***
— Я сделаю. Говорит уверено, хотя смотрят на него, как на придурка. Оно и понятно, мелкий ещё, зелёный, прибился к ним совсем недавно, а уже рвётся на передовую. Минхо и сам понимает, каким выглядит со стороны, но свои возможности знает, потому упёрто хмурит брови и смотрит только на того, чей голос в итоге станет решающим, игнорируя тихие шепотки и смешки вокруг. — То есть, ты хочешь, чтобы я поверил тебе и отправил на важное задание шестнадцатилетнего пацана, о мутации которого я даже нихрена не знаю?! Минхо хмурится и интуитивно тянет левый рукав куртки ниже, накрывает ладонью предплечье прямо поверх джинсовой ткани. Если Чанбин начал злиться, значит — дело и правда дрянь. Надо дожимать. — И не узнаешь, — говорит твёрдо, но взгляд не выдерживает. Негласный лидер их малочисленной подпольной оппозиции смотрит так, что поёжиться хочется, спрятаться и никогда больше не впрягаться. Но все они, как бы мало сейчас их не было, знают, за что борются. Минхо тоже, несмотря на то, что ему всего шестнадцать. Да, мелкий, пусть импульсивный, но мозги у него на месте, работают не хуже, чем у некоторых старших, и всем здесь присутствующим это хорошо известно. Лишь потому упрямо расправляет плечи и заставляет себя продолжить: — Сколько у тебя людей, которые смогут незамеченными подойти к вышкам связи и сделать то, что должны? — внимательно осматривается, вскользь мажет взглядом по лицам вокруг: неестественно скуластым, чешуйчатым, покрытым волосяным покровом, рогатым, многоглазым и лишь некоторым, включая его самого, без видимых внешних мутаций. Заканчивает на вертикальных, змеиных зрачках Чанбина. — Я знаю языки их программирования и как всё устроено, меня учили этому с девяти лет. — Вот именно, — это Хёнджин, он стоит чуть поодаль, в тени, спрятав заострённые уши под капюшоном огромной худи, и за всё время ни разу не отвёл от него подозрительного взгляда. — Ты здесь только потому, что тоже оказался уродцем. Где гарантия, что ты не сдашь нас всех, как только представится возможность? — Вот именно! Я здесь, потому что меня, как и многих, хотели запереть в лаборатории. А вы здесь, — несдержанно тычет пальцем в ближайшего к нему синекожего нелюдя, — потому что вам надоело прятаться по подвалам, как крысам, и доказывать, что заслуживаете жить. Так что это ты мне скажи, щеночек, вру ли я. Я знаю, ты можешь. Со стороны Хёнджина слышится тихий рык, и на секунду Минхо даже кажется, что перегнул с прозвищем и сейчас придётся защищаться от злой, кусачей псины, но Чанбин со своего места шипяще на них цикает и поднимается, чтобы поравняться с Минхо взглядами. — Даже если и так, — морщится. — У нас три вышки и не больше четырёх минут прежде, чем дроны засекут вторжение в систему. Как ты собираешься оказаться в трёх местах почти одновременно? Насколько мне известно, людей с мутацией телепорта среди нас нет. — Было бы слишком легко, — улыбается Минхо. Его необоснованно радует то упорство, с которым Чанбин продолжает называть их, мутантов, уродцев, нелюдей (нужное подчеркнуть) людьми, даже если многие из них уже и сами себя таковыми не считают. — Это уже моя забота, — на этот раз серьёзно. — Я — твоё решение, Чанбин. У меня получится. Ну, скажи, щеночек, я соврал? Хёнджину на плечо тут же ложится чья-то тяжёлая рука с неестественно длинными, перепончатыми пальцами, удерживая. Он зло сверкает глазами, с силой сжимает кулаки и челюсти, играя желваками на скулах, но всё же шумно выдыхает, вероятно, решив не связываться с малолеткой, и отрицательно машет головой — нет, не соврал. — Хороший пёсик. А лапу дашь? Рука на плече его ожидаемо не останавливает. …Убедить Чанбина, что он сможет, оказывается не так уж и сложно. Гораздо сложнее в итоге взять себя в руки и совладать с нервами. Минхо знает, что справится, что ему это по силам, а взъебать хваленую систему охраны ещё и принесёт личное чувство удовлетворения и отмщения. Конечно, не в глобальном масштабе — для этого им всем еще долго и упорно рвать свои и чужие задницы, но, как говорится, сделать хотя бы маленькую, но пакость — всегда приятно. А ту, которая позволит заявить о себе нахальным: «Вот он я, успел соскучиться?» — вдвойне. Потому что там, в своих просторных, изолированных от любых опасностей кабинетах тоже совсем не дураки сидят, им хватит мозгов догадаться, кто способен обойти их систему меньше, чем за четыре грёбаные минуты. Они же его и вырастили. Ему пророчили великое будущее, наверняка такой же просторный кабинет на энном этаже со встроенным очистителем воздуха, тысячи подчинённых. Его учили, что он лучше. Что достоин, только потому что родился с серебряной ложкой в заднице, а он, к их большому разочарованию, взял и оказался выкидышем природы, какая жалость. Вложения не окупились, ублюдки. Отсосите! …Стемнело совсем недавно. После дождя парит, асфальт ещё влажный и хотя пыль, которой буквально укрыт пригород, немного прибилась, дышится всё равно тяжело — воздух горячий, жжёт лёгкие. Здесь, внизу всегда так. Сейчас, спустя месяцы, Минхо уже привык, но поначалу было действительно сложно. Просыпаться ночами от того, что задыхаешься, словно щедро настоящей грязи в глотку напихали, страшно. Ещё страшнее — осознавать, что вот она, твоя жизнь теперь. Не такой, как все — отброс общества, и место тебе тоже на свалке. Но, знаете, лучше на свалке, чем в лаборатории подопытной крысой. Так что Минхо научился быть злым, считать размеренные вдохи, когда становится совсем тяжко дышать, и игнорировать вскочивший пульс и текущий по вискам пот под широким капюшоном невзрачной худи. Ещё научился считать шаги: не только свои, но и чужие. Глупо было считать, что за ним