Дело №216

      — А твоя подружка была ещё той сорвиголовой, а? — мент хмыкает, с откровенным интересом девушку на фото рассматривая.       Сергея ярость распирает изнутри от той похабщины в голосе, с которой этот ублюдок о ней говорит, от того, как неприкрыто масляный взгляд по фигуре красивой темноволосой девушки, восседающей на мотоцикле, проходится.       Разумовский бы кинулся на него давно и без предупреждения шею к чертям собачьим менту своротил, вот только смирительная рубашка крепко пеленает, позволяя лишь бессильно исходиться дьявольской злобой, в голове упоительную картину кровавой расправы над своим собеседником рисуя.       Открытая улыбка дерзко подмигивающей мотоциклистки поблекла за ворохом прошедших с создания снимка лет, а сама карточка поистрепалась, распушившись и попачкавшись в уголках. Как никак, фотография прошла тернистый путь, кочуя из одной полицейской папки в другую, прежде чем попасть в руки хмурого питерского майора в старомодной засаленной кепке.       — Сначала, дворовые банды… Затем, оппозиционные собрания… К ним, антиправительственная деятельность… А там уже и связи с наёмниками… — перечисляет майор Игорь Громов хриплым осуждающим голосом, продолжая бумаги и фотографии в деле Ольги Волковой из стопки в стопку перекладывать.       Небрежно измусоленными листками шуршит, случайные факты из биографии девушки озвучивает, мелодию фальшивую насвистывает, будто и не замечая, как трясёт рыжеволосого парня, сидящего напротив него.       На деле же Игорь видит, и, к собственному стыду, даже упивается муками затянутого в застиранную смирилку преступника. Но издевательств своих не прекращает, продолжая ковырять душевную рану Разумовского, тыча в самое мясо всё глубже, всё больней. Уж слишком много проблем этот рыжий недоносок ему преподнёс, а за все свои дела получил не тюремную камеру и бывших последователей-отморозков в компанию, а приговор о принудительном лечении и перевод в клинику.       Сергей же рычит почти всякий раз, когда майор роется в фотографиях, вертит в руках письма Олины, хмыкает высокомерно, их с Сергеем детские тетради шерстя, рисунки Птицы внимательно изучает. Громов вторгается в самое дорогое — в их воспоминания, смеет прикасаться к тому, что лишь им двоим принадлежит.       Больше всего сейчас Разумовскому хочется руки менту повырывать.       Но он не в том положении больше, чтобы исполнять свои желания мгновенно.       Пальцы слуги закона забарабанили по другому фотоснимку.       На ней темноволосая красавица уже постарше. Роскошные смоляные локоны безжалостно острижены до строгой военной причёски, а лихой кожаный костюм мотоциклиста сменило обмундирование и песчаная военная форма десантника. Былой улыбки на обветренных губах, которые пересекал теперь тонкий шрам как ни бывало: холодные серые глаза с фотографии смотрят тяжелее, чем выглядит штурмовая винтовка в её руках.       Сережины глаза наполняются слезами предательски, глотку словно проволокой перетягивает, а тело мелкой дрожью исходится когда он на этот снимок глядит.       Но не кардинальные изменения во внешности девушки тому причиной. От внимания майора трещина в панцире спокойствия Разумовского не укрывается: он её дальше пробить норовит и фотографию кончиками пальцев через стол отправляет, дабы она прямо перед лицом бледного рыжеволосого парня оказалась.       Голубые глаза намертво взглядом в неё впиваются, из плотно сжатых губ потрескавшихся, тихий рык раненого зверя рвётся. Сергей жмурится до цветных пятен перед внутренним взором пляшущих, жмурится до боли, спеша свой раскол на тысячу кусков предотвратить.       Они никогда не объявляли себя парой. Никогда не говорили друг другу «люблю».       — Так делают миллионы, — фыркала всегда Волкова. — Так говорят миллиарды. Озвучивают то, что должно быть понятно и без слов, что не должно требовать подтверждений.              Но сейчас Сергей до жгучего жалеет, что так никогда и не сказал ей «люблю»…              Прямо поперёк фотографии суровой девушки-солдата, фотографии темноволосой красавицы-сорванца, фотографии его драгоценной Оли, расположился отпечаток из девяти букв, рамкой обрамлённых.       