Если в руки взял ружье — значит, будь готов стрелять.

[Он] протирает рукоять ружья. Он проверяет патроны, занявшие свои места в магазине. Он трепетно стирает пыль с лакированной поверхности, прочищает дуло и вешает ружье на дальнюю стену, издалека любуясь им с холодной гордостью на дне красных глаз. Он уходит, чтобы вернуться вечером. В этой комнате душно. Здесь почти нет воздуха, каждый атом кислорода врезается в легкие лезвием, заставляет выдыхать через рот, чтобы через мгновение сдавленно вдыхать снова. Здесь — до безумного н е к о м ф о р т н о. Пахнет вином и дорогим парфюмом; плотно занавешенные окна не впускают внутрь алый свет от закатного солнца, и тот смутным бордовым оттенком ложится на темные обои. [Если на стене ружье — значит, кто-нибудь умрет.] [Он] проводит пальцами по приготовленному заранее револьверу, оглаживает его ласково, так, будто вместо металла и механизмов у него — живая чувствительная плоть, будто оно способно ощутить каждое касание, будто способно покрыться мурашками от этой нежности. Внутри — всего одна пуля. Но этого д о с т а т о ч н о. [Он] по привычке расстегивает верхние пуговицы белоснежной рубашки, вызывающе открывая смуглую грудь. Он по привычке поправляет повязку на глазу. По привычке — открыто и широко улыбается, отходит к окну и становится спиной к двери, пряча огнестрельное в карман. Один черт его будет не видно. Он ждет, вслушиваясь в каждый шорох; он оборачивается и смотрит на спустя мгновение вошедшего. [Если зарядил ружье — значит, уже поздно.] — Мне казалось, что ты не придешь. Я что, правда настолько неотразим, что ты не смог мне отказать? [Он] почти не реагирует. Он равнодушно окидывает его взглядом, презрительно морщится при виде расстегнутых пуговиц, скептически приподнимает бровь в ответ на его широкую улыбку. Слишком холоден для того, кто приручил огонь, слишком сух для того, кто способен управлять пламенем. — Я просто не хотел, чтобы ты надоедал мне всю оставшуюся неделю. И месяц. И жизнь. [Он] притворно дуется, он снова улыбается, он слишком горяч для того, в чьих руках лед, он слишком пылок для того, кто побратался с холодом. Он делает несколько шагов к нему, и его поступь негромким стуком каблуков отдается в тишине, он толкает его к стене и прижимается грудью к груди, заглядывая в лицо. Его взгляд до отчаяния страстен, его губы до безумия растянуты в привычной улыбке. Он опаляет горячим дыханием чужую шею, оставляя на ней смазанный поцелуй, он пошловато смеется, слыша недовольный выдох над своим ухом. [Он] сжимает пальцами его плечи. Он буквально впивается в его кожу ногтями сквозь ткань перчаток и его накидки, он раздраженно хмурится и ведет подбородком, от холодной злости стискивая зубы. Он отстраняет его от себя — немного, медленно, отчего-то растягивая время. Спрашивает: — Какого черта ты творишь? И получает в ответ насмешливое: — Ты и сам знаешь. Его губы слишком горячие и настойчивые, они слишком быстро, слишком неуловимо ведут поцелуями по шее и скуле, они слишком смазанно касаются щеки, они слишком р а с с л а б л я ю т, слишком усыпляют бдительность, заставляют забыть о предательстве, принуждают, словно просят отдаться, подчиниться, ответить. Но он не поддается, пускай и упирается затылком в стену, пускай и прикрывает глаза. А потому не сразу понимает, что к его груди приставлено дуло револьвера. [Если в руки взял ружье — значит, будь готов стрелять.] Мгновение — достаточно, чтобы резко вздернуть вверх руку, сорвать с крепления ружье и приставить его к чужому подбородку, достаточно для того, чтобы впервые за годы посмотреть в его лицо не безразлично — удивленно. До боли отчаянно. [Он] только ухмыляется. Он резко подается вперед и врезается в его губы острым поцелуем, грубым, настойчивым, нетерпеливым. Он целует его — и жмет на курок, слухом улавливая сразу два выстрела.