Дурачье

Есть только три вещи, которые Кэйе трудно сделать: взобраться на вершину Драконьего Хребта в одиночку, прекратить хорохориться и нормально поговорить с Дилюком. Кэйа крутится вокруг, отвешивает едкие шутки, колется замечаниями и надеется, что Дилюк увидит за этой ширмой все то, что вслух сказать не получается. Главное – задеть, добраться до самых нервов, прожечь холодным пламенем насмешек, иначе Дилюк не ответит. — Эй, говорят, на винокурне «Рассвет» все вино прокисло. Это от твоего недовольного лица? — Эй, сегодня бармен сам Полуночный герой. Разве Маги Бездны теперь в Мондштадт выпить захаживают? — Все лучше, чем сидеть без дела в Ордене, — слышится в ответ. Их обоих учили писать стихи, читать древние свитки, орудовать словами для дипломатических переговоров. Но никто не удосужился научить их просто слышать друг друга. Кэйа давно разучился просто разговаривать. Он пытается дотянуться до Дилюка, но правильные и нужные слова застревают еще на приступе к горлу. Наружу выходит только ядовитая желчь, а в ответ ему сыпется череда таких же колкостей. Их учили говорить правду, но только не друг другу. Кэйа боится признаться самому себе, что Дилюк просто не ответит ему, а подходящей шутки, чтобы заполнить молчание, не найдется. Когда внутри копится слишком много невысказанного, Кэйа места найти себе не может. Оно душит его и заставляет срываться с места. Когда слишком тяжело, Кэйа растворяется в других людях: охотники расскажут, как ставить ловушки на фазанов; в Спрингвейле пожалуются на неурожай; старики помянут прежние дела; а за воротами города можно найти грабителей, что ищут зарытые сундуки. Кэйе весело слушать их истории, он даже готов простить расхищение храмов за интересную байку. Усыпленная тревога улегается внутри, как листва опускается на землю после внезапного порыва ветра. Но как только люди вокруг исчезают и некому больше заполнять пустоту, Кэйа задыхается с новой силой. Ни старики, ни охотники не выслушают его. Сцапать Дилюка получается только в таверне. Кэйа напивается до полусмерти, чтобы за пьяным бредом скрывать невылитые обиды. Сладкое, вязкое вино пахнет травами. Кэйа глубоко вдыхает его запах и словно окунается в память о прошлых днях. Они вдвоем с Дилюком со смехом бежали с горы, а когда их ноги подгибались от усталости, они падали на земь. И трава была такой высокой, что закрывала их от всего мира. Солнце слепило глаза так, что они слезились. Вдалеке слышен голос кукушки, пахло хвоей. Руки и ноги их сплетались, в волосах — соломинки. А сейчас между ними барная стойка и километры тишины, в которой висят слова, словно на ниточках, но некому их ловить. Голос Кэйи клином прорезает гам толпы и долетает до Дилюка. — Помнишь, мы воровали у твоего отца вино из подвалов. И это пьянило лучше любого алкоголя. Дилюк натирает стаканы до блеска, напряжение хрустит. — А помнишь, я распускал тебе волосы и вплетал в косу ветряные астры. Я так давно не видел их. Дилюк не прогоняет, но и не дает ответа. Напружининое молчание вот-вот разорвется. — Ты помнишь, мы же хотели убить дракона и на Драконий Хребет пойти. — Я бы с тобой на хиличурлов даже не пошел, — наконец-то отзывается Дилюк. Кэйа расплывается в глупой пьяной улыбке, не потому что смешно, а потому что его заметили. — Я бы тебе и бочки свои сторожить не доверил. Кэйа часто думает, что Дилюк отказывается выпить с ним и Розарией не потому что ему неприятна их компания, а потому что пьет он только вино из отборных ингредиентов. Например, из крови Кэйи. По таверне разливается песня барда — что-то про ветер и волю. Кэйе жарко, от людского гама закладывает уши. Он стягивает с себя меховую накидку, расстегивает рубашку, оголяет шею. Дилюк исподлобья смотрит на то, как накидка сползает со стойки и с тихим шорохом падает на пол. Кэйа тянется за ней, балансируя на одной ножке табурета, и чуть не опрокидывает на себя бутылку. — И вот на таких как ты оставлена защита Мондштадта. Голос Дилюка доносится до Кэйи как сквозь плотную пелену. — Хватит бубнить, — он снова выпрямляется и поправляет меч на поясе. — Ты как ребенок, у которого отобрали любимую игрушку. Выпей лучше. У тебя отличное