Все, что ему теперь осталось

      — Ты в последнее время странный, Канеки, — Кену кажется, словно в его сердце выстрелили. На губах загорчила правда и он адским усилием воли удерживает слова где-то на пол пути, — может, уже расскажешь мне? — карие глаза отрываются от бархатного синего неба и в них больше не отражаются звезды.       Канеки еле выдерживает зрительный контакт, повторяя себе не отводить взгляд. Это было бы жалко и неуважительно, но его сердце сжимается, потому что он видит в глазах грусть, усталость, но они по-прежнему теплы и мягки. И Кен не знает, что хуже.       Все внутри сворачивается в наполненный кислотой ком. Между ними атмосфера напряженная, как мышцы его плеч и спины.       — Все хорошо, — ложь, и Кену хочется забрать слова обратно, но он просто не может, — ты зря волнуешься, Хидэ, — он судорожно улыбается, закрывая глаза и потирая подбородок пальцем.       Канеки слышит, как Хидэ тихо вбирает воздух, успокаивается, видимо.       «Нельзя приносить столько проблем человеку, который ради тебя на все готов» — твердит себе Кен, но будучи не способным следовать собственной морали, чувствует себя настоящим мудаком.       Он хочет сбежать. Снова. Даже если бежать — это все, что ему остается, Канеки сделает это.       Он уже пытался. Под теми же предлогами, что крутятся у него в голове, как только он отвлекается на это. Кен прятался в стенах «Антейку», строил жалкое подобие отношений с Тоукой и, честно, не знай он Хидэ, счел бы, что все с Киришимой у него не так уж и плохо. Кен скрывался в мире гулей, закрывал лицо маской, игнорировал Хидэ, потому что не хотел его тревожить не только из вежливости...       Но с другой стороны Канеки не желал бросать Хидэ, в его планы не входило заставлять ждать и мучить его, как бы тот не притворялся, как бы не делал вид, словно они вот только вчера виделись.       Хотя в последний раз они пересекались несколько месяцев назад. А сейчас встретились в магазине и вот ночь, свежий воздух и они, сидящие на лавочке в каком-то дворе.       Блядская ирония.       Кен почти убежал. Он готов истерично рассмеяться, потому что уже в который раз все рухнуло в последний момент.       Он же вот только заглушил свои чувства ради безопасности Хидэ, ради его здоровья и жизни. И для того, чтобы тот двигался дальше, Канеки готов закрыть глаза на то, что он сможет жить без кого угодно, но только не без него.       Потому что Хидэ был рядом тогда, когда Кен был одинок. А одинок он был всю жизнь.       Пришло время отдать должное.       Но Канеки видит эту теплоту в глазах цвета черного шоколада, в которых бархат любви играет оттенками корицы и молит Бога о том, чтобы Хидэ наконец-то забыл его. Пусть даже возненавидит. Он сделает все ради этого, потому что Хидэ не должен быть с монстром, но тот почему-то все еще любит его.       И Канеки видит, что эта любовь губит Хидэ, ведь тот уже не похож на яркое солнце. Он похож на заходящее солнце.       Кен ненавидит себя за это, пытается вновь заставить оттолкнуть и убежать, но...       Хидэ касается его руки своей. Осторожно, ласково. Как раньше. Отводит её от лица немного и Кен одергивает себя, чтобы не накрыть его ладонь своей.       — Ты касаешься подбородка, когда врешь, знаешь, — Хидэ говорит без укора, почти что невесомо и даже с призрачной улыбкой на губах, его пальцы легко пересекаются с пальцами Кена и, кажется, практически не касаются, но Канеки чувствует тепло его кожи. Он удивлен. Слышит об этом впервые.       Кен не может оторвать взгляд от глаз Хидэ и в какой-то миг складывается ощущение, словно уже никогда не оторвет, однако контакт, зрительный, тяжелым грузом ложится на плечи.       Кену сдаётся, что он сейчас заплачет. Делает все, лишь бы не дать Хидэ надежду. Не переплетает их пальцы, не сжимает ладонь, не двигается и кажется, будто и не дышит, но все еще смотрит в ответ.       Хидэ изменился с момента их последней встречи: волосы стали длиннее, они даже уложены, пусть небрежно, кончики тоже отросли и сейчас каштановые пряди переходят в светлые еще заметнее; появилось очертание острых скул и Кена тянет спросить, как тот питается; под глазами залегли тени да и в общем вид Хидэ... уставший.       Чёрт.       