Мальчишник в Челябинске.

Тёмное утро будит промозглым сквозняком. Криками загулявшей молодёжи под окнами, внутренним будильником, заведённым на пять часов… Прохлада покалывает кожу, остужает щёки, шею, руки: всё, что не укутано тонким одеялом. Не одеялом даже — простыней. Уралов тяжело вздыхает, понимая, что только мысленно, но он проснулся. Хрипло мычит, разлепляя глаза. Ему стало тоскливо от беспокойного сна, тупой головной боли, и в то же время по-мазохистски сладостно, ощущая, как его мышцы затекли, а шея заныла от неудобного положения. Ничего, потерпит. Ради того, чтоб на его плече спокойно досыпал свои часы товарищ, он готов пролежать так хоть сутки, лишь бы не разбудить это чудесное создание рядом с собой. Тёплое дыхание под боком согревало ключицы. Внезапно захотелось рассмеяться от приятной щекотки. Ещё сонный, не думающий ни о чём, Уралов загляделся на Татищева, щурясь от трогательных чувств. Чёрные ресницы подрагивали во сне, дыхание было редким, но тёплым и нежным. Спокойный. Тихий… Колючий ток пробежался внутри, когда Костя неосознанно уткнулся носом в угольные волосы, отдающие терпким запахом шампуня «для мужчин» и горечью мяты. Что-то потянуло внизу живота. Екатеринбург силой подавил блаженный вздох, осторожно прильнул к Юре. Боялся, что малейшее движение сломает образ такого Челябинска. Даже самые лёгкие прикосновения отзывались тягостной тревогой где-то в горле. Татищев закинул ногу на чужие бёдра, костлявая ладонь безмятежно покоилась на боку Кости. Так слабо придерживая его… точно хорошо заснул. Уралов положил свой подбородок на макушку Челябинска, рука легла на его спину, тихонько поглаживая её костяшками пальцев. Медленно, ласково, словно гладил маленькую мышку, а не крепкого парня. Тело Юры было тёплым, чуть ли не остывшим от ночных заморозков. Оно будто бы грелось об обнажённое тело Кости… Обнажённое. Первая мысль — невнятная смесь всех нецензурных слов, известных Уралову на данный момент. Он отлетает — а другое определение сюда и не подойдёт — от Челябинска, и потом его коротит, потому что столь резкие движения могут и разбудить кое-кого. Но, слава Богу (жаль, его нет), Юре на резкие движения всё равно. Он разлёгся на смятой простыни, спрятав лицо в тёплой подушке, и продолжил умиротворённо сопеть. Минута тишины. Все звуки смолкли, словно для того, чтобы вспомянуть Константина с его феноменальным фиаско. Через несколько мучительных секунд к Уралову вернулось его сознание. Стало хуже: Екатеринбург начал понимать, и понимать он начал что-то страшное. Костя искренне пытался вспомнить, как жизнь вообще умудрилась его уложить в одну постель с Челябинском (а предварительно ещё и, видимо, раздеть обоих), но голова была абсолютно пустой. В мыслях крутилась тупая тревога и ещё немного ноющей боли. Внеочередные корпоративы, которые смертные обычно называют вписками, — зло. Уралов так-то об этом знал, но вчера почему-то решил, что если вечеринку не удаётся предотвратить, то её надо возглавить. Наверное, он хотел быть тем самым трезвым другом, но его мечты разбились уже после первого шота. Надо думать. Надо вспоминать. Надо хотя бы одежду свою найти. Костя лихорадочно оглядывает всю комнату. Точнее то, что от неё осталось: пол, четыре стены, кровать… шкаф со столь чудной вмятиной на дверце, будто в неё с силой швырнули ящик с инструментами. Хотя, не могли же все гвозди, лезвия, молоток и коллекция отвёрток сами по себе рассыпаться по полу! Окно распахнуто настежь, и только на контрасте со свежим ветерком Константин почуял невероятную вонь дешевого пива и приторно-сладких женских духов с душком холодильника. Косте осталось надеяться, что последний не был открытым всю ночь напролёт. Собственные вещи обнаружились смятыми совсем близко к кровати. Чтобы добраться до них, Косте едва не пришлось вляпаться в лужу бесстыдно разбитого коньяка (и чудом не наступить в осколки от его бутыли). Но сейчас и пол из битого стекла не так уж сильно волновал Уралова. Екатеринбургу количество выпитого алкоголя даже наутро думать мешает, но несколько тревожных мыслей уже