одуванчиковое вино. То ли из жалости, то ли из интереса, к чему это приведет, Дилюк ставит рядом с бутылкой вторую кружку. Кэйе хочется думать, что это он так очаровал его своим обаянием. Слова — это трудно. Учиться говорить сложнее, чем орудовать мечом. Кэйа мог бы придумать целый план, по которому Дилюку пришлось бы собирать по всему городу зашифрованные послания. Устроить западни, согнать в одно место всех Магов Бездны, поставить магические барьеры и печати куда проще, чем сказать что-то вроде «мне так плохо без тебя». В понимании человеческих душ молчаливый Дилюк преуспевает лучше, чем словоохотливый Кэйа. — Ты хотел напиться и сказать, что тебе тяжело? — Не то, чтобы тяжело, но с тобой было бы легче. — Легче, если бы все было как раньше? — Дилюк разливает по кружкам вино, но к своей не притрагивается. — Только не говори, что тебе жаль. Кэйа пьет залпом и вытирает капли с подбородка. На белой рубашке остаются разводы. Ты мне снился. Мне снилось, что ты пришел ко мне. Мне снилось, что мы были вместе — Я иногда скучаю, раз в день, — смеется, — Шучу... Не высказанное "каждую секунду". — Если бы твой отец не бросил тебя у порога нашего дома… — Если бы я смог сдержать тайну… — Если бы ты смог поддержать меня после смерти отца… — Ты продал дом… — Ты предал нас… По кружкам разлиты ложь и взаимные упреки. И когда уже давно за полночь, а все люди разбрелись из таверны кто куда, они перемещаются в дальний угол зала, и Дилюк рассыпается в руках Кэйи извинениями: за то, что не спас всех, не уберег, за то, что еще немного и сдастся. Кэйа машинально гладит его по спутанным огненным волосам, заправляет пряди за уши. В пьяном тумане он видит светлую оголенную шею Дилюка и его неприкрытую грусть. Спаси себя сначала, а остальные подождут. У него не феникс, а птица подбитая. Феникс бы воскрес, заново расправил крылья, а Дилюк сгорел дотла. Кэйа бы сделал все, чтобы зажечь его заново, но не знает как. Командир кавалерии без кавалерии. Спаситель без спасения. Раньше, в детстве можно было забраться вместе под одеяло и шептаться о дальних странах или мечтать о походе в горы, представлять, как они будут сражаться с драконом. А сейчас единственный способ подобраться к Дилюку ближе: задеть его за живое, оголить его душу, и тогда они снова смогут сблизиться. Дилюк подсаживается к нему, кусает плечи Кэйи, выцеловывает его шею, ловит каждый его вздох. Кэйа распускает его туго затянутые волосы. — Зачем? — шипит Дилюк. — Мне так нравится. Дилюк одним махом сдвигает все кружки в бок, разливая вино, и усаживает Кэйю сверху. Тот слегка пошатывается, пытается расстегнуть рубашку Дилюка, но пальцы путаются и не хотят слушаться. — Да черт, черт, черт. Пуговицы наконец-то поддаются, Кэйа проводит дрожащими руками по горячим плечам Дилюка, опускается все ниже, ногтями царапает его бока. Дилюк спешит, как будто у них осталось всего несколько минут, а после они умрут. Он резко расстегивает ремень и начинает грубо стягивать с Кэйи штаны, от чего тот недовольно хмурится. — Тихо-тихо, меня никто у тебя не заберет. Дилюк хрипит и тяжко дышит. Он явно не понимает, что ему надо делать. Кэйа проводит ладонью по его щеке, поднимает голову за подбородок и тянет к себе. Дыханием обжигает губы, но не целует. Он проводит языком по мочке, прикусывает ее и опускается вниз к шее. Он слышит тихие стоны Дилюка и чувствует, как он сжимает его руку. Дилюк не целует, а кусает. Он весь напряжен и смотрит Кэйе прямо в глаза. Тот усмехается, чуть отстраняясь назад. — Ты ведь не готов. Взгляд у Дилюка потерянный. Как будто он тянулся к сладостям, которые родители прятали на верхней полке, практически стащил их, но строгий отец выхватил их из-под носа и перепрятал. Кэйа целует его в висок. — Если мы продолжим, мы не заговорим больше никогда. Он спрыгивает со стола, снова затягивает ремень. — Меня завтра здесь не будет, — Дилюк снова натягивает на себя холодное выражение лица. — Я знаю, где ты будешь. Я приду. Только пить мы не будем. Дилюк одаривает его только кивком. «Ну это уже лучше, хоть не прогнал» — думает про себя Кэйа. Перед тем как уйти, он оглядывается на стол. К своей кружке Дилюк так и не притронулся.