никого не пошлют. Хорошо, если только ходить по пятам и докладывать. Тот, кто следит за ним совершенно неопытный ещё, наверное, только поступил на службу, и вот незадача — сразу нарвался на него, вот кому не повезло по жизни. Совсем зелёный, может, всего на пару-тройку лет старше самого Минхо. Шаги в тяжёлых армейских ботинках грузные, а дыхание с непривычки сбитое и шумное. Ещё бы, у них в их стерильных, вылизанных казармах воздух едва ли хуже, чем в пафосных кабинетах: гордость страны растят, будущих защитников человечества от таких, как Минхо — мутировавших уродов, которые, говорят, детей жрут в своих гетто и каждую ночь проводят ритуальные убийства во имя Ктулху или ещё какого чёрта. И хорошо, наверное, что вот эти вот неженки, которые умеют только маршировать строем, только впервые оказавшись в пригороде, понимают, что учили их совсем не тому; плохо, что чаще всего до них так и не доходит, что жрать их тут никто не станет, максимум — понадкусывают, если как-то не так посмотрят или пушкой вздумают размахивать. Но Минхо и сам таким был, так что хрен с ним. Это потом этот, в ботинках, научится не палиться, когда нужно, а Минхо при каждой встрече — широко улыбаться и предлагать выпить. Столько лет нога об ногу, не чужие всё-таки. А сейчас: — Не пора ли нам наконец-то с тобой познакомиться, солдатик?***
Музыка в ушах приятным ненавязчивым гулом на периферии сознания. Минхо любит, когда шумно, можно расслабиться и затеряться в пёстрой толпе. Кто не взглянет — нормальный, многие говорят, даже привлекательный. Улыбаются тебе, двери открывают, впуская в бар и свои жизни на какие-то несколько часов, позволяя снова почувствовать себя своим. Здесь за этим следят, но Минхо ни разу не попадается: обтягивающие упругие бёдра кожаные штаны, шёлковая рубашка навыпуск, немного глиттера на веках и губах, широкая улыбка на лице — и вот вышибала уже видит в тебе не мутанта Минхо, а господина Ли, а ты по-дружески похлопываешь его по плечу и: «Как жизнь, Хан? Близняшки в порядке?». Ну, потому что не первый год Хан стоит на входе у этого бара, а тебе тут, вроде как, нравится. Ты почему-то знаешь, как выглядят его младшие на фотографии в удостоверении во внутреннем кармане пиджака, а он — только, что твоя фамилия Ли и ты иногда не прочь послушать его рассказы о семье. А ещё ты искренне желаешь его сёстрам-близняшкам перерасти шестнадцатилетний рубеж людьми, и ни разу не обманываешь себя, потому что знаешь, что Хан без промедления всадит тебе в грудь весь магазин из пушки, которая всегда в кобуре за длинными полами его пиджака, если узнает, что чёрная карта в нагрудном кармане — она не для эксцентричности образа, а часть мутации. Потому что его так учили, а то, что ты с улыбкой пожимал ему руку и слушал про его семью — это потому, что представлял, как сожрёшь их позже, конечно же. Так что да, ты не обманываешься. …Музыка в ушах приятным ненавязчивым гулом на периферии сознания. Минхо любит, когда шумно, можно расслабиться и затеряться в пёстрой толпе. Потому садится в центре у барной стойки, заказывает себе коктейль, а ему — неразбавленный виски, потому что серьёзные солдатики не пьют цветное сладкое дерьмо. И плевать, что целоваться было бы приятнее — всё равно попробовать не светит. Ждёт не долго, но когда он рядом садится, показушно вздыхает, закатывая глаза. — Я уж думал, ты на меня забил, — подвигает в его сторону стакан. — Сколько лет носишься за мной преданной псиной, а тут вдруг решил кинуть. Скажи, тебя всё ещё заставляют или ты уже просто жить без меня не можешь, Чан-и? Разворачивается к нему полубоком с наглой ухмылкой. Хмыкает, когда Чан в очередной раз подозрительно косится на алкогольное подношение. В такие вечера на нём всегда простые джинсы и кожаная куртка, волосы растрёпаны: на висках и затылке немного кудрявятся. И Минхо бы даже, наверное, умилился, но он не обманывается, да. Потому что Чан по-прежнему в тяжёлых армейских ботинках, а Минхо — по-прежнему мутант и уродец. Он может позволить себе дурачиться, но одурачить себя — никогда. Чан недовольно цокает языком, показывая, что шутку оценил, и всё же принимает стакан. Делает глоток, даже не морщится. — Как ты это делаешь? — не первый раз и, видимо, далеко не последний. Минхо уже даже не чувствует раздражения, потому что каждый раз, когда они встречаются, Чан говорит ему: «как ты это делаешь?», а Минхо только загадочно улыбается: — Настоящий фокусник никогда не выдаёт своих секретов, — и показательно, задумчиво вертит в руках карту. Дразнится, потому что знает: Чан не дурак — уже давно бы сложил пазл, дай ему Минхо ещё хотя бы немного подсказок. На самом деле, это даже весело — наблюдать, как он мучается догадками, имея всю информацию на руках, даже не представляя, что всё, что нужно в итоге — всего лишь правильное направление мысли и поверить. Поверить, как показывает практика, зачастую сложнее всего. И, наверное, Минхо бы в пору занервничать, а не веселиться, но, блядь, восемь лет — пора бы уже. Где там говорят врагов нужно держать? Поэтому к ноге, солдатик. — Да хватит, — то ли злится, то ли просто так возмущается, попивая свой холодный, неразбавленный, — я не идиот, догадался, что дело в карте. Вечно её с собой таскаешь. Я, блядь, кажется, уже всё про тебя знаю. — Кроме главного, — смешок. — Может, тогда пора перевести наши отношения на новый уровень? Более горизонтальный, — нарочно покусывает яркую трубочку, подмигивает. — Нет? Обещаю, что не прячу в штанах второй член или чешую, — рука в очередной раз неосознанно ложится на левое предплечье, накрывая ладонью внутреннюю часть поверх рубашки. Чан хмурится. — К родителям на