поселились в разуме. Картина-то выглядит очень сюрреалистичной: Костя просыпается в обнимку с Юрой, будучи абсолютно обнажёнными, а одежда оказывается откинутой на пол. Уралов спешно одевается, не сводя взгляда со спящего Челябинска. Конечно, проблемы со зрением и похмелье ещё никто не отменял, но почему-то кажется, что на шее у Татищева виднеется бледно-бордовый засос. Костя не сдерживается и шёпотом матерится. Мысли так спутались. Сначала надо навести себе очень-очень крепкий кофе, кинуть туда несколько таблеток аспирина, и только потом приниматься за умственную активность. Он выходит из комнаты, стараясь не издавать ни одного лишнего звука. Потом Костю передёргивает: в коридоре царил невероятных масштабов бардак, напоминающий о том, что ночью эту квартирку оккупировала добрая часть Поволжья и несколько городов Урала. В глаза сразу бросилась расколотая в щепки табуретка, словно ею хотели прибить особо бесящего комара; полуживая лампа Ильича, на которой повис одинокий лифчик. Дорогой фирмы, прикинул зачем-то Костя. В конце коридора расположилось что-то отдалённо напоминающее пентаграмму из бутылок пива и документов по работе. Скрученные косяки из тех же бумажек-по-работе приветливо шуршали под ногами. Пол был укрыт пухом от несчастной подушки, останки которой захоронили под кучкой мусора и запихали это всё между косяком и дверью. Кстати о дверях. На момент Екатеринбургу показалось, что дверь в кухню отнюдь висела как-то без петель… Пиздец, одним словом. Надо будет обязательно уделить время радости: никто из гостей решил не оставаться, каждого удалось отправить ночевать куда-нибудь в другое место. По крайней мере, Костя пока не наступил ни на одну живую душу, хоть и на мёртвую ещё не наступал. Екатеринбург перешагнул через поваленный на пол торшер и юркнул в ванную. Резкий свет от лампочек ударил в глаза, зато позволил оценить свой внешний вид. В отражении зеркала, в основном из-за белого освещения, кожа казалась гораздо бледнее обычного. И на её фоне в глаза сразу бросилась россыпь маленьких синячков от шеи до ключиц. Уралов потёр засосы пальцами, будто надеялся стереть их. В помутнённом сознании в очередной раз вспыхнули достаточно смелые предположения. Вообще-то, Костя не утверждает, и он ещё не до конца осмыслил ситуацию, да и звучит это как бред, в реальной жизни такого быть не может, но одна определённая формулировка закрутилась в мыслях. «Мы с Юрой переспали» — и Екатеринбург завис, пытаясь усвоить, пропустить через сердце. Уралов пялился на самого себя — как никогда растрёпанного, помятого и бледного, но уже от осознания — и пытался вспомнить хоть что-нибудь полезное. Белый шум. Ничего. Ни малейшего намёка память не подкидывает, дабы помочь Косте приблизиться к разгадке. Всё внутри поделилось на два лагеря. На два волка, как в старой притче. И есть ощущение, что эти два волка вопреки всему выступают в цирке, а иначе то, что происходит в голове Кости, назвать нельзя. С одной стороны, от одних лишь мыслей о возможной близости с Юрой, появлялись те самые клишированные бабочки в животе. Какое-то запретное тепло разливалось в груди, от чего становилось сладостно и до неприязни щекотно. Хотелось глупо улыбаться и смеяться, потому что нечто далёкое и недоступное наконец-то оказалось настолько близко. Да, алкоголь не позволил сохранить ни одного важного эпизода, но есть ведь неопровержимые доказательства! Спорить с тем, что ночью Екатеринбург и Челябинск, как минимум, разделись и нацеловались, глупо. А этого для счастья вполне достаточно. Но у каждой медали две стороны. Во-первых, если Юра что-то запомнил, то это поставит мирное существование и ментальное здоровье обоих под удар. Во-вторых, на душе уже появляется мрачная тоска, ибо всё вокруг так и кричит: с Татищевым можно быть вместе только по пьяни. Понарошку. В этом главная проблема неразделённой любви: ты не можешь просто порадоваться моментам близости. Потому что в них нет ничего от взаимности, потому что твои чувства не принимают, а используют в своё удовольствие. Челябинску наверняка просто хотелось секса, а