Bad sense of humor

      Когда её личный ад заканчивается, Инеж не понимает, что испытывает: страх или облегчение. Она видит его — человека со шрамами такими глубокими на лице, словно в своё тело заглядывает. Сквозь кожу, органы, артерии — прямиком в сердце. И ощущает уколы страха, когда их взгляды сталкиваются: его — холодный, словно льды Фьерды, и её — все ещё хранивший отпечаток жизни в Зверинце.       Что от него ждать?..       Инеж не знает, но слепо следует за Казом Бреккером, зажегшим звезду надежды на её небосводе. И молится. Длинными ночами, склонив голову и прикрыв глаза, она молится, взывая к Святым, и не отвлекается на слёзы, сковывающие губы терпкой солью. Она помнит: каждое ненавистное прикосновение словно свежим клеймом пульсирует у неё на коже в минуты тихой скорби. По себе, ещё маленькой и не сломленной губами незнакомых мужчин и сладко-лживыми объятиями Танте Хелен.       — Не подпустите ко мне людей, чьи души темнее беззвездного неба, — тихо шепчет она, взывая к небу. — Не позвольте им больше коснуться моего тела.       Но Инеж не знает, чья душа темнее взывающей к ней бездны.       А когда спустя несколько месяцев осознание обрушивается на неё хлесткой пощёчиной, не может сдержать смеха. Она смеётся — сначала тихо, обрывисто — и не замечает, как срывается на истерику. Слёзы текут у неё по щекам — то ли от смеха, сводящегося скулы, то ли от боли, выворачивающей нутро. Джаспер смотрит на неё со смесью удивления и непонимания, не смея пошевелиться.       — Может… воды?.. — спрашивает он нерешительно, и Инеж затихает, но кривая улыбка не перестаёт танцевать на её губах.       — Водки, — неожиданно твёрдо произносит она, — лучше водки.       И когда Джаспер уходит к бару, ей остаётся лишь мысленно благодарить его, что он не задаёт вопросов.       Этой же ночью она вваливается к Казу. Через окно — в своих лучших традициях. И едва не разбивает подбородок о стоящий напротив стол, но вовремя хватается за раму. Тонкое стекло дрожит под её сильной хваткой.       Каз лишь в удивлении приподнимает брови, отвлекаясь от разложенных перед ним документов. Он бы решил, что она ранена — настолько медлительны и непривычны её движения, — но чувствует, как алкоголь наполняет воздух.       — Ты знал, что у Святых паршивое чувство юмора? — говорит она и шумно опускает ладони на стол.       Чернильница вздрагивает. Каз медленно потирает переносицу пальцами, прикрывая глаза.       — Это дело рук Джаспера? — спрашивает он, и Инеж зло втягивает воздух через стиснутые зубы. Ей так сильно хочется ударить его!       — Как связаны Святые и Джа…       — Ты пьяна, Инеж, — перебивает Каз тяжелым голосом и поднимает на неё взгляд. — И я хочу знать, кто заставил тебя выпить столько, что ты едва стоишь на ногах.       — Дело не в этом! — взрывается она. — Как ты не понимаешь!       Ножки стула громко скребут о деревянный пол. Каз выпрямляется. Его взгляд обжигает сильнее, чем алкоголь её горло несколькими минутами ранее.       — Я понимаю многое, Инеж, — её имя сейчас звучит укоризненно холодно, — и я прекрасно понимаю, что Джасперу в очередной раз стало скучно и он решил напиться в твоей компании. Думаю, ему стоит за…       — Каз! — перебивает она и резко замолкает.       Этот всплеск… Инеж не понимает, мечется, пытаясь найти хоть какую-то фразу, слово, чтобы загладить свой порыв, но из груди словно выбивают весь воздух одним точным ударом. Сердце отбивает бешеный ритм в ушах, и в комнате оседает туман такой плотный, что дышать становится трудно.       — Как ты не понимаешь?.. — тянет она жалобно на грани хрипа, и рука сама тянется к оберегу, сковавшему душу клятвой встретиться с семьей. — Я… я молилась… молилась, чтобы никто не мог прикоснуться ко мне… — Инеж запинается и опускает взгляд. — После всего…       После Зверинца.       — Святые услышали меня, — её слова звучат хуже смертного приговора. — Они… поэтому ты…       У неё текут слёзы, и в груди что-то трещит со слышимым только ей стоном. Инеж опускает голову, тыльной стороной ладони вытирая щеки, и теряется, чувствуя прохладу чужих прикосновений на подбородке. Она даже не открывает глаза, словно боясь, что стоит взглянуть — и все ощущения исчезнут, рассыпятся прахом, словно никогда и не существовали.       — Каз…       — Я стал таким раньше, чем ты начала об этом молиться, — произносит он тихо, как тайну, достойную лишь её ушей. — Но если твои Святые уже тогда знали, что нам суждено встретиться… то пусть это будет лишь очередной преградой, которую мы разрушим ради лучшей жизни.       — Ради лучшей жизни, — эхом повторяет она, подняв голову, и верит.       Смотря в усталые глаза Каза, Инеж почему-то вновь слепо ему верит, и прохладные пальцы на её коже — как обещание, что так и будет.