Часть 1
21 июня 2021 г. в 11:21
— И что тебя остановило?
Он только что сказал Алану, что вчера у него возникло желание ударить человека.
— То, что я не могу здесь оставаться.
Что ж, это просто-напросто не в его духе — врать в лицо. Тем более, что это невраньё выглядит довольно безобидно для того, кто хранит несколько своих и парочку чужих секретов.
— Не можешь, — повторяет Алан. И на его лице появляется вот такое выражение — выражение неудобных вопросов. — Или не хочешь?
Ты любитель докопаться до сути, не так ли?
— Не могу, — это больше похоже на правду. Эндрю разве лукавил, когда говорил, что в мире нет ни одной вещи, которую он хочет? Другой вопрос в том, есть ли в мире то, чего он “не хочет”. “Не хочет” — больше как “не может допустить”.
— Почему?
Тебе достаточно много платят для того, чтобы ты с таким упорством рылся во всём этом, Алан?
Его молчание расценивается как неуверенность.
— Может ли быть, что твои интересы находятся за пределами больницы?
“Интересы” заменяются “заботами” в его голове. Он даёт Алану продолжить:
— Там тебя что-то ждёт? Или ты ждёшь чего-то?
Кто-то. И никого. Есть вещи, которые, будучи трезвым, он им не выдаст — не после Пруста.
— Ты поэтому не можешь остаться тут?
Очень мило, что ты интересуешься, но он не настолько верит тебе, Алан, ты уж не расстраивайся. Просто тут всё пропахло гнилью. Распространению гнили нельзя потворствовать. Если вы не умеете обращаться с правдой, вам нельзя её доверить.
— Сама причина важнее наличия причины? — спрашивает Эндрю. Абстрактная игра на двоих. Вопрос на вопрос — не совсем честно, но он не в настроении раскрывать ему душу. Правда — честно. То, чем за неё платят, — нечестно.
Пальцы в волосах, и его кожа — почти ледяная, когда он чувствует ею холод, крадущийся по кафельному полу из окна под потолком. Когда один — сильнее, другой проглатывает собственные угрозы, как горькую пилюлю. Это сжимает кулаки, и вот тогда наступает время пустить их в ход.
Только время неподходящее.
Абстрактная игра — вот его ответ, и Алан выглядит вполне довольным. Видимо, в больничной практике такой вот интерес нередко заканчивался угрозами в его сторону. Алану пока не надо угрожать. Алан пока относительно безобиден.
Когда он стучит пальцем по наручным часам, то выглядит так, будто научил первоклассника умножать на два. Хорошо, Алан, если тебе надо добавить ложку сахара в это лекарство, тешь себя иллюзиями. Ты можешь быть опытным доктором или хорошим человеком в своих глазах, Алан. Но Эндрю не видит хорошего или плохого.
Эндрю не видит за окном в коридоре ничего, кроме сплошной тьмы. Фонарей на улице нет. Вечерний сеанс кажется более утомительным, чем утренний. Он медленно идёт в сторону западной лестницы, когда слышит, как Алан закрывает кабинет. На безымянном пальце Алана блестящее кольцо — и кто-то ждёт его, судя по торопливым шагам.
Кое-кто ждёт Эндрю. Может быть, “ждёт” — слишком громкое слово. Здесь мы говорим тихо, и лишние уши нам не нужны. Здесь мы говорим тихо, потому что иногда мы играем в правду. Игра в правду — не только нечестно, но и опасно. Лютер назвал это тем словом на н, да, конечно, взрослые ведь всегда правы, не так ли? Это не должно было повлиять на него, потому что он больше не даёт спуску своим эмоциям. Тем не менее, это стало запретной темой. Тем не менее, об этом знает Нил.
Нил — настоящее опасно. Возможно, иногда он думает о том, что Нил — самое настоящее нечестно. Нечестно, как Кевин. Нечестно, как всё вокруг, так что на этом и внимания-то заострять не стоит, но он заостряет. Острые, словно ножи, мысли. Такие мысли бередят старые раны, старые раны переходят в новые, и вскоре его можно будет распотрошить.
Кевин, Кевин, Кевин.
Нил, Нил, Нил.
Эндрю думает, что выпустит два этих имени с потом, с напряжением, скопившимся в теле за весь день. Он отжимается, пока руки не начинают дрожать. Кровь бегает по рукам, такая быстрая и бурлящая, что кажется, будто она вот-вот взорвётся под кожей, хлынет фонтаном сквозь старые шрамы. Нил видел шрамы. И вот всё возвращается к нему, не так ли?
У него есть забота-Нил, потому что у него есть забота-Кевин. И странным образом оказывается, что в мире Эндрю они не могут существовать друг без друга. Кевин — начало несбыточной мечты. Напрасный смех — пусть Кевин старается. Оставить это на Кевина — даже жестоко со стороны Эндрю: Кевин просто не сможет ничего добиться. Обречённый Жестяной Дровосек и бессильный Волшебник Оз, который до смерти боится Ведьмы Запада — сказки для детей не похожи на сказки для взрослых. У сказок для взрослых нет счастливого конца.
И потом появляется Нил. Пусть Кевин старается — так устроены их отношения. Но приходит Нил и делает вид, будто это — его дело.
И вот это, вот это — нечестно.
Кевин — первый, Нил — второй.
Их двое, и Кевин с Нилом.
Две маленькие, две большие и напрасные несбыточные мечты. Эндрю не стоит тешить себя иллюзиями, он и не тешит. Пусть этим занимается Алан. Пусть этим занимаются Кевин с Нилом. Он здесь не за этим. Не за тем, чтобы на него смотрели как на хорошего человека. Хороший — иллюзия, хорошо — несбыточная мечта.
Нил и Кевин, Нил и Кевин, Нил и Кевин. Одна несбыточная мечта верит в другую, вторая несбыточная мечта защищает первую. Это похоже на ту семью, что разваливается в руках Эндрю карточным домиком на ветру, на те обязательства, которые люди почему-то берут на себя сами. На ту семью, в которую никто из них троих не верит или просто не должен верить. Крепкая, отчаянная, она строится на белых шрамах, которые можно скрыть, которые можно показать, которые можно потрогать. Которые можно было бы доверить друг другу, если бы семья не была мечтой, и если бы мечта не была несбыточной.
Он разминает руки, но не смотрит на них. Он вспоминает большой палец Пруста, который давит на самый глубокий шрам — белый, вздувшийся. Он помнит это слишком хорошо. Прусту нет веры, но во время ломки это не имеет значения, потому что всё, что остаётся — отчеканить злую угрозу, но терпеть чужие пальцы в волосах и кислый запах рвоты, когда есть силы только хвататься руками за толчок в уборной и зря, зря, зря надеяться не запомнить.
Надежды никогда не работали.
Мечты, особенно несбыточные, — тоже.
Тем не менее, Кевин с Нилом, а Нил с Кевином, и время до отбоя становится легче и быстрее. Время до выписки становится воздушным и до безобразия, до уродства спокойным, но спокойным-полным, а не спокойным-пустым. И впервые за долгое время словно бы ненапрасным.