ужин, правда, не свожу, прости. — Перестань, Минхо. — Ах, ну да, куда мне, уродцу, до тебя, — отворачивается, тянется в задний карман штанов за пачкой сигарет. — Ты не уродец. — Но всё же мутант, да? Чан тут же нервно оглядывается по сторонам, Минхо смеётся и зажимает меж влажных, липких от приторного коктейля губ сигарету. — Не веди себя подозрительно, и всем будет похуй, о чём мы тут с тобой говорим. Так что, — щёлкает зажигалкой, затягивается, смотрит внимательно, не отнимая от лица напротив лукавых глаз, — если б мне повезло родиться человеком, переспал бы со мной? Вот только не затирай мне сейчас, ни за что не поверю, что ты святая праведность. Вас едва ли не с младенчества запирают в казармах, у таких как ты мозги подтекают, наверное, не хуже, чем у таких как я, да, солдатик? Чан какое-то время молчит, прослеживает указательным пальцем каплю конденсата на прохладном боке стеклянного рокса, в итоге едва заметно улыбается и всё, что говорит это: — Недостаточно родиться человеком, чтобы оставаться им, Минхо. Минхо на это заявление громко, неверяще фыркает и иронично вскидывает брови. — Красиво говоришь. А при Нём скажешь? Чан тут же морщится, отводя взгляд, и тяжело вздыхает. — Так я и думал. Возвращаясь к главному… — Как ты постоянно теряешься с радаров, когда тебе нужно? — И что у меня за мутация? — Минхо растягивает губы в хищной ухмылке, снова затягивается, разглядывая Чана. Иногда ему кажется, что при других обстоятельствах они могли бы даже подружиться; иногда ему кажется, что они уже друзья, в каком-то извращённом понятии. Но у Минхо вся жизнь — извращение, ему не привыкать. — Да, — задумчиво тянет Чан. — Иногда я думаю, что знаю. Но потом обдумываю, пытаюсь понять и, ну, хрень же полная, да? Его глаза красиво блестят в искусственном свете больших, круглых ламп, что освещают барную стойку по всему периметру, и совсем немного — из-за выпитого алкоголя. Но всё равно остаются внимательными и серьёзными, замечают и схватывают каждую мелочь, и Минхо уже знает, что облажался, но всё равно позволяет этому случиться. Ладонь Чана аккуратно ложится ему на запястье, большой палец невесомо нащупывает пульс (хочет убедиться, что сердце всё-таки бьётся, ха?), гладит. Минхо на секунду закрывает глаза, а когда открывает и смотрит — серебряная запонка уже лежит на стойке рядом с брошенной зажигалкой, а ловкие пальцы задирают лёгкую ткань до локтя. — Ты, когда нервничаешь, всегда хватаешься за руку, — говорит Чан, а Минхо выдыхает. — Умница. Тебе понадобилось на это восемь лет. — Первые четыре ты не подпускал меня к себе и на пушечный выстрел. — Первые четыре, ты топал за мной как слон, даже не догадываясь, что следить и держать в поле зрения — не значит ходить по пятам, — улыбается Минхо, выдерживая чужой взгляд. — Сейчас твои методы стали лучше. — Но ты всё равно с лёгкостью исчезаешь, когда не в настроении играть в кошки-мышки. — Ты не единственный, кто за эти годы изучил меня вдоль и поперёк, — пожимает плечами и только сейчас осознаёт, что тёплые пальцы Чана всё ещё на его коже. Мягко гладят и, кажется, их хозяин не то чтобы в курсе был, потому что тоже опускает глаза вниз. И застывает. Шрам большой и уродливый, точно от ожога, ровной прямоугольной формы. Старый, давно зарубцованный. Лет, наверное, восемь назад? Ну, примерно. Чан смотрит, но коснуться не решается. Не потому что противно, а потому что… страшно? Почему страшно сказать не может, но дрожь всё тело пробирает. Мягкие подушечки зудят — прикоснись, а мозг заставляет медленно повернуть голову к стойке и удивлённо почти всхлипнуть, сглотнуть, проморгаться. Карта лежит рубашкой кверху: чёрная, матовая, кажется, коснись — углём испачкаешься. Ни единой царапины, трещины, отпечатка. Медленно, почти благоговейно тянется к ней, ожидает получить по рукам или даже, чем чёрт не шутит, в челюсть, но Минхо только сидит себе вполоборота и наблюдает за ним с едва заметной снисходительной улыбкой. Ничего сверхъестественного не случается. Карта в руках, как тысячи других ощущается: слегка прохладная, хрупкая, кажется, легко в кулаке смять можно или разорвать на части. Проверять, конечно же, не станет. На лицевой стороне — двуликий мужчина; на одном — смазанные, искажённые черты, не разобрать, словно кто-то невысохшие чернила размазал, оставив вместо лица сплошное чёрное пятно, на втором — улыбчивая маска с тёмными провалами для глаз. Почти жутко. Чан ещё долго рассматривает карту, затем шрам от ожога идеальной геометрической формы, который Минхо почему-то не спешит прятать за дорогим шёлком рубашки. — Что будет, если поджечь? — в конце концов спрашивает. — Хочешь проверить? — хмыкает Минхо и кивает подбородком в сторону лежащей неподалёку зажигалки. Чан отрицательно машет головой, заставляя всколыхнуться непослушные вихры волос, вздыхает. Кладёт карту обратно на стойку, лицом вниз, и двигает в сторону Минхо — забирай, мол, своё сокровище, спасибо за доверие. Чужие ловкие пальцы тут же вцепляются в неё, как в важнейшую драгоценность, а плечи — расслабляются. Как ни старался выглядеть спокойным, всё равно выдаёт себя резкостью движений и блеском в чёрных глазах. — Хочу тебя попросить, — Чан на него не смотрит, кажется, мыслями ещё где-то там — в своей голове, обдумывает, но тон его вдруг смертельно серьёзный, и Минхо заинтересованно подаётся вперёд. — Услуга? Снова отрицательно. — Если только самому себе. Ты здорово разозлил Его своей последней выходкой, Минхо. Если поймают — тебя казнят, так что, пожалуйста, сделай нам обоим одолжение, не высовывайся. — Да ладно? — Минхо весь аж подбирается, едва не вскакивает со стула. Тон его ироничный, а улыбка на