однажды они это обсуждали, и он даже встал и попытался дотянуться до солнца, проверяя, не нарисовано ли оно. Рауль в тот раз улыбался, и он улыбался тоже, хотя нарисованным небо бы смотрелось куда понятнее, потому что принять, что солнце бывает таким, им не удалось до сих пор. — Откуда ты знаешь, что именно нужно исправлять? — спрашивает его Рауль, и он чешет в затылке, не зная, как ответить. Он просто знает. Он много путешествовал, он искал информацию, по нему не видно, но он умеет анализировать данные. — Интуиция, — говорит он Раулю. — Я чувствую время. Рауль хмыкает и не верит ему, а он не хочет вспоминать, как страдал в Анри, что он никогда не сможет составить четкий план, по которому можно спасать землю, если земля такая большая, ее история — неисчерпаема, а он лишь простой смертный. — Ты чувствуешь только прошлое? — задает ему следующий вопрос Рауль, и он не может понять, поверил ли он или издевается. С Раулем никогда не знаешь наверняка. — У времени нет прошлого, — говорит он, чтобы что-то сказать, а еще потому, что читал все эти скучные работы по теории относительности, физике и всему, до чего дотянулись его руки. Не то чтобы оно было скучным на самом деле, но не когда это твоя обязанность. — Появилось, как только ты начал его переписывать, — парирует Рауль и смотрит на него в ожидании ответа. Он не думал на этот счет. — То есть прошлое — это переписанное время? — задается он вопросом скорее к себе, чем к Раулю. — Прошлое — это то, чего больше не будет. Они оба думают над этой мыслью, и оба ей утешаются. Потому что тогда Сара — будет. И Жюдит — тоже будет. Просто не в этом времени. Где-то в предыдущих веках они живы, они здоровы, и у обеих нет пуль, застрявших в голове. — А что тогда — будущее? — спрашивает он, потому что ему интересно, и он никогда не думал об этом раньше. — Наверное, то, чего еще не было, — задумчиво выдает Рауль, и она снова сидят рядом так, словно им открылась какая-то истина, хотя более простой мысли невозможно и представить. — Если его не было, значит этого не существует, — продолжает он мысль Рауля, — а значит будущего не существует. — По-моему, об этом писал кто-то из философов. — А по-моему, кто-то из ученых. Они смотрят на солнце так, словно это оно доносит им крупицы информации, позволяет думать, дышать, мыслить о чем-то кроме еды, крова и безопасности. Об этом они с Раулем тоже говорили, и его действительно оскорбила мысль, что он может волноваться лишь о безопасности. Но что есть спасение мира, как не попытка сделать его безопасным, ответил тогда ему Рауль, или он ответил сам себе под взглядом Рауля, и с мыслью пришлось смириться. — Может ли быть, что будущее еще появится? — задает он следующий вопрос, и солнце начинает бить прямиком ему в глаза. Рауль молчит, потому что не знает ответа на этот вопрос, а он молчит, потому что знает. Если он создал прошлое, то кто-нибудь обязательно создаст и будущее. Время — константа и переменная, и все зависит лишь от того, как его рассматривать, с какой тщательностью, с какой стороны. — Может быть, — говорит Рауль, — будущее уже существует. Оно не существует прямо сейчас, но будет существовать потом, когда ты спасешь землю. И настоящее станет прошлым, а будущее — настоящим. — Но тогда оно перестанет существовать как будущее. — Поэтому как будущее оно существует сейчас. По солнцу не ползет ни облачка, потому что почти что все облака — слишком низко для места, где они находятся и будут находиться еще долго, и он не готов признать себя создателем не только прошлого, но и будущего. — Когда я поправлюсь, ты отдашь мне мою машину времени? — спрашивает он, потому что никак не вытекает из их разговора. — Только после того, как твой друг сделает мне мою собственную, — бросает на него короткий взгляд Рауль. — Идет, — соглашается он, как будто не он пытался никогда в жизни не давать Раулю машину времени когда-то. Возможно, именно в этом и заключался в итоге коварный и жестокий план семейства Ломбарди, но ему сейчас на это плевать, потому что машина времени и так у Рауля, и пока что ничего плохого точно не случилось, если не считать того факта, что он идет на поправку. Будущее ждет своего создателя, и кто он такой, чтобы ему противиться? ** В какой момент он перестает скучать в четырех стенах, он не знает. Наверное, в тот, когда понимает, что он может в любой момент отсюда исчезнуть. В этом его