Отпечаток алый как кровь, жуткий как ночные кошмары Сергея, неотвратимый, как будущая расплата за его преступления.       «УСТРАНЕНА».       — Все дерзкие и крутые девчонки кончают жизнь одинаково, — бросает Игорь Громов жестоко и небрежно, внимательных тёмных глаз с Сергея не сводя. В пустой почти комнате, его голос гулко о стены бьётся и рикошетом рёбра Разумовского перешибает. — Либо на панель и иглу скатываются, либо, под чей-то нож попадают. Ну, в случае твоей подружки — под пулемётную очередь, это, конечно, поэкзотичней…       Издевательский монолог прерывает резкое движение связанного Разумовского.       Он не может по роже ублюдку съездить, но Сергей уже привык на волю животных инстинктов отдаваться. Локтями на прикрученный к полу стол опираясь, Разумовский перемахивает через него, врезаясь коленями в грудь майора. Мужчина охает от боли и неожиданности.       С жутким грохотом железный стул летит на пол, вместе с сидящим на нём человеком. Двери комнаты тут же распахиваются, прибавляя к уже стоящему шуму потасовки, топот четырёх пар ног в тяжёлых ботинках. Но навалившийся на Громова Сергей успевает в кровь менту лицо собственным лбом расквасить, острыми коленями бока отбить, прежде чем охранники подхватывают его и оттаскивают прочь.       Громов на полу корчась кровь отплёвывает, а отволакиваемый сильными руками охранников Сергей, в голос смеётся.       Смеётся страшно, безумно.       — Не сметь! Не сметь ценного пациента мордовать! — надрывает глотку профессор Рубинштейн, врываясь в и без того многолюдную комнату, охаживая бумажной папкой охранников, запинывающих Разумовского в углу.       В общем хаосе и гвалте Игорь Гром с хрипом на кулаках приподнимается с пола, кровь отплёвывая и морщась пульсирующей боли в рёбрах. Оглядывается на рыжеволосого парня, которого уже вздёрнули на ноги и снова к стулу потащили. На этот раз, намереваясь его к сиденью ремнями пристегнуть.       Разумовский свистяще втягивает в себя воздух сквозь разбитые губы и мстительно, но уже тихо посмеивается, оглядывая наливающиеся синевой кровоподтёки на морде Громова. Рыжие спутанные пряди липнут на кровавые дорожки, бегущие из ссадин рассаженного ударами лба. Лисьи жёлтые глаза безумием и злобой сверкают.       Он по-прежнему ни слова не произносит, но теперь его молчание красноречиво: Сергей заставил ещё одного высокомерного выродка поплатиться кровью за свои выходки.       Осеннее солнце скудно белую холодную комнату освещает, о решётку на окнах полосами дробясь.       Вот уже месяц как бравая питерская полиция обнаружила и скрутила того, кто звался Чумным Доктором, очищавшим улицы города от раскормленной бандитской швали.       Вот уже месяц как осмелевшие денежные ублюдки вновь из своих нор повылезали.       Вот уже месяц как Сергей Разумовский находился в одиночной палате экспериментального госпиталя, на клочке суши посреди чёрных вод Котлина.       В лихие девяностые какой-то анонимный благодетель выкупил заброшенный Ленинградский ветеринарно-зоотехнический институт и превратил центр военной биологии в центр работы с пациентами «страдающими от неизлечимых психических расстройств».       По сути, подопытные лабораторные мышки просто сменились подопытными лабораторными психами.       После, благодетель великодушно «передарил» клинику правительству и, ожидаемо, получил за этот благородный поступок, целый чемодан шуршащих иноземных благодарностей. Затем, благодарно и, разумеется, добровольно, отправился прочь из родной страны. А ставший вновь правительственным, аккуратно и незаметно стёртый со страниц официальных документов и карт, институт, плавно превратился в очередной засекреченный объект, с очередным, не привлекающим внимание, кодовым названием.       Когда-то здесь изучали штаммы чумы, а теперь, сюда упекли Чумного Доктора.       Забавно.       Но люди безнадёжно больны пафосным символизмом. Глупая жестокая юмореска.       Да, Сергей Разумовский прекрасно понимал, где он находится.       Он не раз ходатайствовал о закрытии этого дома скорби. Логова садистов, издевающихся над теми, чьё преступление было лишь в том, что они были другими.       