губах страшная, как у психа. — Неужели настолько? — Это не шутки. — Ты даже не представляешь. Вот это новость! — Минхо… — Что, так боишься остаться без работы, солдатик? — лукаво. — Может, тебя наконец-то повысят, а то столько лет таскаешься за мной, даже жалко. Мне начинает казаться, что тебя там, среди погонов ваших, недолюбливают. Чан раздражённо закатывает глаза, но, к разочарованию Минхо, шпильку в свою сторону игнорирует, потому Минхо позволяет издевательской ухмылке сползти со своего лица и уже серьёзнее произносит: — Много же Ему потребовалось времени, чтобы наконец-то решиться. — Ты заставил людей думать, а это доставляет проблемы. — Кто сказал, что это сделал я? Чан скептически хмыкает. Взглядом: «ты это серьёзно сейчас?». — Они сделают из тебя показательный пример, а спустить курок прикажут мне. — Боишься запачкать руки? — Ты не заслуживаешь смерти, хоть и делаешь всё, чтобы сдохнуть. Никто не заслуживает. Но если придётся стрелять — я выстрелю, у меня не будет выбора. Минхо понимающе улыбается, чувствуя, как нагревается карта под вмиг вспотевшей ладонью. Смотрит спокойно, когда говорит: — У всех всегда есть выбор, Чан-и. И, я надеюсь, когда придёт время, ты сделаешь свой. Так что, да, Минхо не обманывается. Солдатик, как и Хан, пустит ему пулю в грудь, если прикажут. Разница лишь в том, что Чан говорит ему об этом, глядя в глаза.***
Помещение светлое и просторное, тысячи мелких лампочек ненавязчиво освещают пространство. Дышится легко. Грудь наполняется свежим очищенным воздухом, а шея подаётся лёгкими мурашками, благодаря прохладе. Для подобного обеспечения нужны тонны ресурсов, но кого это волнует?! Для лучших мира сего — только самое лучшее. Минхо уже давно не чувствует себя частью этого мира, но наученный когда-то взгляд всё равно замечает и дорогую ткань скатертей на столах, и хрупкий, изысканный хрусталь бокалов, и десятки каратов на шеях у местных дам. Но надолго отвлекаться себе не позволяет: обращает взор к импровизированной сцене с огромным экраном на дальней стене, наигранно-скучающе разглядывает столпившихся у неё человек двадцать охраны. На него тоже поглядывают, но с опаской. Вероятно, решают, как поступить. Прилюдно заковать в наручники — устроить панику среди высшего общества, признать, что позволили грязному мутанту проникнуть на приём с почти максимальной отметкой секретности. В свою защиту, Минхо готов заявить, что не то чтобы прям «проникал». Надел свой лучший смокинг, на лицо — приветливую улыбку и нагло зашёл по красной дорожке в центральные двери самой вальяжной, расслабленной походкой, на которую только способен. Под чьим электронным чипом — уже вопрос другого порядка, да и не его забота, если честно — Феликс постарался хорошо. «Не веди себя подозрительно, и всем будет плевать», — эту истину зазубрил ещё в самом начале. Не верит в правила и закономерности, но это, пожалуй, единственное, которому беспрекословно следует уже столько лет. Не ждал, что его не узнают, наоборот, — на это и был расчёт. Так что сейчас спокойно попивает игристое из вычурного бокала среди разодетых, высокостатусных чинуш, которые даже не подозревают, что среди них затаился страшный генетический уродец. Шею, давно отвыкшую от удавок, неприятно сжимает галстук-бабочка, но это пустяки по сравнению с тем, что с его телом делает недовольный, нахмуренный взгляд. Хочется поёжиться, передёрнуть плечами, вместо этого берёт себя в руки, одним глотком допивает оставшееся на дне шампанское, и нахально улыбается, уверенно встречаясь с чужими, горящими неприкрытым гневом глазами. Минхо кажется, если бы взглядом можно было убивать — он бы уже был мёртв. К счастью или к сожалению, ни у одного из них нет подобной мутации. Нервничает — это видно даже невооружённым взглядом. Руки спрятаны за спиной, грудь частит вдохами, плечи неестественно прямые, деревянные. Минхо это льстит, хотя, если по правде, ему самому стоит огромных усилий оставаться спокойным. Он уже очень давно не смотрел в эти глаза, но, всё же, вопреки всем опасливым ожиданиям, не чувствует ничего, кроме злости и жажды справедливости. Он не отброс и не блядская лабораторная крыса, ублюдки. Он пришёл сюда сегодня насладиться шоу. Значит, да будет шоу! Когда по залу разносится первый громкий звук из динамиков, Минхо всё ещё с презрением выдерживает чужой взгляд. Улыбается с вызовом, отдаёт честь и с кошачьей грацией легко скрывается среди заинтересованной происходящим на экране толпы. Ещё один, на этот раз привычный, взгляд снова прожигает затылок. Чан следит за ним от дальнего выхода, осуждающе хмурится, поджав губы. Минхо ему подмигивает — не сегодня, солдатик, прости. Пора задействовать магию. За спиной на экране — леденящие своей жестокостью тайны лабораторий, в которых запирают шестнадцатилетних подростков, которым не повезло родиться с геном мутации. За спиной на экране — семьи уже взрослых мутантов, которые в любви воспитывают своих детей, родившихся людьми. У двух генных уродов может родиться ребёнок без мутаций, вот это сюрприз, да? И их почему-то даже не сжирают на их шестнадцатый день рождения.***
