Тошнота.

      Бесчисленные канонады содрогали рыхлую летнюю землю. Интересный контраст буйства жизни и смерти, темноты ночи и ослепительного огня снарядов.       Карл Гейзенберг и пара других военных склонялись над израненными солдатами. Шатёр импровизированного медпункта наполнялся тягостными стонами и всхлипами. Вот и старого доброго Августа приволокли на носилках. Всегда строгий и религиозный мужчина теперь выглядел отрешённо, а зелёные глаза утратили свой прежний блеск. На месте где должна была быть правая рука сейчас непонятное месиво из кожи, земли, мяса, сухожилий и крови. Штраус сжимал здоровой рукой изуродованную конечность из-за чего поток крови только усиливался. — Несите сюда! — крикнул Гейзенберг и земля снова пошатнулась от взрыва, но к счастью, солдаты с носилками смогли устоять на ногах. Август был успешно доставлен на кушетку, и только сейчас Карл заметил, что губы раненного шевелятся в молитве. — Как у вас дела? — Придержав за рукав одного из носильщиков спросил доктор. — Прорываемся, герр Гейзенберг, — ответил рыжеволосый, с красными от дыма и усталости глазами юноша. Вроде, его звали Йозеф. А вот у Августа дела были плохи — похоже придется ампутировать руку. — Погоди помирать, Штраус, — доктор попытался нащупать ампулу с обезболивающим, но его запасы стоило пополнить ещё на прошлой неделе. — Матис! — Но из-за череды выстрелов длинный и похожий на гуся Матис ничего не услышал. — Матис, чёрт тебя подери! — В этот раз длинный Матис повернулся и сразу же подбежал к Карлу, — Руку надо ампутировать пока у него шок. Придержи герр Штрауса на всякий случай, — объяснил Гейзенберг пока засовывал тряпку в рот Августа.       Карлу казалось, что эта ночь будет вечной. Однако же взрывы стихали и вскоре изуродованные войной, уставшие, но счастливые остатки солдат вернулись. — Пиррова победа, — произнес сухой голос из обезличенной войной толпы.       Впрочем, доктор Гейзенберг так и не смог уснуть: ежечасно и ежесекундно он чувствовал, как его организм менялся. Он чувствовал, как вирус внутри него рос, усложнялся, приспосабливался к новому телу. Казалось, эта зараза, помимо тела, может влиять на на его мысли и желания. Наверное, подобные чувства испытывают женщины, беременные нежелательным плодом. Они засыпают и просыпаются с мечтой, чтобы тварь внутри них подохла, они начинают чаще курить и пить крепкий алкоголь, они с ужасом наблюдают метаморфозы своего тела, скорбно осознавая свою беспомощность. Гейзенберга снова затошнило.       Попив воды и найдя пачку сигарет он вышел на свежий воздух. На улице раскинулось множество малахитовых сонных трав и пёстрых луговых цветов окутанных синей утренней дымкой тумана. Вдали слышалось журчание ручья и пение невзрачных лесных птиц. Казалось, вчерашняя ночь была иллюзией, сотканной из эфемерных людских кошмаров и сонных параличей. Но тела приятелей, друзей и недругов, лежащих в высокой траве уверяли доктора в обратном. В одном из тел Карл узнал Эриха – румяного сына мясника. Теперь его некогда розовое лицо стало точно туман — иссиня-белым, а в открытых серых глазах копошились муравьи и мухи. Но несмотря на все это Эрих был спокоен, а может даже счастлив. В конце лагеря виднелась знакомая рыжеволосая фигура. Отчего-то солдат-носильщик тоже не спал. Прикурив сигарету доктор направился к нему. — Герр Гейзенберг, — солдат выпрямился и поднес руку к виску. Карл ответил тем же. — Н-да, Йозеф, много наших полегло, — доктор сел на ближайшее бревно, Йозеф, сжимающий цепкими пальцами незнакомые Карлу карточки, последовал тому