В детстве Оля постоянно твердила ему молчать о своих идеях и фантазиях, не показывать другим детям, насколько Сергей отличается от них. Она уже тогда понимала правила игры во взрослом мире.       И Серёжа слушался её безоговорочно. Только с Волковой он делился всем, только с той, кто его понимала и принимала какой он есть.       Лишь темноволосой и сероглазой бестии простодушно открылся, держащей в страхе весь приют.       Девчонке, которая разбивала кулаки о лица неприятелей куда старше её самой… И которая приходила с этими разбитыми кулаками к Сергею. Укладывала голову ему на острое плечо, устало глаза прикрывала и позволяла ему её бледные тонкие пальцы, с кожей до крови содранной, ласково дрожащими от волнения руками гладить, бережно бинтом перевязывать.       С которым на равных в его любимые шахматы играла.       Которая ледяным взглядом и острословием могла любого с дерьмом смешать… И которая на Сергея всегда с такой теплотой и нежностью смотрела, что ему порой приходилось судорожно в себя воздух втягивать, потому что он банально дышать забывал, ею любуясь.       Благодаря которой, он ужасно своё имя любил, когда она ласково «Серёжа» произносила и поцелуем, оставляемым неизменно у краешка губ, румянцем щёки заливаться заставляла.       Она была его щитом от внешнего мира и заполняла собой всё то, что было под этим щитом.       Благодаря ей он поднял наконец голову, стал шагать уверенно.       Покинув приют, юный гений Сергей Разумовский, начал своё триумфальное восхождение: принялся расширять границы технических достижений, возводил бегущей строкой кода новые механизмы в установленной системе, обрушал стены и запреты в цифровом мире.       А Ольга Волкова сосредоточилась на перекраивании мира материального. Пущенные ею пули смещали глав государств, подчинённые ей люди меняли заведённые порядки в странах.       Везде, где как ей казалось, власть имущие переходили всякие границы, появлялись её люди с символикой серого волка на плече. А сама Волкова осела на одной из выкупленных баз в Сирии, расширяя и укрепляя свою наёмничью сеть.       Десятки городов ближнего востока перестали быть пристанищами беглых миллионеров и террористов, сотни девушек освобождались из сексуального плена разжиревших в своей безнаказанности шейхов, которые затем обнаруживались в своих домах с перерезанными глотками.       Она топила своих жертв в их собственной крови; железом и огнём выстраивала новый порядок вещей всюду, куда дотягивалась её власть. Явилась отмщением тех, кто был не в состоянии защитить себя сам. Её образ стал ассоциироваться у многих с символом карающего грешников меча.       Но однажды, она вступила в схватку с противниками, которые оказались не по зубам даже матёрой волчице…       Разумовский продолжал говорить лишь с ней и фокусировать все свои эмоции лишь на ней, даже когда жизнь развела их дороги.       Продолжил и тогда, когда его Олю объявили мёртвой.       Сергей прекрасно помнил тот кошмарный день, когда получил сухое официальное уведомление из доверенного источника, переведённое с арабского, сообщающее о гибели Ольги Волковой в ходе перестрелки под сирийским городом Хамой со стороной, оставшейся неизвестной.       В бумаге она значилась как главарь преступной организации, именующей себя «Сероволк»…       «Сероволк».              Ещё в приюте Оля придумала им это объединяющее слово, составленное из имени слишком умного рыжего мальчика и фамилии слишком храброй темноволосой девочки…       Он знал, что это ошибка. Конечно, глупая, ужасная ошибка!       Разодрал бумагу в клочья сразу по прочтению. Неделю бессонную провел за тем, чтобы найти её, убедиться, что она жива, что его источник дезинформировал его.       Но она, как всегда, нашла его быстрее.       Это произошло на восьмой день, после получения Разумовским извещения о её смерти. В день, когда Сергею уже казалось что вот-вот нервная система не справится с тем беспрерывным страхом и паникой, которые им владели с момента получения похоронки.       В тот день, когда она пришла, Разумовский сидел на полу перед окном.       