Комната маленькая, два на два — не больше: три бетонные грубые стены, внутри которых, он знает, от невнимательных глаз спрятана высоковольтная сетка — специально для таких, как он, — посередине добротный металлический стол с ввинченными в пол ножками, такой же стул, на котором и сидит. Перед ним — затемнённое, обманчиво хрупкое стекло, которое разглядывает спокойным, задумчивым взглядом. Скучающе всматривается в своё размытое искажённое отражение, вертит в ловких пальцах карту. Запястья неприятно саднят от лёгких разрядов, что время от времени пускают по наручникам — чтоб не расслаблялся. Свет тусклый, потолочная подсветка несколько раз мигает, то освещая его расслабленную фигуру, то погружая комнату в абсолютную темноту. Усмехается своим мыслям: ни за что не поверит, что в подобном месте, где на электричестве держится вся защита, проблемы с проводкой. Тревога, вопреки всем их стараниям, всё ещё не появляется. — Как ты это сделал? — наверное, в сотый раз за последние несколько часов. Упорства им не занимать, но Минхо тоже не пальцем деланый, хотя, по правде говоря, уже немного устал от этого цирка. Чувствует лёгкий голод наравне с раздражением, на скованных запястьях уже видно краснеющие ожоги, задница затекла от долгого сидения на жёстком стуле. — Не понимаю, о чём вы, — наверное, в сотый раз за последние несколько часов. — Моё лицо в момент включения видео видели двести человек, включая Его. Подтверди, солдатик. И вам, и мне досконально известно, что систему невозможно взломать дистанционно, а я в это время попивал шампанское в высшем обществе. Так скажите же мне, офицер, что я должен ещё вам рассказать? Или вы намекаете, что я каким-то чудесным образом оказался в двух местах одновременно? Смеётся, пользуясь чужой заминкой. Со стороны, вероятно, выглядит очень довольным собой, что подстёгивает, злит и в итоге лишает остатков терпения. — Последний шанс, Минхо. Как тебе удалось это провернуть? Ни одному из твоих уродцев не удалось бы сделать это без тебя. — О, я бы на вашем месте не стал недооценивать тех, кого вынудили быть злыми и зубами выгрызать себе шансы на достойную жизнь. Вы будете удивлены, на что они способны. — Не заговаривай мне зубы. Ты скажешь или нет? — голос в динамике злой, слышно, что на грани. Самую малость осталось дожать. — Не понимаю о чём вы, — заезженной пластинкой, смехом в голос и взглядом снова туда, сквозь стекло. В глазах — вызов и насмешка, словно и не закован в наручники в комнате, из которой не сбежать, приговорённый к смерти. — Я могу просидеть здесь ещё сутки, офицер, терпения достаточно, а электрический стул всегда может подождать. Вот оно, думает Минхо, сейчас. — Твоя взяла, — усталый вздох. — Пожалуй, больше нет смысла… — Последняя радость в жизни? — перебивает до того, как ему окончательно озвучат приговор. Ответом ему непонимающая тишина, так что Минхо позволяет себе продолжить: — Покурить-то можно перед смертью? Тишина длится ещё несколько минут, видимо — совещаются. В конце концов, динамик снова хрипит и Минхо на этот раз улыбается даже искренне. — Пусть это будет самая долгая сигарета в твоей жизни, Минхо, — говорит солдатик. — Мне жаль, что ты меня не послушался. Наверное, ему не стоило говорить это, последнее, при погонах; Минхо рад, что всё-таки сказал. Доставать пачку скованными руками неудобно. Запястья саднят, руку приходится неестественно вывернуть, но пальцы дрожат от предвкушения, и Минхо терпит. — Передайте от меня привет папочке, — говорит с улыбкой напоследок и чиркает зажигалкой. Но вместо сигареты, что беспечно сунул меж полных губ, появившееся пламя вдруг лижет уголок чёрной карты в пальцах. Дымить начинает сразу и страшно, окутывает плотно, ничего не разглядеть. А когда в считанные секунды карта превращается в пепел, в комнате, ко всеобщему удивлению, никого не оказывается.***
Музыка ненавязчиво играет на фоне. Он часто слушает, но никогда не вслушивается. Любит именно шум на периферии, который позволяет расслабиться и сосредоточиться на действительно важном. Когда программирует, всегда включает что-то тихое, с низкочастотными битами, чтоб дрожью в груди, но незаметно ушам. Когда разбирает на досуге новые кодировки и шифры системы — ему помогает классика. Говорят, у него хорошо получается, хвалят. Отец гордится его успехами и рвением, обещает в шестнадцать позволить учиться на практике наравне с безопасниками и иногда позволяет побаловаться в системе с секретными кодами — они всё равно обновляются каждые полчаса. Ему до шестнадцати ещё два года, а он уже знает, чего хочет. Всю жизнь распланировал на десятки лет вперёд, у него отец — глава правительства, надо соответствовать. Ему до шестнадцати ещё два года, а его уже давно не интересуют игрушки, виртуальные игровые вселенные, и прочие неотъемлемые радости мальчика-подростка. Отец с дразнящей улыбкой называет его «младший президент», а ему гораздо интереснее игровые вселенные создавать и электронные школьные дневники взламывать, а потом продавать ключи одноклассникам, которым не хватает мозгов даже на «тройку». Не ради денег, конечно же, а потому, что любой труд должен вознаграждаться, это справедливо. В школе его ожидаемо недолюбливают, и он знает, как это можно исправить, но неискренне улыбаться людям считает таким же бессмысленным, как и убивать время в вымышленных игровых вселенных. Это потом, спустя годы, когда жизнь знатно поимеет все его планы и ожидания, и придёт понимание, что стерильные коридоры и регулярный плотный завтрак скорее исключение, чем закономерность, он поймёт, что с усердным упорством годами вышколенная улыбка на лице — его главное оружие, которое откроет любые двери и поможет достичь многих целей. А пока ему нравится заниматься программированием, хорошо учиться и готовить себя к свершению важных жизненных целей. Потому что такие как он — достойны только лучшего. Ему до шестнадцати ещё два года. Поскорей бы. …В груди жжётся, словно раскалённый утюг прислонили. Бледная, нежная кожа плавится, обугливается и сразу же зарубцовывается уродливым, розовым шрамом идеальной прямоугольной формы. Кожу на предплечьях хочется содрать с себя самому — так больно. Там тоже шрамы и тоже уродливые