Костя и ящик выпитого спиртного удачно оказались рядом в этот вечер. А может, ничего и не было вовсе. Это не засосы на шее, а укусы от особо большого и опасного комара. Одежда была по всей комнате раскидана, потому что они с Юрой, будучи ну очень пьяными, соревновались, кто дальше закинет свои трусы. А проснулись они в обнимку, потому что лучше спать с другом, чем друг с другом. И ведь даже спросить не у кого! Нельзя же сейчас взять телефон и позвонить тому же Кургану с вопросом: «Ты не видел, мы с Юрой вчера уходили в комнату трахаться или нет?». Илья либо ничего не поймёт и начнёт стебаться, либо, что ещё хуже, всё поймёт и тем более начнёт стебаться! Надо было что-то делать. Костя умывается ледяной водой, потому что именно это действие входит в список самых необходимых при любой жизненной ситуации, и несмело выходит из ванной. Он озирается по сторонам, застыв в дверях. Вглядывался, пытаясь построить маршрут, при котором можно было бы дойти до кухни, не споткнувшись. А вдруг, там, среди хлама, кто-то случайно заснул? Уралов ведь почти и не помнит, как все разошлись. Последнее, что осталось в памяти — он протягивает Уфе пару смятых купюр, умоляя не ломаться и свалить вместе с Казанью. Деньги предназначались для оплаты такси, и лишь сейчас, будучи более-менее трезвым, Екатеринбург думает, что у Даниса наверняка была возможность самостоятельно оплатить дорогу. Хотя, может, он и не уехал бы, если бы его не подкупили. Костя задерживается в своих воспоминаниях: зачем ему надо было так срочно разогнать всех по домам? Вроде бы, была какая-то точная цель, которая его двигала. Не желание ли уединиться с Татищевым? Теория хорошая, жаль, никак её не подтвердить. Следуя к изначальной цели, — к крепкому кофе — Костя цепляется неаккуратным взглядом за бюстгальтер, повисший на люстре. «А ты нахуя на него алкашку вылила?» «Чтобы, блять, горело лучше. Если не шаришь, то не лезь». Чьи-то голоса возникли в голове, зазвенели в унисон с болью. Следом память начала подкидывать нечто полезнее: образы, эпизоды, картины. Тусклые, глухие, но хотя бы проявленные. Ну, конечно же, у лифчика под потолком есть глубокий сакральный смысл. Если Уралов правильно интерпретирует чужие слова, услышанные ночью, то причиной всему стал какой-то обряд на привлечение любви. Или богатства. Сути не меняет: многим не хватает ни того, ни другого. Даже сквозь время и похмелье Костя помнит свою мечту тоже закинуть что-нибудь на ту же люстру, если бы это как-то помогло ему. Екатеринбург опустил взгляд в пол и наткнулся на крупные осколки стекла. Поблизости обнаружилось и само настольное зеркало. Точнее, его остатки, перепачканные ярко-красной помадой. Если Пиковая Дама, Кровавая Мэри или та, чью помаду и принесли в жертву, всё-таки явилась на призыв, то, вероятно, сразу же была отправлена за спиртным в ближайший ларёк. Других причин вызывать всяких духов Уралов не находит. Он прошёл на кухню и поморщился от едкой вони. Впрочем, она шла не из квартиры — кажется, от соседей через улицу, может, курил кто какие невкусные сигареты… Костя протрезвел ещё сильнее. Дверь на балкон действительно была открыта нараспашку. Косте даже не надо флэшбеков ждать: он помнит, что на балкон косо поглядывали все ещё даже до открытия второй бутылки пива. Во-первых, поначалу туда набивалась толпа, чтобы поговорить и покурить. Это было ещё до того, как курить начали в любом месте. Во-вторых, когда в доме собирается компания из, казалось бы, взрослых городов, которым захотелось поиграть в бушующих подростков, — именно балкон становится первой жертвой. Екатеринбургу осталось вспомнить: ночью пытались кинуть на улицу табуретку или всё-таки презервативы с водой. Не глядя, Костя включает чайник и лезет в ящик, где, если всё верно, лежали таблетки. В его голове едва-едва начала складываться полноценная картина вечера. Пусть хронология событий потеряна, Екатеринбург хотя бы немного вспоминает. Только вот он до сих пор не понимает, в какой момент оказался с Юрой в одной кровати. Техника гудит непозволительно громко, а щелчок кнопки, оповещающей о