успокоение, его надежда. Он знает, что идет на поправку, он знает, что впереди его ждет его привычная жизнь, что Рауль не может замышлять ничего плохого, что он даже не потерял время — потому что в его распоряжении сама машина времени и даже — само время, которое плавится под его натиском, становится тем, что ему нужно. У него все еще нет уверенности в том, что он делает, но они говорили об этом с Раулем, и Рауль — не одобряет, но может прийти на помощь, и это успокаивает его, даже не потому, что у него есть еще один соратник, а потому что у него есть Рауль. Рауль стоит сотен соратников. — Как ты запросто сделал Жюдит паспорт в двадцать первом веке? — спрашивает он, потому что действительно не имеет понятия, как это делать. Рауль ухмыляется и выглядит как человек, который ждал этого вопроса. Он не уверен, что Рауль ответит ему правдиво, как не ответил Раулю он сам, когда речь зашла о времени. У каждого должны быть свои секреты и умения, детали которых знать другим не обязательно. — Власть, — говорит Рауль, и он ему верит, как поверил ему Рауль в прошлый их разговор. Он похож на человека, который делает все на одних ощущениях — он и правда делает очень многое на одних ощущения. Рауль похож на человека, который может получить власть в любой ситуации — и он действительно ее получает вместе с деньгами, владением ситуацией и чем-то таким, чему у него нет названия. Просто Рауль крепко стоит на ногах и делает все, за что берется, настолько основательно, что он может лишь восхищаться этим талантом. Он знает, что Рауль восхищается его талантом импровизировать и немного — врать, потому что самому Раулю для этого требуется время. Ему время не требуется, ему требуется лишь веский повод. Спасение мира под этот веский повод вполне укладывается. — Это слишком просто, — говорит он, чтобы не молчать. Рауль хмыкает и поднимает брови, ожидая продолжения. — Власть — отлично, — говорит он, — но куда с этим вообще идти, если она не просто нелегалка — она из будущего. Рауль смеется и объясняет ему про деньги, на которые можно купить все, что угодно, и в этом «деньги» он читает то, что вкладывает он сам и вкладывают все те, кто живет под развалинами древних городов. Деньги не значат ничего, если еды нет ни у кого. Деньги не спасут тебя от зомби в их сезон. Деньги не сделают твою постель комфортнее, а болезни — короче. Им сложно думать о деньгах и том, как те много значили когда-то, потому что это кажется сказкой, фикцией, чем-то нереальным. Даже сейчас, когда многие перебираются в города, деньги все еще кажутся глупыми бумажками и прямой обмен выглядит честнее и проще. Он думает, что пройдет еще немного времени, и деньги снова вернут свою власть над этим миром. Он думает, что пройдет еще немного времени, и деньги и не потеряют свою власть над этим миром. Если у него получится спасти этот мир, разумеется. — Ты никогда не думал о том, что спасти мир можно было проще, — говорит Рауль. — Просто направить его по другому пути в самом начале. Он мотает головой и смотрит на солнце. Оно всегда здесь, когда они разговаривают. — Я не Господь Бог, чтобы менять человечество. Оно должно менять себя само. Рауль кивает, признавая этот ответ, и он чувствует, что в этот момент Рауль уважает его чуточку сильнее. *** В какой момент ему становится хуже — не понимает ни он, ни Рауль, ни, тем более, Дарио. Это как удар под дых, как предательство самой Вселенной, потому что он знает — знал — что еще чуть-чуть, и он будет свободен, он сможет выбраться из четырех стен. Теперь он может только лежать, дышать прерывисто и снова и снова чувствовать, как меняется тряпка у него на лбу. Откуда мог взяться жар, откуда могло вернуться ощущение слабости, откуда пришла боль в груди, о которой он забыл, словно о страшном сне? Он не знает. Не знает никто. И только бездна смотрит на него с потолка, когда он просыпается ночью, не в силах больше выносить боль. Он думает, что это страшный сон, потому что он не может заболеть снова, переживать все это снова. Он думает, что он слишком рано обрадовался, слишком много говорил о планах на будущее. Рауль думает, что его организм ослаб, а он, Рауль, принес из прошлого какую-нибудь заразу. Версия Рауля кажется ему абсолютно нереальной. Он мечется, хватаясь за Рауля, когда тот подходит, и думает, что лучше сдохнуть прямо сейчас, чем проваливаться в пропасть еще раз. Он думает, что лучше