и большие. Терпеть практически нет сил, чувство будто сгорает заживо, но не умирает. Шрамы стягиваются, зарубцовываются, покрываются угольно-чёрными чернилами. На минуту боль уходит, проясняя разум, а потом всё начинается сначала. Снова и снова. Терпеть практически нет сил, но он не дурак, поэтому жёстче закусывает одеяло и скулит, позволяя горячим слезам крупными дорожками стекать по его ещё по-детски пухлым щекам. Нужно быть тихим и, возможно… — Минхо? Да, отец тоже не дурак, потому приходит его проверить. Дверь открывается бесшумно, но в его груди, словно что-то обрывается с её открытием, и дело совсем не в том, что грудь горит адским пламенем. Его старая жизнь обрывается с открытием этой грёбанной двери, и он это понимает даже лучше уставившегося на него в немом шоке отца. Недаром всегда был самым умным, сука. — Ты же меня не бросишь? Пап, ты же меня не бросишь? — вырывается скуляще даже раньше, чем успевает подумать, но, наверное, стоило попытаться. Стоило попытаться, чтоб потом, в будущем, не сжирать себя мыслями «а вдруг?». Отец с грустью гладит его по голове, треплет влажные от пота волосы, а предплечья уже не жжутся, а безбожно, сука, чешутся. Он запрещает себе расчёсывать шрамы и плотно накрывает их ладонями, крепко сжимает — пусть лучше больно. А в груди пламя полыхает и осознание, что больше никогда не будет для отца самым лучшим и достойным. Позволил бы хотя бы просто быть. К сожалению, слишком умный, чтобы всерьез на это надеяться, слишком много ему позволяли видеть и слышать, и слишком часто в последнее время разрешали баловаться с секретными правительственными кодами, которые меняются, блядь, каждые полчаса. Отец обещает, что не бросит, с чувством целует в лоб, глаза его блестят то ли от света настольного торшера, то ли от сдерживаемых слёз. Отец обещает, что не бросит, а сам за закрытыми дверями кабинета приказывает забрать как можно скорее и не позволить информации просочиться в массы. Даёт добро учёным из правительственной лаборатории исследовать его мутацию. А ему скулить хочется под этой дверью. Слёзы душат всхлипами, предплечья всё ещё чешутся. Он и не рад уже, что подслушал. Ну, знает. Наверное, и до этого знал, иначе не пошёл бы за ним. Теперь-то что? Заползает побитой псиной обратно к себе, готовый уже к чему угодно. Пальцы сами ложатся на шрам на левой руке, сжимают, скребут, а грубая кожа вдруг картинкой отслаивается и плотность прямо на глазах приобретает. Был бы дураком, в обморок грохнулся бы от того, что видит. Но он не дурак. …Отец обещает, что не бросит, с чувством целует в лоб, глаза его блестят то ли от света настольного торшера, то ли от сдерживаемых слёз. Отец обещает, что не бросит, а сам за закрытыми дверями кабинета приказывает забрать как можно скорее и не позволить информации просочиться в массы. И улыбается нежно, любяще, когда позже, заглянув к нему в комнату во второй раз, находит его спокойно сидящим на кровати и прижимающим к груди чёрную матовую карту. …Темнеет как-то уж слишком быстро. Бежал долго и далеко, прихватив с собой только рюкзак и самое нужное: зубную щетку, ноутбук и пару кофт с длинными рукавами. Бежал долго и далеко, не замечая ничего вокруг, останавливается только, когда понимает, что задохнётся сейчас, и ещё бежал бы, но вдохнуть на самом деле не получается. Громко сипит, сплёвывает скопившуюся на зубах песочную пыль прямо под ноги, по сторонам осматривается, и не понимает, где он. Точнее понимает, но совершенно не знает, что делать дальше. Устало садится на обочину, утыкается лбом в грубую джинсу на коленях и старается просто дышать. Не знает, проходит минута или час, но дёргается знатно, когда прямо над собой слышит: — Эй, пацан, ты живой? Поднимая взгляд, видит перед собой ещё не мужчину, но уже и язык не поворачивается парнем назвать. Невысокий, широкоплечий, большая чёрная худи скрывает капюшоном половину лица. — Помощь нужна? — звучит вроде бы дружелюбно и Минхо, ещё раз внимательно его осмотрев, хмыкает: — А ты меня не сожрешь? В ответ его новый знакомый широко улыбается и стягивает с головы капюшон, позволяя увидеть жёлтые глаза с заострённым, вертикальным зрачком. Счастливого, блядь, шестнадцатилетия, Минхо. Дождался.***
День откровенно пиздец. Бумажной волокиты и мозгоёбства, по его скоромному мнению, сегодня было прям, ну, дохуя. Его ответственность, как же, да такую ответственность и врагу не пожелаешь, вот от всей души. Все погоны от страха обосрались, а ему за ними теперь дерьмо разгребай. Ещё бы, такой фокус отмочил. И хочется пораскинуть мозгами, осмыслить, сопоставить с тем, что уже знает, потому что вроде как тайна вселенной раскрыта. Бинго? Но больше хочется пораскинуть костями где-нибудь на диване, поэтому откладывает любой мыслительный процесс как минимум до завтрашнего утра. Устало скидывает с плеч куртку, бережно отстёгивает портупею. Когда тянется за телефоном в задний карман штанов, даже удивлённо застывает. Ну, потому что это впервые. Экран весёленько светится сообщением от Ли, и Чан не знает, стоит ли радоваться, что от младшего, а не старшего. Но выдыхает почему-то с облегчением. Ли Минхо: 23:07 теперь ты знаешь Хочется по-тупому спросить: «что именно?», потому что, с одной стороны, вроде бы знает много чего, а с другой — ну нихуя же совсем. Ещё хочется спросить, зачем вообще написал. Восемь блядских лет, а первое сообщение в диалоге навсегда въедается в мозг ироничным: «теперь ты знаешь». «Я знаю только то, что ничего не знаю», — почти отправляет, но стирает. Между ними, вроде как, не тот уровень пафосности, чтобы общаться чужими знаменитыми фразами. Стоит ли вообще отвечать?Вы:
23:24
?