же примеру. — Но в этом есть ряд плюсов — нам достанется больше еды и сигарет. — Приземлённо мыслите, герр Гейзенберг. Они умерли за то, за что сражались, — Йозеф отложил свои карточки и поймал взгляд доктора. — Вот у Вас есть та идея или человек, ради которого Вы готовы пожертвовать своей жизнью? Гейзенберг грустно усмехнулся: — Я тебе больше скажу, Йозеф, у меня есть та, которая во имя своих идиотских целей жертвует мной. Так что не нужно романтизировать фанатиков, Йозеф. — В любви как на войне, да, герр Гейзенберг? — Такой любви я бы точно тебе не пожелал. А что это у тебя за карточки? Рыжеволосый солдат всполошился и протянул Карлу карточки с причудливыми изображениями. — Карты Таро, — пояснил Йозеф, — сестра прислала. — И ты действительно в это веришь? — усмехнулся Гейзенберг, — это комбинаторика голимая. — Что Вы?! Конечно это интересно с точки зрения эстетики — уж больно красивые на них рисунки, но сколько я их не раскладывал, сколько их не крутил – прошлое и будущее они предсказать не в состоянии. — Но ты их лучше никому не показывай – мало того что рыжий, так ещё и гадаешь, — Карл усмехнулся, — а то мало ли что может случиться, Йозеф. — Не работают эти карты, герр Гейзенберг, — солдат уже успел расположить несколько карт перед собеседником. — Вот, выберете несколько. Карл выбросил окурок в траву и хищно улыбнулся. Отчего-то ему захотелось вытянуть три карты с краю. — Таак, — Йозеф спешно их развернул и внимательно вгляделся в яркие изображения. — Башня, паж пентаклей и перевёрнутое солнце. — И что это значит? — Башня означает, что в жизни будут или уже произошли сильные перемены. Вы с кем-то сильно поссоритесь, а возможно даже возненавидите этого человека. Паж пентаклей характеризует Вас как очень умелого человека, и в обозримом будущем вы сможете найти применение своим навыкам, а карта перевёрнутого солнца означает болезнь.       Доктор помрачнел. Конечно, он не уверовал в силу Йозефских карт и по-прежнему считал произошедшее лишь чудом комбинаторики, но осознание предрешённости судьбы и то, что рано или поздно Матерь Миранда его найдёт застряло в горле отвратительным тяжёлым комом. Всё-таки слишком опрометчивым решением было сбегать от неё уже заражённым.       Перед затуманенным взором Карла замельтешила худая рука Йозефа. — Герр Гейзенберг? Всё хорошо? — Йозеф настойчиво пытался поймать взгляд доктора, — В любом случае, не стоит воспринимать это взаправду, это просто, как Вы выразились, комбинаторика. — Всё хорошо, просто сказываются бессонные ночи, — Карл поднялся с бревна и отряхнул форму, — спасибо за то, что поговорил со мной, Йозеф. Мне это было важно. Рыжеволосый солдат что-то ответил, но его слова унес поднявшийся шум ветра.       Остаток дня доктор проспал, а когда проснулся то в воздухе витал запах костра, жареной свинины, а пение лесных птиц сменилось трелью сверчков. В углу расположился оранжевый от керосиновой лампы Матис. Он увлеченно читал газету и пил травяной чай. — Интересное чтиво? — от неожиданности Матис вздрогнул и облился горячим напитком. Рассеянность Матиса всегда веселила Карла. — Ну ты и мудак, — процедил Матис и отчаянно замахал обожжённой рукой. От нелепости происходящего и неумелых ругательств коллеги-доктора Гейзенбергу стало ещё смешнее. — Ой, посмотрите, какие плохие слова знает наш гусёнок, — сквозь смех выдавил Карл. — Пошёл ты! — Ладно-ладно, — перевел дух Гейзенберг, — но всё-таки, что нового пишут? — Я ещё только мистический раздел читаю. Тут пишут про болотные механизмы, которые высасывают у людей счастье, а ещё про некую женщину-ворону, которая то ли кого-то ищет, то ли за кого-то мстит. И за ночь она в одиночку вырезала целый отряд Ваффен-СС. Гейзенберг откашлялся: — Ну-ка, дай посмотреть на секунду, — мужчина сел на кушетку и вытянул руку. Матис неохотно протянул газету.       