том, что вода вскипела, звучит выстрелом в висок. Костя недовольно морщится, кидает в кружку три ложки кофе и льёт кипяток до краёв. Журчание воды и горьковатый аромат напитка на несколько мгновений притупляют чувство безнадёги и тяжести, прогоняя все мысли прочь. Таблетки от головы запивает остатками минералки. — Вот это мы вчера, конечно, дали… Осипший голос Юры режет по нервам. Екатеринбург вздрагивает, чуть не подавившись, и даже поворачиваться не хочет. Это выше его сил, а их на данный момент и так нет. Мыслительный процесс в любом случае запустился, и Костя с этим ничего поделать не мог. Татищев сказал «Мы вчера дали». Почему он сказал именно «Дали»? Дали друг другу? А может, он даже не об этом? Помнит ли он вообще хоть что-нибудь? Вопросов сотня, ответов — ноль. — Кать, ты чё застыл там? И Уралов медленно поворачивается в сторону двери, где и стоял Челябинск. Заспанный, не до конца разлепивший глаза, он смотрит вроде как на Костю, но по сути же куда-то мимо него. Руки нетвёрдо опираются на дверной косяк, то и дело соскальзывая вниз. Растрёпанные волосы спадали на лицо, чёрная футболка, надетая впопыхах, задралась, оголяя живот. И выглядел он каким-то тихим, ласковым совсем… Подозрительно спокойным. Они пересеклись взглядами. В глазах Татищева Костя не увидел ничего страшного: ни желания обвинить в домогательствах, ни отвращения, ни страха — только лёгкая усталость и желание закурить. Екатеринбург хорошо выучил оттенки во взгляде Юры. — Тебя тоже комары всего искусали? Я ж говорил окна закрывать, а, — Челябинск провел ладонью по собственной шее, на которой виднелась пара тройка бледных засосов. Вернее, Уралов думает, что это засосы. Едва сумел подавить нервный смешок. Юра протяжно зевает, а потом скрещивает руки на груди, строго осматривая кухню. — Вообще нихрена не помню, — выдает он, нахмурившись. Костя выдыхает. У него с души камень падает, потому что теперь хотя бы понятно, что Челябинск не будет выносить мозги, если все догадки правдивы. Можно решать проблемы без лишней нервотрёпки. Екатеринбург и сам прекрасно справляется с усложнением собственной жизни. В голове снова появилась назойливая мысль, что ничего и не было. Юра выглядит так спокойно, и никто точно не знает, что именно происходило ночью. Может, комары, а может, засосы остались от какого-нибудь тупого спора. Челябинск взглядом наткнулся на порезанную коробку от пиццы, валяющуюся под столом. — Так я чё, Ане её щит не доделал… — Юра недовольно хмурится и лезет под стол за картоном. Он сам точно помнит, что обещал Перми сделать броню, но, кажется, его отвлекло что-то важное. Хотя вряд ли есть что-то важнее Ани. Внимание цепляет пачка сигарет, затерявшаяся у ножки стола. — Я клад нашёл. Челябинск достает её и оценивающе смотрит внутрь, пересчитывая содержимое. Тонкая упаковка под его пальцами мнётся сильнее, хотя уже выглядит так, словно её пытались согнуть пополам. Татищев переводит взгляд исподлобья на Костю, замершего около кухонной тумбы. — Ну, чего ты так уставился? Тоже хочешь? — Челябинск кивнул, указывая на сигареты в своих руках. Костя молчит, и Юра, не дождавшись ответа, хватает с микроволновки одну из зажигалок и уходит на балкон курить в гордом одиночестве. — Ну, чего ты так уставился? Тоже хочешь? — Челябинск пьяно улыбается. Кивает, указывая на сигареты в своих руках. Костю настигает образ из недавнего прошлого. Настолько яркий, что, кажется, словно происходило это несколько минут назад. — Дай сюда, — Екатеринбург выхватывает из рук Татищева всю пачку и неловкими от алкоголя движениями пытается вытащить хотя бы одну, сжимая руки сильно-сильно, почти ломая дешёвый картон. Одна тонкая сигарета оказывается зажата между пальцами Кости. Он неловко её крутит, рассматривая, будто впервые сталкивается с подобным. Юра хрипло засмеялся, не отводя взгляд. Его действительно умиляет такая картина: Екатеринбург и табак. С балкона потянуло дымом, таким до боли знакомым. Уралов монотонно мешал кофе ложкой, стуча по стенкам кружки, и вспоминал-вспоминал-вспоминал. — Ну как? Не пробовал помедленней