Хочется самому себе леща дать, но ответ приходит быстрее, чем Чан успевает пожалеть о содеянном. Так что, наверное, хрен с ним, хуже уже не будет. Ли Минхо: 23:25 что будет, если поджечь Хмурится. Ну, да, наверное, это многое объясняет. Наверное, в отчаянные минуты размышлений о том, как этому парню удаётся постоянно и очень вовремя исчезать со всех его многочисленных радаров, да словно насмехаясь, прямо у него из-под носа, что-то подобное даже предполагает. Но никогда не воспринимает эти размышления всерьёз. Ну, не могут же люди просто так растворяться в воздухе. Даже если эти люди в последствии мутировавшие и отличающиеся от большинства. Ведь не могут же?! И это всё ещё не объясняет, как Минхо удалось взломать систему, будучи при этом у всех на виду. Усмешка сама собой расползается по уставшему лицу: наглости этому парню явно не занимать. Не каждый бы смог с такой уверенностью заявиться на собрание лидеров и посмотреть в глаза человеку, которого когда-то называл отцом. Человеку, с которым вот уже восемь лет борется за свободу и право голоса. Чан не считает политику правительства по отношению к мутировавшим людям гуманной. Особенно после тех ужасов, что транслировались по всей Корее, в то время как Минхо, играючи, отдал честь Президенту и скрылся в толпе. Но Чан, выросший, вышколенный в военных казармах, так же знает, что существует система, идти против которой — самоубийство. Иронично, что именно Минхо — мутант — в итоге заставляет его задуматься: «на правильной ли он стороне?». Мозг говорит, что да — существует закон, а у него, носителя ксивы, есть обязанности перед государством. Убедить бы ещё в этом сердце. И это всё ещё не объясняет, как карта связана со шрамом на руке. Так что Чан посылает всё к чёрту и, со вздохом откинувшись на неудобную спинку древнего дивана, открывает мессенджер.Вы:
23:38
ответишь честно, если задам вопрос?
Ли Минхо: 23:40 да нет Ли Минхо: 23:41 да если ответишь на мой Усмехается. Ну, глупо было ждать, что с ним будет просто.Вы:
23:43
сколько у тебя карт, минхо?
Ли Минхо: 23:43 больше одной Ли Минхо: 23:44 когда-нибудь дрочил на меня? Блядь.Вы:
23:44
да
нет
Вы:
23:46
да?
Вы:
23:48
сколько?
Ли Минхо: 23:49 хочешь потрахаться?Вы:
23:49
ты не ответил
Ли Минхо: 23:50 ты тоже Ли Минхо: 23:53 так мне приехать? или ты за моей спиной, как всегда дышишь в затылок?Вы:
23:57
спокойной ночи, минхо
Ли Минхо: 23:58 и тебе приятно подрочить, солдатик Хмыкает, откладывая телефон. Этого стоило ожидать. Запускает пятерню в растрепавшиеся за долгий тяжёлый день волосы, думает: не одна чернильная карта, на рисунке два смазанных лица, маска. Идеальной карточной формы шрам на левой руке. Раскладывает в голове посекундно недавний приём, и вдруг вспоминает похожий случай восьмилетней давности, о котором сейчас уже, наверное, никто и не вспомнит. Никто, кроме Чана, который в то время ещё верил в благие цели и высшую принадлежность, и искренне считал мелкого шестнадцатилетнего, сбежавшего из дома пацана корнем вселенского зла. Кто-то искусно вскрыл и перепрограммировал три правительственных вышки связи, и пиджаки в своих кабинетах ожидаемо переполошились, но почему-то решили, что сделал это именно этот самый малолетний пацан. С тех пор Минхо стал его личной головной болью и, так уж сложилось, единственным, кому за восемь лет Чан сказал больше, чем «Есть, сэр» и «Так точно». Надо бы проверить его правую руку. А ещё сходить в душ. Да, душ сейчас будет очень кстати.***
Пушка в руке ощущается привычно, но весит как будто тонну. Нагревшаяся сталь скользит во вспотевших, дрожащих пальцах, и Чан улучает секунду, чтоб крепче перехватить рукоятку. Цель перед ним не сопротивляется, хотя всем здесь собравшимся хорошо известно — может. Цель перед ним снисходительно улыбается и смотрит неотрывно в глаза. Конечно же ему — нихрена, блядь, не жалеет. Округа кишит армейцами, едва ли не все подразделения согнали на него одного. Наверное, считают, что обоснованно; Чан почему-то думает, что если бы захотел — и всей государственной армии было бы недостаточно. Но он зачем-то не хочет. Стоит себе спокойно, безразлично разглядывает направленные на него стволы, улыбается. И Чан думает, что знает, почему. Хочет верить, что достаточно умный, но блядские ладони всё ещё безбожно потеют, руки трясутся, а шея подаётся липкими мурашками, когда в ушном передатчике, расчётливый и спокойный, слышится голос Президента: — Устранить. Сержант Бан, приказываю стрелять на поражение. Округа кишит армейцами, а спустить курок приказывают ему. Он знал, что так будет. Он, блядь, знал, что так будет — подонки в погонах никогда не упустят