***
Вода из колонки холодная, почти лёд. 13 приноравливается её набирать, не ломая рукоятку насоса. – Джузо, – хватается за него оператор. 13 кладет смоченную тряпку ему на лоб и помогает подтянуться к спинке кровати. – Это так похоже на нормальную жизнь, – едва ворочает языком тот. – Тебе нравится такая жизнь? – Скоро нас вытащат, – успокаивает его 13. И дает аспирин с отстоянной тёплой водой. Он уже нахлебался прямо из-под колонки. Хрипел, сипел, пил ещё. Было жарко первое время. – Ты знаешь, где мы, Джузо? – умоляет взглядом оператор. – Ты не дойдешь. Их отрезало пустыней от базы. А в обход – кто знает, сколько в обход нужно будет идти. И кого они встретят первыми – своих или чужих. Здесь хоть можно – переждать.***
В норах старых окопов живут кролики. Они обгрызают хилый кустарник под теми же окнами. Доводят его до состояния трухлявого дерева. Непуганые. Наглые. 13 смотрит на них, сидя на приступке веранды, а оператор рядом качается в кресле. Дышит свежим спокойным вечерним воздухом. Он отталкивается здоровой ногой. Тихо скрипят прогибающиеся доски. Расползается в слоях миража уходящее солнце. В найденной рубашке оператор тонет – на нём задорно смотрится принт в синий горошек. 13 тоже отвык от своей сбруи, иногда накидывает на плечи что-нибудь потеплее под гогот напарника. Наверно, он не думает о том, что провизии надолго не хватит. Существует в своём пузыре неги по спокойной размеренной жизни на какой-нибудь ферме. Скот. Поле. Заботы кругом. От шнапса он часто не совсем в здравом уме. – …Ну этот город, Джузо. Пошло оно всё. Не могу! Хочу вставать в четыре утра не под будильник. И не видеть кислые морды! Хрустит переломанная шея кролика в по-прежнему смертельной хватке 13. Он его не поднимает, не трясет как долгожданную добычу. Тащит в дом в опущенной руке, впившись пальцами в пушистый серый мех. Проходит тенью на расплывшемся в довольной улыбке лице оператора. С этого дня кролики не прыгают под его ногами. Забиваются в осыпающиеся окопы как солдаты. А снятую шкуру и потроха 13 прикапывает под деревом, чтобы меньше воняла. Приготовленный на керогазе кролик был относительно вкусный, но их семейства хватит на месяц. Как и керосина в баклажке. 13 поливает вечерами кусты под окнами ледяной водой и оставляет побольше в корыте, чтобы кролики пили и ели. Не дохли от жары. – Да, это называется натуральное хозяйство, Джузо, – ковыляет оператор, тяжело раскачиваясь, по потрескавшейся земле – ей не хватает влаги муссонов чтобы напитаться. Он осунувшийся и бледный как готовый отойти на тот свет. Счастье на лице – от шнапса внутри. Живность его ещё не боится. Он тут – добряк. Ничего не меняется. Добрый стрелок и злой револьвер. 13 кажется это нормальным.***
Есть еще одна проблема, которую не могут решить кролики, керогаз и кусты, – у 13 каждый день уходят и уходят транквилизаторы. Он сжимает пальцы в кулак, когда начинается мелкая дрожь. И ждет до последнего. Оттягивает неизбежное. Сидит возле оператора, ближе к модулю – если вдруг сорвёт. Но пока не срывает. Получает дозу нежностей. Благодарностей. – Спасибо, что заботишься обо мне, дружище, – он тоже понимает, что транквилизаторы подходят к концу. – Мне уже не больно сгибать ногу в колене. Мы скоро сможем уйти. Сколько нам нужно идти, Джузо? Столько, сколько и здоровый не протянет. Оператор же так любит этот дом. Эти стены. Вид из окон на жаркую пустошь. На проливной дождь, бьющийся о пол промозглой капелью. В такую погоду со всех щелей лезет всякая нечисть. Даже как-то проползала змея. Долгоножки собираются живым клубком в углу кухни. А 13 – на ступеньках лестницы, обняв себя за плечи. В доме становится очень темно, мокро, холодно. Очень громко от металлической крыши. Звук сводит с ума.***