У колена разливалась своим содержимым по холодному мрамору выпавшая из руки бутыль шампанского. Закатное солнце искрилось битой алмазной крошкой в небольшой шипящей лужице. В ушах шумело, а глаза невидяще на алеющий урбанистический пейзаж за панорамным стеклом глядели.       Он умирал.       В этот самый момент, утрачивая последние крохи надежды, он разрушался, как статуя из песка на слишком сильном ветру.       И вот, когда казалось, от него уже осталась одна только лишь физическая оболочка, пустая органическая упаковка мёртвой души, он понял что за спиной кто-то стоит.       Сергей взгляд на отражении в стекле сфокусировал и увидел её.       Ольга успела только военный рюкзак с плеча скинуть и шаг навстречу сделать, прежде чем быть подхваченной на руки.       Он что-то говорил ей бессвязно, надышаться её присутствием всё не мог, задыхался отпустившим отчаянием и захлестнувшим счастьем, пока вжимался лицом в жёсткий репс армейского жилета, оглаживаемый родными тёплыми руками и жадно каждый звук любимого голоса ловил, который требовал опустить её на пол и позволить наконец принять душ.       Весь вечер и ночь они проговорили, о еде и сне позабыв, а к рассвету уснули в объятиях друг друга, снова вместе.       Разумовский себе поклялся больше никогда её не отпускать. И он не отпускал.       Не отпускал, когда она разговоры о создании новой военизированной коалиции «Сероволка» завела.       Не отпускал, когда Оля и в Питере свои зачистки начала производить, на сей раз в жутком обличии Чумного Доктора, выжигающего чуму прогнившего человечества — героя их детских баек и рисунков.       Не отпускал, когда она город в анархии и крови утопила.       Не отпустил даже тогда, когда Игорь Громов пришёл к Сергею и сказал, что его Оли давно уже нет на свете, что она так и не вернулась, а убийства под личиной Чумного Доктора, совершал сам Разумовский, чей убитый горем разум дал сбой, так и не сумев смириться с потерей Ольги Волковой…       Изнуряющий поиск родного человека везде и повсюду даже тогда, когда знаешь его конкретное местонахождение — безымянный камень над безымянным холмиком в далёкой чужой стране — вот что становится первым шагом к безумию.       …Но он не отпускает её и сейчас, в этой проклятой клинике.       Знает, что это эгоистично, что ей не нужно здесь с ним томиться, но без неё никак не может. Ведь стоит ему хоть на минуту её из поля зрения упустить и она растворяется, будто все эти россказни о её смерти — правда.       Но она жива, живее всех живых, вот — сейчас — здесь!       И Разумовский мимо медбратьев, профессора, майора глядит, завороженным взглядом провожая стройную высокую фигуру в чёрном кожаном пальто, меж всех этих людей блуждающую. Вновь отросшие тёмные локоны по плечам рассыпаны, серые глаза задумчиво на свои сомкнутые пальцы, в чёрные перчатки затянутые смотрят.       — Я вытащу тебя отсюда, Серёжка, — обещает Оля уверенно, на рыжеволосого парня в смирительной рубашке сверху вниз глядит. Но глядит как-то отстранённо, меланхолично.       Стол обходит, прямо позади Игоря Громова вставая, который думает, что Разумовский глаза на него перевёл, потому что наконец на нём внимание сосредоточил.       Оля наклоняется, прячась за затылком майора; выглядывает одним глазом — как дети, в прятки играющие; на Сергея пронизывающий взгляд устремляет.       — Я разберусь со всем этим дерьмом, родной. Обещаю, — стеклянные глаза девушки по-прежнему не мигая глядят на Разумовского, насквозь его сердце прожигая.       А затем, её неосязаемая ладонь сквозь шею полицейского туманом проходит и бледные губы Ольги Волковой шепчут слова, одному лишь Чумному Доктору слышимые.       — Их трупы уже горят, слышишь?              И Сергей Разумовский счастливым смехом вдруг заходится.       Игорю Грому откровенно не по себе, когда этот псих прямо сквозь него смотрит и ржать продолжает.       Безумно хочется обернуться и поглядеть нет ли в действительности за его спиной чего-то занимательного, но это значило бы правила игры Доктора принять и его иллюзии признать реальными.       Вместо этого майор с места поднимается, травмам, полученным в ходе вспышки ярости Разумовского морщась и к двери направляясь. Сергей снова ушёл в астрал приходы свои ловить и просиживать с ним время смысла никакого сейчас не было.       