Глаза щиплет и Канеки хочет остановить это, но когда он оказывается рядом с Хидэ, просто...       Кен ловит блеск в карих глазах и практически паникует. Тот, похоже, понимает это, но все еще глядит прямо и чуть сжимает вспотевшие пальцы Канеки.       — Кен, я... — его губы дрожат, — я думал, что справлюсь... но я правда устал гнаться за тобой, — произносит Хидэ очень тихо, чуть ли не шепотом, но Канеки улавливает ноты отчаяния в его голосе и не отвечает на то, что тот переплел их пальцы еще сильнее, — прости, похоже, я действительно плохой друг, — Хидэ сокрушенно усмехается, хмыкает и наконец-то отводит взгляд. Но от этого, увы, не легче.       — Нет, Хидэ!.. — на самом деле они больше, чем друзья, но сейчас это не имеет значения, — ты не виноват, — Хидэ сжимает его руку в своей и Канеки понимает, что нужно убрать её и через силу делает попытку.       — Я не видел тебя несколько месяцев, — настойчиво говорит он, чуть повышая голос и пресекает порывание Кена, — я ужасно скучал, — голос у Хидэ немного с хрипотцой и на миг вздрагивает. Его шоколадные глаза скользят еще ниже и Канеки это уже беспокоит.       Он сглатывает слова «Я тоже очень скучал по тебе», потому что не хочет давать надежду. Если Канеки выдаст себя чем-то, Хидэ без колебаний схватит это и все начнется снова. Кен просто не может подвергнуть его еще одному разочарованию, даже если откинуть свои чувства.       — Я знаю... прости... — Канеки уводит глаза куда-то в сторону и больше не делает попыток убрать свою руку.       На головы падает тишина и через несколько долгих секунд затянувшаяся пауза ему не нравится и приходится собирать последние силы, чтобы покоситься на Хидэ: на его глаза спадает челка, тело настолько расслаблено, словно принадлежит тряпичной кукле, но Канеки по-настоящему пугает то, что карие глаза выглядят потускневшими от пустоты.       Кен вздрагивает от этого зрелища. Он не знает, что делать, паника нарастает снова и на плечи давит молчание, которое Хидэ не спешит разрушать. Он вообще ничего не делает, его лицо не отражает никаких эмоций, кроме сокрушения. Хидэ будто умер.       Канеки никогда не видел его таким и тут же желает вывести из этого странного состояния. Наконец-то сжимает длинные пальцы, потом еще сильнее. Уже через миг вся ладонь Хидэ в его руке и эмоции снова появляются на бледном лице. И Кену все равно, что это — судорожная усмешка уголком губ.       Хидэ опять в реальности — это главное.       Только не наслаждайся тем, что держишь его руку в своей спустя столько времени.       — Тебе вовсе не обязательно делать это, — осторожно проговаривает Кен, но тут же понимает, что вовсе не начал издалека.       Что-то в лице Хидэ вздрагивает. В глазах нечто падает, со стеклянным треском разбивается и Канеки понимает, что резанул настолько глубоко, насколько мог.       Наверное?       Нет. Недостаточно. Но у Кена сердце обливаться кровью начинает, когда он думает, что скажет это.       Но даже если и произнесет — его голос не будет звучать убедительно даже для незнакомого человека, что уж там проницательность Хидэ.       Однако иначе Хидэ так и будет пытаться гнаться за ним.       Кен пытается успокоить бурю чувств внутри. Веки падают на глаза и он делает попытку оградить себя от внешнего мира ненадолго. Он повторяет нужные слова в голове, представляя собственный голос. Несколько раз чуть не срывается, но разве у него есть право на ошибку? Он должен. Ради Хидэ, ради его безопасности, ради нормальной жизни.       Попрощаться с тем, кто был рядом с раннего детства очень трудно и Канеки старается не думать о том, как Хидэ будет двигаться дальше без него. Но так нужно...       Он обязан сказать самую страшную ложь в своей жизни. Кен себе этого никогда не простит.       Гори оно все...       — Хидэ, ты мне больше...       — Но что мне тогда делать?! — Хидэ выкрикивает это, сжимает руку Кена до боли и не смотрит в глаза.       Канеки в шоке застывает.       — Я пробыл с тобой не один год! И я... я не знаю, что дальше. Я не знаю, как идти дальше без тебя... — Хидэ дрожит, говоря это сквозь боль и стиснутые зубы и Кен полностью понимает его чувства. Он хочет умереть, потому что знает, как это больно.       