– Хватит срываться на мне, – рычит 13, надавливая ладонью на грудину. А оператор целует свой револьвер взатяг – раздухаренный в собачьем холоде – привычно и сонно. Свет бликует на его лице от желтой толстой свечи в подстаканнике. – Джузо, – шепчет он, смотря исподлобья, – я так не жил и не пил со времен службы в отряде. Пора забирать у него шнапс. Больше вреда, чем пользы. 13 разматывает бинты, снимает дощечки, проверяет все раны. – Я помню, как мы вломились в бар, – опять начинает оператор. – Мы в нём отдыхали. Там была официантка. Мне она так понравилась, я так хотел её. Но получил оплеуху. А мне всё равно было весело… И затыкается, взвизгнув от боли. Настало время разрабатывать ногу – крепко сжимать упертой в стопу рукой и гнуть одеревеневшие мышцы. Не предупредив. Не обезболив немного ледяной водой. Наживую. Потому что для него время не терпит, не ждет, он не может перевернуть на запястье часы и сказать, что сейчас только шесть или только обед, только вечер, только полночь. Прекрасно в доме! И это действует – оператор почти не ковыляет. Оступается иногда. Иногда заваливается на бок. Но никогда – не жалуется. Вопит лишь единожды – от укуса змеи. Мотается с опухающей кистью. Глушит оры шнапсом из открытого шкафа, откуда в него вонзили зубы. Змея бьет обшивку 13 острыми клыками, сочится остатками яда, схваченная за мощное тело. Делает выпады в голову. Переливается полосатой чешуей в солнце сквозь пыльные окна. Гадина. Красивая гадина. – Оставь её. Выбрось, – гундит оператор с прижатыми к ране губами. Опять лежит на полу обмякшей рухлядью. 13 так и поступает: выдворяет из дома змею, несёт напарника на кровать. Отпаивает отстоянной водой. До блевоты. – Я больше не могу, Джузо. – Пей, – сует новый наполненный стакан под нос. Водит только под руку или закинув на плечо – от головокружений тот падает слишком часто и опасно. Особо не жует крольчатину на ужин. И шнапс стоит начатый очень давно. Мнет последнюю пачку сигарет в искусственной ладони.***
13 иногда замечает змею во дворе – как она ворочает свой набитый мышью живот. Её бы раздавить. Забрала его время. Сократила до четырех ампул транквилизаторов – он отдает их оператору, потому что начинает «выпадать». Натужно дышать. Бродить по дому. Давить на модуль стрелку, сгорбившись, положив морду на край кровати. Млеть от его рук, от его губ на раме. В потрескиющей и скрипящей тишине деревянного дома – рвет пелену шум двигателя. Фары бросают тенями на окна два силуэта. 13 срывается с места. Верным сторожевым псом. Нападает из-за угла, ударив вошедшего кулаком в лицо. Бьет и бьет по затылку и по спине, нещадно ломает кости. И второму – выносит мозги пневмопушкой – безоружному, расслабленно ждущему возле машины. Отдает оператору липкие ключи. Получает инъектор за несколько секунд до снятых с хребта ограничителей. И остывающий покой.***
13 приходит в себя в его комнате. Напарник привычно разминает ногу, поставив её на табурет – сгибает, распрямляет. Сжимает рукой со спадающим отёком после укуса. – Мне нравится этот дом, Джузо, – признается он. – Я так жил… Да никогда я так не жил. Чертыхается, когда икру сводит судорогой. Радуется – дожав коленом ровно до пола. – Но я не могу починить радиостанцию, Джузо. У тебя осталась одна ампула. Теперь мы можем уехать. Сегодня вечером. За окном стоит ржавая машина, рядом – два размозженных трупа. То ли своих. То ли врагов. Слишком пропитана кровью их форма. И никаких подсказок – в гражданском внедорожнике. Следы от массивных шин замело мелким песком с каждым днём подступающей пустыни. Оператор больше не заливает шнапсом всепоглощающее горе. Только обтирает перила на лестнице. Роет яму для убитых солдат и засыпает пылящей землей. Скрипит креслом-качалкой, окрашенный мягким рассветом. Убивает длинный день – точно в яблочко, как настоящий стрелок. Заправляет в последний раз керогаз. – Всё равно сдохнут от голода, – говорит 13, роняя на стол кроличьи тушки. Забитое окно рыже-синими линиями ложится на его ствол. На полностью восстановившееся тело напарника в спокойствии этого дома. Без треска рации вечерами в сеанс связи. Без шума разрывающейся войны ночами на горизонте. Добрым тёплым светом принявшего их места. Оператор возвращается в плотных штанах, бронежилете и привычно при шляпе. Давно он не был таким. А 13 понимает, что отвык от своего снаряжение – неохотно упаковывает ствол в чехол, ждёт неумелой помощи с пряжками. Тёплый вечер догорает огнем керогаза. Обжигает полоской солнца сухую землю. А молчание между напарниками – не давит, уютное, родное. В просевшей от тяжести машине оператор закуривает – нашел заначку в сумке. 13 устраивается на грузовой площадке. Свет фар в последний раз мажет по деревянной облицовке веранды. Такой ненавистной. И такой обожаемой. 13 и оператор теперь поглощены дальней дорогой и догадками – сколько плещется сейчас в бензобаке. Никто из них не смотрит на дом в зеркало заднего виденья.