Червивое яблочко

Конь огненной масти перебирает копытами, рвется вскачь – застоялся за ночь, не терпится ему, видно, пробежаться наперегонки с ветром по степи, сминая копытами высохшие ковыльные стебли. Любим, стоя возле конского стремени, глаз не сводил с шада. Тот сидел прямо, легко сдерживая норовистого коня одной рукой, и киноварный шелк одежд стекал с гордо расправленных плеч... Шад по-девичьи тонок и так пригож, что мало кто из хазарских вельмож сравнится с ним красотою, но Любим знает, какая сила в этих хрупких на вид холеных белых руках, - не раз видел он, как играючи натягивал шад тяжелый боевой лук, как с одним ножом в руках выходил на медведя; знает, каким яростным, неукротимым огнем могут разгораться эти серые, чуть раскосые глаза на бледном нежном лице... Перед шадом стоял оборванный и накрепко связанный карел, белоголовый, совсем еще молодой парень. Не сгибаясь стоял, несмотря на упирающиеся в спину копья, и смотрел дерзко. Его поймали на рассвете с пучком соломы да с огнивом в руках – уже прилаживался поджечь несколько повозок и юрт. Не успел – часовые заметили, избили и приволокли пред очи Мохо-шада. - Отвечай, шакал, где твое становище и кто подослал тебя сюда? Молчит карел. Только смотрит исподлобья и чуть усмехается краешком рта. Размыкает его – и плевок летит в лицо шада. С испугом смотрел Любим, как, ни слова не проронив, утерся его господин шелковой тряпицей, - только уголок тонких губ подергивался да гневом заполыхало в глазах. Вскинул шад руку и вытянул карела страшной семихвостой плеткой с железными охвостьями через все лицо, заставляя гордеца вскрикнуть подбитым зверем и рухнуть на колени... - В землю его живьем, - проронил негромко и, наткнувшись взглядом на съежившегося рядом Любима, вдруг рявкнул. – Что застыл, сын свиньи?! Вина мне, быстро, ну! Опрометью метнувшись к юрте, сквозь заполошный оглушительный стук сердца слышал Любим быстрые легкие шаги за спиной – господин шел следом. Дрожали, не слушались руки, когда наливал в драгоценную серебряную чашу со смарагдами белоснежный напиток и подавал, глаз не смея поднять, сиятельному шаду, опустившемуся на подушки... Вот допил шад, отбросил в сторону дорогой сосуд и, шелковый халат распахивая, глянул пристально на Любима, поманив его, скорчившегося в углу, рукой: - Иди сюда. На подламывающихся коленях подполз послушно Любим, начал стягивать с господина сапоги. Трясло его, как осину на ветру, а от чего больше – он и сам не знал: не то от страха перед шадом разгневанным, не то от плотского вожделения, столь сильного, что кровь шумела в висках, заставляя полыхать лицо... Бывало с ним такое и раньше... «Яблочко наливное, да с червоточинкой», - любила говаривать о брате сестрица Нежелана. Сошелся Любим в Кременце с пригожим отцовым кметем Званом; высок и силен был Зван, с гривой-оселедцем на макушке да висками и затылком бритыми, с яхонтовой серьгой в ухе. Посмеивался Зван над Любимом, красной девицей звал, но горячие ласки Любимовы принимал охотно, да и сам не скупился, оглаживая широкими ладонями белое трепещущее тело, до исступления доводя... - И не проси об этом, боярич, - знаешь ли, что твой батюшка со мной сделает, коли прознает? – отвечал неизменно, когда Любим, изнемогший да распаленный, умолял, потеряв всякий стыд, - возьми, владей... А как приехало в Кременец по осени хазарское посольство, как увидел он тонкое тело в заморских шелках, гибкой змеей соскальзывающее с изукрашенного дорогими каменьями седла, гладкие черные косицы, спадающие на плечи, глаза цвета стали отцова меча, - о Зване и думать забыл. Ходил-ходил за послами следом день-другой, а потом, вина франкского глотнув для храбрости, к сиятельному шаду подошел. - Коня стану чистить, холопом тебе буду, - возьми с собой!.. Шад резок и нетерпелив. Замешкаешься, помедлишь – плеткой вытянет, может и за волосы оттаскать, на пощечины не поскупиться. До дрожи боится его Любим, с ужасом ждет каждый раз, сжавшись в комок, – сейчас ударит, и сквозь липкий страх сладкое замирание расползается по телу, туманит глаза, возбуждает огонь в чреслах... Вот Мохо-шад стремительным движением распластывает его по ковру, задирает даренные хазарские одежды – и насаживает рывком, до упора, до рвущегося из Любимовой груди болезненного вскрика, и удерживает его бедра цепкими сильными пальцами, не давая отстраниться, оставляя на нежной коже отметины холеными ногтями. - Сын свиньи и собаки!..Я велю отдать тебя Джасиру и его аль-арсиям, пусть потешатся и разорвут, как пустой бурдюк! – шад тяжело дышит, постанывая сквозь стиснутые зубы, и двигается все быстрее и быстрее внутри Любима, - и тот чувствует, как сквозь горячее жжение, сквозь ноющую боль нахлестывает, заливает волнами запретная нега, заставляя елозить бедрами по подушкам и подаваться навстречу яростному напору, а уд окаменевший подрагивать, истекая прозрачным соком... Властная ладонь вцепляется в распущенные волосы, схватывает у самого затылка и тянет, тянет – и Любим, извиваясь в сладких судорогах, скулит: «Господин...Господин...», выплескивая на златотканые подушки белые вязкие капли. Солнце уж перевалило далеко за полдень, когда дверь в юрту приотворилась. Заглянул внутрь старый воевода Алп-Тархан, постоял на пороге, в полумрак вглядываясь, плюнул в сердцах, да и вышел вон. Спал сын нарочитого кременецкого боярина Вышеслава Добрынича, по шелкам белым нагим телом разметавшись, подле хазарского царевича Мохо-шада. Тот забылся ненадолго и спал чутко, как подобает воину. Пройдет немного времени – поднимется родич великого Тенгри-хакана, разомнет гибкое тело, взлетит в седло, - и двинется войско верных сынов Тогармы на славянский град Кременец.