А Хидэ берет его обе руки и прижимается к ним лбом. Канеки замечает, что его кожа горячая и ему очень... очень хочется согреться.       Но еще больше Канеки желает перестать притворяться и сказать, что он лгал все это время, что да, он трус, слабак и идиот, а потом обнять Хидэ и успокоить, снова отдаться ему и позволить заботится о себе.       Он просто хочет закрыть глаза и, проснувшись в больничной палате, понять — это все лишь затянувшийся кошмар. И все будет хорошо.       Все будет хорошо...       Эта мысль назойливо застревает в голове и Кену становится легче. Становится немного теплее.       Канеки ведет рукой вниз, к худой щеке Хидэ, вытирает ненавистные слезы ладонью, да так и держит на горячей коже, согреваясь.       Хидэ успокаивается и поднимает наконец-то взгляд, а Кен скользит большим пальцем к его губам и нежно касается.       — Эм-м..? — Хидэ не знает, что сказать. Он чуть ли не впервые не может подобрать слов в ситуации и без понятия, как реагировать.       И Канеки понимает, что только он виноват в этом — он столько раз его отталкивал, что для Хидэ уже странно это принятие. От этого изнутри разрывает, но Канеки понимает лишь одно — он хочет его.       Жаждет смотреть в эти глаза, наслаждаться красивым лицом, слышать заливистый смех и видеть яркую улыбку, желает объятий, подколов и «случайных» недвусмысленных прикосновений.       Кен просто хочет Хидэ, как это было раньше.       Он все же не способен на эту самую ужасную ложь с притворным «Ты мне больше не нужен», потому что точно будет мучиться даже после смерти, если причинит Хидэ боль еще хуже.       Канеки просто хочет снова осчастливить Хидэ. Он осторожно, еле касаясь, берет его подбородок в свои пальцы и притягивает к себе совсем чуть-чуть. Хидэ все еще смотрит, не отрываясь, но его взгляд уже легче вынести.       Канеки закрывает глаза. Касается его губ лишь немного, но все уже крутится по кругу. В голове водоворот воспоминаний, красок, эмоций. Водоворот того, как было тогда и Канеки кажется, словно все проблемы в миг исчезли и дальше все будет хорошо.       Потому что он снова тонет в Хидэ, в этом поцелуе и даже не чувствует, как горячий град слез течет по его щекам. Зато ладонью ощущает слезы Хидэ, аккуратно вытирает их и ведет руку к виску. Потом теряется пальцами в волосах и все внутри опьяняется с новой силой.       Их пальцы переплетаются.       Когда Канеки вновь открывает глаза, Хидэ уже сидит на его коленях в мягком кресле новой съемной квартиры.       И тогда Кен чувствует себя по-настоящему счастливым за все это время.       Он не пытается запомнить каждый момент, потому что кажется, словно все по-старому. Поэтому Канеки просто наслаждается, как это и должно быть.       Его руки скользят по влажной, горячей спине, ощущая каждый мускул и изгиб так, будто кожа у Хидэ невероятно тонкая. Ногти царапают его лопатки, а губы укрывают алыми поцелуями подставленную шею и Хидэ томно выдыхает тогда, когда Кен останавливается на кадыке.       Канеки чувствует, как тот напрягается и расслабляется опять, нетерпеливо ёрзая на его коленях. Из-за этого Кен непроизвольно мягко улыбается, потому что вот он — его Хидэ, в невероятной близости и доступности спустя все это время, дарит ему незабываемые ощущения и неповторимого, ещё более яркого себя.       Но...       Кен понимает то, что все равно эти мучения их обоих ради этого момента не стоили, что все могло бы быть куда лучше и проще, однако это не то, о чем он желает думать сейчас, так что быстро откидывает мысль в сторону.       На потом.       А в этот миг ему невероятно хорошо и приятно, потому что он снова пропитывается духом Хидэ и больше всего жаждет забыться и насладиться.       Он мягко кусает острую ключницу, из груди Хидэ вырывается стон от неожиданности. Канеки крепче прижимает его к себе, а чужие руки проскальзывают к шее, затылку, макушке и пальцы уже утопают в белых волосах, перебирая их чуть небрежно.       Кен готов просидеть так целую вечность, потому что, кажется, именно столько он не обнимал Хидэ и сейчас невероятно сильно хочется запомнить его тело вот таким — обнаженным и горячим.       Канеки даже не сразу вспоминает о том, что Хидэ ждет большего, оставляя на его плечах и шее мокрые поцелуи, будто все еще намекая. Как можно иметь такое море терпения, но при этом часто не уметь ждать?       