бы ему поправиться прямо сейчас, потому что это подстава, подстава как есть. Он прошел свой путь в этом чистилище и аду, кто придумал начинать этот путь сначала? Он не знает, что думать, и уже не знает, как это делать. Он не привык к такому. Ему это не нравится. Он просыпается с колотящимся сердцем, когда комната залита солнечным светом, и видит, что Рауль стоит с Дарио в дверях. Это непривычно — потому что он привык видеть Рауля сидящим у стены, или сидящим рядом с ним, или делающим что-то, что бы ему помогало, но Рауль лишь смотрит на него отрешенным взглядом, и это пугает, пугает до чертиков. Он не знает, какой сегодня день и сколько времени прошло от начала его очередного беспамятства. — Сколько? — спрашивает он, потому что знает, что Рауль его поймет. — Сколько — что? — отрывисто спрашивает его Рауль, и он читает в его глазах — не понимает. Боль в груди расходится волнами, словно только этого и ждет. Он хрипит от боли и стонет от плывущего прямиком на него потолка. Он чувствует себя так, словно вернулся в первые дни. — Сколько мне здесь еще лежать, — заставляет он себя проговорить, потому что знает, что Рауль скажет что-то, что его ободрит, и при этом не соврет. Рауль постоянно так делает. Рауль непонимающе на него смотрит и садится на корточки рядом с ним, заглядывая ему в лицо. Лицо Рауля — отрешенное и холодное. В этом лице видится то, что он назвал бы непониманием, если бы Рауль не был Раулем. — Ты здесь всего три дня, — режет Рауль, и он замирает, потому что он знает, всегда знает, если Рауль врет. Рауль не врет. *** Он не может в это поверить. Это не укладывается в его голове. В его голове вообще ничего не укладывается, потому что голова плывет куда-то, а он плывет за ней, не в силах перечить и сопротивляться. Раулю он тоже не в силах сопротивляться. Рауль командует Дарио, и тот скрывается в соседней комнате. Он думает, что ему сейчас принесут что-то, что облегчит его боль, потому что Дарио хоть и болван, но он тоже уже привык заботиться о нем, и делает это добровольно. Дарио вложил в него слишком много сил, чтобы не проникнуться им. Дарио не возвращается. Рауль сидит рядом с ним и удивленно поднимает брови, когда он пытается ухватить его за край одежды или за руку. Рауль не отодвигается, но выглядит как человек заинтригованный, а не привычный. Он понимает, что все еще читает Рауля и эмоции Рауля, но не понимает, куда делся тот Рауль, который рассказывал ему о детстве, Саре, который обсуждал с ним будущее, который смеялся там, где нужно было смеяться, и молчал тогда, когда это было необходимо. Он не понимает, что происходит, и бездна пожирает его, как будто это именно то, чего она ждала. *** Когда он просыпается в следующий раз, Рауль сидит на своем привычном месте, и он долго смотрит на него, на его фигуру, на его лицо, и думает, что, возможно, это все была плохая шутка. Думать у него получается плохо, но взгляд Рауля в тот момент оцарапал его настолько, что он заставляет себя это делать. Он не знает, что думать, и как оценивать реальность. Тот Рауль был слишком настоящим, более настоящим, чем этот. Он прочищает горло, думает о том, что боль отступает, что сейчас рана не болит так сильно, и голова не болит так сильно, и ничего не болит так сильно, кроме его непонимания. — Рауль, — зовет он, хотя никогда не звал его до этого. Ему нужно знать, что этот Рауль — настоящий. Ему нужно знать, что он может успокоиться, что последний разговор был сном, хотя теперь кажется, что сон — именно то, что было до него. Тот поводит головой, давая знак, что слушает, и он выдыхает: даже если это не настоящий Рауль, то это Рауль, к которому он привык. — Сколько? — спрашивает он, потому что ему важно знать, что Рауль его понимает. И ему хочется, чтобы Рауль его не понял, потому что тогда это будет значить только одно — что он снова находится в реальности, в настоящей реальности, а не в той, в которой он жил до этого и очутился сейчас. — Разве это важно? — говорит ему Рауль, а потом смотрит на него без удивления, хотя он давно перестал задавать этот вопрос. В глазах Рауля есть что-то, что пугает его, и он отворачивается, начиная смотреть в потолок. Он сглатывает, а Рауль подходит к нему, садится рядом, проверяя его лоб. — Ты идешь на поправку, — говорит Рауль спокойно и мягко, насколько он различает интонации Рауля, и он соглашается с этим. Бездна выглядывает из его глаз.