втягивать? Екатеринбург нахмурил брови. Отмахнулся от самодовольного Юры. Вот-вот ведь закашляется: не хватало ему ещё каких-то насмешек от какого-то там Татищева. Тот усмехнулся в голос, с неприкрытой забавой наблюдая за Костей. — Даёшь, мужик. Вчера я видел второклассника, который поумелее обращался с этим добром. Да ты не глоткой глотай, — тут же смягчился Челябинск. Он сделал затяжку, выразительно глядя в глаза Косте, — втягивай лёгкими. Давай-давай, тут нет теории, сам пробуй. Лёгкую улыбку с лица Татищева мгновенно стёр согнувшийся в три погибели товарищ, едва сдерживающий кашель. — Ты чё? Тебя сколько раз камаз переехал?! Задерживай дым во рту, охуел, что ли. Ты своё горло вообще никогда не починишь, Костян, ну ёпрст. — Ты так же только что сделал. — Ну, ты сравнил мне, блять, уран и литий. Я ж могу. Ты — нет. Несколько мгновений Костя тупо вглядывался в тлеющий край сигареты. Внутри бумаги соблазняюще мерцала крохотная искра, то пропадая, то появляясь вновь. Уралов загляделся на неё. Загляделся, задумался от чего-то и сам не заметил, как потянулся за новой затяжкой. Смело, без предрассудков. В этот раз обошлось почему-то без кашля и желания выпить воды. Костя вопрошающе взглянул на Юру, а тот лишь странно усмехнулся. Довольный такой. Терпкий запах впитывался в лёгкие. Просачивался сквозь одежду, запутывался в волосах, стекал горьким жжением в остывшую кровь. Наслаждение! Екатеринбург остервенело сплюнул, и словно на силу втянул в себя ещё раз едкую струйку дыма. Расслабление! Костя резко выдыхает дым, едва ли тот попал в глотку. Точно попытался выдавить воду из собственной груди после падения в ледяную прорубь. Заглотив прокуренный воздух ночи, он вновь делает затяжку. И делает её уже дольше, осторожнее. Всё равно противно, до тошноты сухо, горько. Екатеринбургу казалось, будто его горло пролили вязким горючим и тут же кинули зажжённую спичку в рот. Хочется кашлять. Невыносимо хочется. Мерзко. Холодок померкнувшего дня неласково касался бледной кожи Уралова. Слабый, но промозглый ветер обмораживал со всех сторон: забирался под рубашку, крался сквозь ворот по затылку, щипал виски, обжигал обожжённую глотку, когда Константин глотал порывы едва ли свежего воздуха. Отвратно. Сумрак ночи рассеялся, оголяя обшарпанные панельки, сине-серую траву на газонах и тёмное-тёмное небо, едва ли с просветами меж пепельных туч. Туман в глазах тоже исчез, содрал с сознания присохший к ранке пластырь бытия: заставил голову болеть, но дышать глубже. Дышать чем-то неуютным, но до щеми правдивым и тоскливым. Настоящим. В какой момент губ касается не по-бумажному скользкий фильтр, а тёплые и мягкие губы Юры — не ясно. После дерущего изнутри табака, они — мятные конфетки, чистая вода, выброс гормонов в кровь, разгоняющиеся по всему телу. Костя едва успевает следить за траекторией движения рук Татищева: невесомыми касаниями от чужой щеки до бедра. Считай, приглашение. Челябинск стукается затылком о холодное стекло окна, когда Екатеринбург резко поддается вперёд, впечатывая его в ближайшую вертикальную поверхность. Уралов мял, трогал, хотел прочувствовать всё тепло желанного тела. Юра прогибался, ластясь, пальцами цеплялся за пряжку чужого ремня. Молча. Тишину ночи нарушал только редкий шум от машин где-то внизу и шорох одежды. Всё было ясно, как день. Туманно и горько, как виски. На балконе было достаточно прохладно, но это волновало в последнюю очередь. Да что уж там, это не волновало и вовсе, потому что вряд ли вообще существовала сила, способная заставить Костю отстраниться от Юры. Спиртное — яд и действительно плохо, но если оно позволяет Челябинску так смело, без зазрения совести лезть руками под одежду Уралова, то можно пойти на компромисс. Движения Челябинска грубые, жадные, но Екатеринбургу нравится. Он даже не против пару раз больно удариться о дверные косяки, пока они наощупь пытаются найти путь к спальне. И на этом моменте сладкие грёзы обрываются. Всё остается за закрытой дверью и в прошлом, и в памяти. А в сердце и мыслях расцветают старые чувства, противоречивые по-новому.