Все, что происходит после, то вспыхивает в сознании ярким светом, то покрывается пеленой ощущений и чувств.       Канеки хорошо помнит то, как они легли на мягкий ковер посреди комнаты, как ноги Хидэ, точно пылавшие, обхватили его бедра, а руки обняли шею, притягивая на себя; каштаново-золотистые волосы растрепались, а отдельные локоны прилипли к шее и лбу; на чуть красных от поцелуев губах за все время их встречи засияла искренне счастливая улыбка.       И Кен бы все отдал, лишь бы видеть Хидэ таким. Рядом с собой — особенно.       Лишь бы радовать его, смешить, смущать или заставлять бесстыдно стонать, полностью отдаваясь Канеки и экстазу, который он ему дарит...       На следующее утро Кену кажется, словно он даже и не ложился, точно все это происходило секунду назад.       Открыв глаза, в которые било яркое утреннее солнце, он невзначай осматривает комнату еще раз, однако ощущение Хидэ рядом приходит очень быстро и Канеки переворачивается на бок, путаясь в одеяле. И видит картину, которую не наблюдал долгие месяцы — прекрасный безмятежно спящий Хидэ.       На губах Кена расцветает улыбка, когда он мягко проводит пальцем по чужой щеке и Хидэ все еще спит. Канеки осторожно, чтобы не разбудить, обнимает его, утыкается носом в макушку и вдыхает аромат клубничного шампуня, уже в который раз отмечая, что тот совершенно не изменился: Кен уверен в том, что Хидэ все еще поет в душе, а его плейлист такой же нескончаемый, что он завтракает тостами и кофе на ходу, в его шкафу хранится потертая ветровка, которую Хидэ когда-то накинул на плечи Канеки во время вечерней прогулки, а так же он заметил парочку старых плакатов на стенах комнаты, знакомую мангу на полках и запах горячего шоколада в воздухе.       Это все... так уютно, что хочется утонуть и никогда больше не всплывать. Остаться в этом идеальном мире навечно и жить так, как прежде, потому что это действительно было раем до того, как он попался в смертельную ловушку.       Однако Канеки успевает вспомнить о том, кем на самом деле теперь является, поэтому, переступая через самого себя, давя чувства и слезы, уходит ещё до того, как Хидэ просыпается и обнаруживает на столе записку:

«Прости, это была ошибка»

      Канеки еще долгое время думает над тем, насколько сильно ранил Хидэ и молит его, чтобы не сломался, а сам же был бы действительно рад, если бы кто-то переломал все его кости, позволив умереть, потому что он это заслужил.       Но Канеки хочется выстрелить себе в голову или объявить голодовку в знак протеста, потому что он хоть и надеялся, что его желание сбудется, однако не думал, что его палачем станет никто иной, как Аято.       Из всех его знакомых это именно Аято Киришима?! Исхода хуже не придумаешь и Кену кажется это чуть ли не самым большим потрясением в его жизни, не считая тот день, когда он понял, что стал гулем, конечно. Однако Кен корит и проклинает себя после того, как осознал — он сам позволил Аято сделать это с собой.       После того, как он сбежал из квартиры Хидэ, даже не попрощавшись, Канеки ощущал себя окончательно разбитым, ему нужно было поделиться с кем-то своей болью и Аято рядом оказался как нельзя кстати, а Кен предпочитал закрывать глаза на препятствия, как обычно.       Пропади пропадом тот день, когда в Аогири они начали выполнять задания вместе, когда Киришима сказал, что выглядит тот самым хреновым образом и когда Кен нашел в нем отблески Тоуки.       Только Аято куда более ужасный, чем его сестра. Аято не надевал на себя оболочку сильного, как Тоука — он словно был создан из графена, и Канеки правда стало интересно, что привело его к такому и какого себя из прошлого Аято пришлось убить внутри; для того, чтобы поломать кости, ему не нужно выворачивать чужие руки — Аято мог поломать кого-то одним только режущим голосом, презрительным взором, а для надежности — прижать ботинком к пыльному полу и кислотно ухмыляться.       И если глаза Тоуки холодны, как стужа, то глаза Аято пылали ледяным огнем. Он мог одним взглядом растопить вольфрам и заморозить пламя в Аду.       