Тяжёлая решётка, белой масляной краской неаккуратными потёками крашеная, с лязгом за спиной Грома захлопывается, мрачный медбрат ключами звякает, запирая замок. Игорь в последний раз за этот визит взгляд на рыжего психа бросает. Разумовский во все глаза смотрит на кого-то, кто только ему одному видим и зачарованно шепчет без слов.       Игорь головой качает, рассматривая девушку на фото из папки, забранной со стола.       «Дело № 216».       — Ну и как? — интересуется Рубинштейн деловито, подходя к полицейскому и руками карманы белого казённого халата оттягивает, с каблуков на пятки перекатывается. — Многого вы планируете добиться подобными свиданиями?       — Мне нужно узнать, где он заложил бомбы. Пока не выясню — навещать ваш гостеприимный дом не перестану, — огрызается Громов, срывая с крючка у двери и натягивая на себя потрёпанную кожаную куртку. — И, пожалуй, примусь выяснять более активно. Потому как уверен, что ненадолго он тут у вас задержится.       — С объекта шесть пять три… — чопорно начал Рубинштейн.       — Я уже говорил, что думаю о вашей системе безопасности. Я вытащу из него нужную информацию и обезврежу заряды… Мне наплевать, какими методами. Вот сейчас, к примеру, я еду за ордером на допрос с пристрастием. И на этом допросе он у меня уж точно заговорит.       Потому что однажды Чумной Доктор вновь примется за своё, — вздёрнул молниевидные брови Игорь, глядя на надувающегося Рубинштейна, — скорее всего, сразу по выходу отсюда. И когда это произойдёт, я хочу быть уверен, что ему придётся сильно похлопотать, чтобы найти свою взрывчатку… А пока он будет за ней бесполезно носиться, я его снова скручу и на этот раз, он окажется там, где ему полагается быть. Не здесь. В тюрьме. Запинываемый до кровавых соплей.       — Вам бы самому подлечиться, — процедил профессор, сверкая на майора холодными глазами из-под стёкол очков.       — Спасибо за беспокойство, — хмыкнул Игорь, направляясь к выходу и плечом отодвигая Рубинштейна с пути. — Но, вам бы не об этом переживать, профессор, а о том, чтобы его подружка не пришла за ним раньше, чем я закончу с этим делом.       Профессор моргнул.       — Вы это о чём? — его напряжённый оклик нагнал Громова уже в дверях.       Мужчина глянул на доктора через плечо и досадливо цыкнул, прежде чем ответить.       Игорь и позабыл за каждодневными собраниями посвящёнными лишь одной этой, тревожной теме, что профессор не был в курсе главной головной боли полиции на данный момент.       — Наёмница Ольга Волкова — жива. И она его ищет.       В коридоре повисла звенящая тишина.       — Но вы говорили… Перестрелка в Сирии… И его галлюцинации… — сбивчиво заговорил Рубинштейн, судорожно поправляя съехавшие с носа очки.       — Неделю назад её видели у самолёта на военной базе близ Кювейта. Распознание лиц работает чётко, ошибки быть не может. Она выжила.       Громов повёл плечами, словно отгонял раздражающую мысль.       — Местные власти выявили несколько запросов в сети и просмотренных прямых трансляций из местности, в которой, по их предположению, базируется Волкова. Все они были посвящены Чумному Доктору и недавним событиям в Петербурге…       Вы видите, насколько безумно Разумовский привязан к ней. Вполне разумно предположить, что это взаимно. И зная послужной список этой женщины, я могу только пожелать, чтобы она явилась за ним не в вашу смену. Потому что это не вопрос возможности. Это вопрос времени.       — Если полиция в курсе, вы же должны предотватить… — голос Рубинштейна звучал абсолютно жалко.       Гром фыркнул.       — К сожалению, наших официальных сил и возможностей, хватит лишь на то, чтобы разгребать последствия визита военизированной, хорошо снабжаемой и оснащённой террористической группировки. Все претензии — в Кремль.       Видеть, как морда профессора идёт бледными пятнами, было даже приятно, несмотря на нависшую над всеми ними угрозу.       — Счастливо оставаться, господин Рубинштейн, — бодро попрощался Игорь, касаясь пальцами козырька кепки и выходя в промозглый ноябрьский вечер.