Несомненно, это была она. Нарочитая жесткость, эпатажность — она хотела напугать Гейзенберга, показать, что сопротивление её воли бесполезно. Так же пугало то, что ныне погибший отряд СС находится всего в нескольких десятках километров от Карла. — Умеют же жути нагнать, — Матис забрал свою газету и погрузился в дальнейшее чтение.       Последующие дни выдались не менее трудными. Гейзенберг открыл необычные магнитные свойства своего тела и, кажется, начал чувствовать Матерь Миранду. Она приближалась неспешно, словно ожидая, что Гейзенберг сдастся и рыдая побежит ей навстречу. Карл научился чувствовать её силу. Она была словно соткана из всей когда либо существовавшей людской скорби. Такие огромные способности не оставляли доктору даже надежды на спасение. Совсем скоро она прийдёт, а её мстительная натура не простит Карлу непослушание. Карл взял свою подушку — кажется он знает, какое наказание его ждёт.       Больше всего запомнились Матис и Йозеф. Какое у них было различное поведение: спокойный и неуклюжий Матис сопротивлялся — брыкался, царапал руки, пытался кричать и ничего не оставалось, кроме как достать пистолет, плотно прижать его к подушке и выстрелить. Тело, которое секундной ранее буйствовало, теперь обмякло, а на пол закапали густые, тяжёлые капли крови. Выстрел был громче чём ожидалось, но благо никто не проснулся. Противоположный же был Йозеф. Молодой и активный юноша лишь слабо обхватил сжимающие подушку руки, а после приказа не сопротивляться и вовсе расслабил и без того слабую хватку. ***       Приход Матери Миранды ознаменовался беспокойным карканьем ворон и утренней дымкой. Она шла бесшумно, словно боясь потревожить чей-то призрачный сон. Гейзенберг сразу её почувствовал. Сопротивляться было бесполезно. — Я думал, ты наконец от меня отстала, — доктор подошёл к ней со спины. Матерь Миранда молниеносно повернулась: — Наигрался? — вскрикнула она и тело Карла словно пронзило тысяча иголок. Противится боли было невозможно и доктор начал оседать на землю. С уст женщины сорвался мягкий смешок: — Ты слаб, Карл Гейзенберг. Мужчина понуро опустил голову. Спорить или что-то доказывать было бесполезно. Она не хотела понять его, а он её. Карла никогда не волновали её цели, мужчину волновали лишь методы, особенно когда эти методы касались непосредственно его. Несколько часов назад Гейзенберг желал лишь эгоистичного счастья, а сейчас от прежнего вожделения не осталось и следа. Хотелось чтобы всё закончилось побыстрее. Лицо Матери Миранды подобрело, и на нем появилось очертание улыбки: — Идём домой, Карл, по тебе все скучают. *** Размерный стук колес паровоза всегда успокаивал. Мимо окна мелькала незнакомая зелень полей, чернота сожженных домов, ржавые штыри могил. Матерь Миранда читала книгу, корочка которой почему-то была завёрнута в газету, Карл Гейзенберг пил сладкий чай и курил. Иногда он сжимал и разжимал пальцы правой руки и лелеял мысль о том, что когда-нибудь этими руками он задушит Миранду. Одно Карл решил точно — он ни за что не задушит её подушкой, если он задушит подушкой, то не запомнит её печальный взор и не ощутит горячую пену вытекающую из её рта. С каждой минутой Родина была всё ближе и ближе. И кажется, даже природа стала узнаваемой. Карла Гейзенберга опять затошнило.