Он ни капли на Хидэ не похож и Кен действительно не понимает, что нашел в Киришиме, может, он просто сошел с ума и решил походить по раскаленному лезвию, дабы попробовать, но он все же надеется отыскать в нем что-то, чего им обоим не хватает.       Возможно, тепла? Или просто присутствия кого-то рядом?       Но все, что Канеки делает сейчас — это тонет под властным взглядом глаз цвета космоса и играет с доверием. Ему кажется, что руки Аято, если еще раз дотронутся до его тела небрежно, но с все таким же интересом, вот-вот принесут море ужасной боли, как и ко всему, к чему прикасаются, однако Канеки все равно отдается Киришиме непонятно зачем и еще раз не забывает напомнить себе, что это он впустил демона в свой дом. Более того — сам даже дверь открыл, хотя тот, между прочим, даже не настаивал.       Кен не понял, в какой момент визиты к Аято как бы между прочим, превратились в то, что происходит между ними сейчас, да и каким образом и в какую секунду Киришима позволил себе властвовать над Канеки, тоже оставалось загадкой.       Кен никогда не сможет понять этого парня, пожалуй, но он неизменно принимает Аято, как наказание за все ошибки, что он совершил, но в то же время — как возможность испытать самое лучшее в жизни наслаждение.       Потому что не может разобрать, Аято давит на него ожиданием чего-то непоправимого, либо же интригует чем-то новым и неизвестным, однако Канеки с одинаково замирающим сердцем ждет, сидя на потрепанном кожаном диване, когда тот зайдет в его комнату, потому что Аято намекал об этом на протяжении целого дня.       И Кен правда слышит приближающиеся шаги, однако они далеко не такие уверенные и твердые, как обычно. Аято застывает по ту сторону двери лишь на секунду и Канеки поспешно берет в руки первую попавшуюся книгу, которых, на самом деле, тут в прямом смысле куча, потому что если Аято подумает, будто его ждали верной собакой — он себе этого не простит.       Дверь открывается, и Кен наблюдает за подходившим к нему Киришимой так, словно тот просто проходит мимо, потому что у него комната через его жилую площадь лежит.       — Если какая-то книга интереснее меня, я тебе этого не прощу, Одноглазый, — бросает Аято, нависая над Канеки и небрежно выхватывая книгу из его рук, оставляет её где-то рядом.       Он смотрит в платиновые глаза нахально и даже вызывающе, коленом опираясь о скрипучий диван и находясь слишком близко. Канеки деликатно, насколько это возможно, кладет руку на его грудь, отстраняя. Он не может сдаться так просто, поэтому старается быть лояльным и не показывать заинтересованность даже взглядом.       А еще, если это сработает, а безучастность Кена всегда срабатывает на Аято, тот возьмет его куда более жестко, чем обычно, а иногда Канеки это действительно необходимо. Это то, что он все еще способен почувствовать.       — Ты до меня целый день домогался. Дай почитать спокойно, — отвечает Кен после того, как Киришима садится рядом, и надеется, что его голос вышел как можно менее эмоциональным.       — Это не было домоганием, так что сейчас церемониться не буду, — в Аято начинает бурлить злость, как и ожидалось, потому что он привык быстро получать то, что хочет, все препятствия на пути рушить и не чесать языком лишний раз.       Канеки на его очередное плевание ядом лишь вздыхает.       — Ты и так никогда этого не делал, — произносит он как можно небрежнее, с укором в глазах, — ты не думал позаботиться и о том, чтобы мне тоже было комфортно? — Аято ненавидит, когда его упрекают, и Канеки это прекрасно знает.       — Сам это сделай, не маленький уже, — фыркает тот в ответ и делает очередную попытку склонить Канеки.       — А ты слишком много на себя берешь, — Кен отстраняется, не дав Аято возможности накрыть себя или хотя бы прикоснуться.       — Потому что я способен на это, Одноглазый.       О, вот оно! Этот юношеский максимализм и желание переоценить самого себя. У Кена такого и в помине не было, но Аято может только так, подтверждая это одним лишь вмиг похолодевшим голосом, от которого можно лечь в могилу.       — Зато не способен на то, чтобы сделать что-то ради других, — не сдает своих позиций Кен, пытаясь ткнуть Киришиму носом в гниль самого же себя, однако в его руке еще нет нужного рычага.       — И когда это другие что-то делали для меня, а?! — Аято злится, скалясь и голос звучит, как натянутый до предела канат. Что ж, он имеет право на такую реакцию, и всего-то, — Тогда, когда чуть не убили меня и мою сестру? Или бросая меня умирать в трущобах от голода? А может тогда, когда ломали мне кости, потому что я был слабаком? — Киришима бросает Кена на узкий диван, накрывает его собой и они чуть ли не валятся с него, — а-ах, кста-ати, ты так-то тоже мне половину костей переломал, седой ублюдок! — плотоядная ухмылка расплывается чуть ли не до ушей и Аято прижимает руку Канеки к спинке дивана, сдавливая кисть, — Может, я тоже тебе что-нибудь сломаю, а? — его голос перетекает расплавленным железом и кисть начинает хрустеть, — или воткну в тебя лезвия кагуне? — его глаза, на которые спадают беспорядочные темные пряди, становятся черными, вокруг них жилы проявляются такого же цвета паутиной, а за спиной еле заметно пылают бордово-алые языки. Аято наклоняется к нему, чтобы прошептать загробным тоном: — Мы в одной лодке, не забывай, так что ты не многим отличаешься от меня, одноглазый кретин. Я не знаю, как у тебя было с моей тупой и слабой сестрой, но я — не она, а если ты еще раз меня разозлишь, я могу и убить тебя в процессе, а это явно не то, чего ты добиваешься сейчас, — Канеки удивлен, потому что, кажется, Аято понял ход его действий и желанный результат в итоге. Спустя стольких раз, — И ты сам мне разрешил, не забывай, иначе — какого хрена ты делаешь?!       Не ясно, ждет ли какой-то реакции Киришима, но он все еще не отстраняется, а Кен напоминает себе о том, что нужно дышать.       Да, Аято, конечно же, прав — Канеки сам спустил с цепей его демонов. Надо же. Хоть в чем-то и когда-то он бывает прав и Кен это осознает, однако все так же не понимает, зачем он это сделал и что пытался найти? Только еще с Тоукой у него ничего не было, но Канеки все равно сжимает в пальцах пряди его волос и тянет, резко отстраняя. Ибо ради этой ночи ему нужно продолжить этот цирк.       — Я делаю это потому что больше мне ничего не остается, — Канеки врет и тон его — практически змеиное шипение, однако теперь он уже не касается пальцами подбородка, хотя Киришима далеко не такой наблюдательный, чтобы заметить эту привычку, — я провоцирую тебя, потому что мне любопытно, сколько раз нам нужно потрахаться, чтобы ты стал в этом лучше своей сестры, Аято? Замена...       Еще один обман расплывается на губах гадкой усмешкой, взгляд сияющих серебром глаз режет не хуже кинжала, а голос достаточно насмешливый. Аято застывает и все внутри него каменеет. Глаза у Киришимы такие, словно он способен, лишь глянув, убить целую роту солдат и Кен уверен, что нажал на болевую точку.       Он давно понял, что у сильного Аято есть одно-единственное слабое место — воспоминания о прежнем себе, а Тоука и их отец крепко с этим переплетены.       Канеки просто пользуется его комплексом неполноценности тогда, когда ему удобно; вот первый шок проходит и Аято уже грозиться выебать его до смерти, потому что он нереально взбешен.       Кен мог бы получить то, чего хочет, и без этой клоунады, и без хождения над пропастью по раскаленному до красна острию, и без всех этих попыток унизить...       Но Канеки мог бы получить это раньше. Тогда, когда он еще не ушел из мира людей окончательно, тогда, когда у него все еще был Хидэ, который поймет его без слов, тогда, когда все было хорошо.       А сейчас Аято, жесткий секс с ним в полуразрушенной комнате и эта жизнь, полная насилия и смерти — все, что у него осталось, более того — стало привычным.       Когда ты урод, проще затащить в постель такого же урода, тем более Кен сейчас только и может, что довольствоваться малым и понимать, что его крыша поехала окончательно, потому что Аято ему при всем этом еще и действительно нравится. Неизвестно, чем, но нравится и да, Канеки, кажется, превращается в мазохиста.       Киришима взамен на спущенных демонов дарит ему то, что уже въелось в их жизнь — боль и жестокость, но в другой, более приятной форме. Пусть даже извращенной. Пока это Аято, с которым все без обязательств и пока он доставляет незабываемые ощущения, Канеки не против.       Ибо другого у него точно уже не будет. Ему нужно довольствоваться тем, что еще осталось у него в этой жизни.