возможность указать место потерявшей ориентиры, одинокой пешке системы. И, наверное, удержать лицо у него всё же не выходит, потому что Минхо вдруг улыбается шире, почти скалится, показывая зубы, и подмигивает ему. А затем, по-прежнему глядя в глаза, кивает. Чан стреляет. Обмякшее, мёртвое тело с пустым взглядом опадает на землю. А Чан чувствует почти облегчение, когда поднимает с запылившегося, податого трещинами асфальта, упавшую к его ногам чёрную карту. И слышит несколько прозвучавших с разных сторон взрывов. Совсем не удивляется, узнав, что пока главный папочка страны прилюдно чужими руками разбирался с взбунтовавшимся сыном, из правительственных лабораторий было освобождено несколько сотен заключённых мутантов. Видевшая казнь вывеска их любимого бара всё так же приветливо светится неоновой яркостью. Хан увольняется оттуда в ту же ночь.***
Квартира встречает неприветливой темнотой. Почему-то не загорается автоматическая потолочная подсветка, не срабатывают датчики движения. И несмотря на то, что именно на это надеялся — рука автоматически, заученным годами движением тянется к оружию, а глазами, прищурившись, старается выцепить малейшие изменения в обстановке. Помимо взломанной сигналки и «мозгов» квартиры, изменение всего одно — тёмная фигура, беспечно лежащая на его нелюбимом диване, нагло закинувшая ноги в запылённых мартенсах на потёртый подлокотник. Освещённый лишь светом рекламных щитов сквозь незанавешенное ничем окно, выглядит расслабленно, почти умиротворённо, что в равной степени пугает и завораживает. Глаза закрыты, длинные ресницы тенями ложатся на бледные скулы, изящная шея вся напоказ из-за откинутой на спинку головы. Обманчиво беззащитный, совсем не из тех хищников, что носят яркий окрас, предупреждая об опасности. Можно подумать и вовсе уснул, но участившееся дыхание и лёгкая, едва заметная ухмылка на соблазнительно полных губах говорит обратное. — Понравилось стрелять, солдатик? — лениво приоткрывает один глаз, оценивая обстановку. Голос тихий и вкрадчивый, словно боится спугнуть или разрушить атмосферу. Чан запоздало понимает, что на нервяке всё же схватился за оружие и снова тычет в него пушкой. Становится не по себе. Ну, потому что всё-таки выстрелил, как обещал. До нервного тремора в пальцах боялся прогадать и до последнего не был уверен. Но в итоге решил поверить. В себя и ему. Вздыхает, откладывает оружие на столик и трёт глаза. Всё кажется нереальным, сюрреалистичным. Всё ещё не до конца уверен, что просто не сошёл с ума. Но вот он, тут — у него на диване, живой и расслабленный, смотрит на него с понимающей улыбкой и едва ли не тоской в глазах. Наверное, и сам не до конца понимает, во что вписался — сильный, опасный и независимый, повзрослевший в ненависти и жажде отмщения, всё же при этом сумел довериться. Наверное, и сам не до конца понимает, во что вписался и только поэтому пришёл, разглядывает его с интересом, лёжа на его же диване. Взглядом снизу вверх, не беспокоясь о неравности положения или заведомо уязвимой позиции. Ему, наверное, и беспокоиться сейчас не о чём. Вряд ли пришёл в открытую. Карта в заднем кармане внезапно словно обжигает. Чан не уверен реально ли или подсознание играет с ним злую шутку, но проверять не спешит. Вместо этого мотает головой: — Не понравилось, — стягивает с широких плеч куртку, позволяет себе расслабиться и, бесцеремонно скидывая с дивана его ноги, сам садится рядом. Ирония в том, что уже долгое время только в компании Минхо чувствует себя по-настоящему расслабленным, настоящим и самим собой. Не бездушным пластиковым солдатиком, которому можно отдать любой приказ, а Чаном, который человек — чувствующий, с проблемами с доверием, поиском собственного назначения в жизни и извечными метаниями между «хорошо» и «плохо». Что в их мире есть «хорошо»? И сам не знает. Все взращенные военной подготовкой и навязанные правительством понятия о правильности рушатся в его голове вместе с пониманием, что — вот он, кажется, наконец-то выбрал сторону. Возможно, не правильную, но подходящую сердцу. Поэтому да, позволяет себе расслабиться, выдыхает и выуживает из кармана карту. — Подумал, ты захочешь её вернуть. Минхо улыбается, косится на него с прищуром, даже немного заговорщицки. — И не только её, — подмигивает и машет ему второй — точно такой же. — Спасибо, что подобрал, не хотелось бы мне оставлять его им на потеху. — Его? — Маску, — Чан непонимающе хмурится, а улыбка Минхо становится шире. — Ты же не думал, что меня на самом деле не берут пули? Внезапно откладывает обе карты в сторону и тянется к воротнику рубашки. Чан неосознанно залипает, как ловкие пальцы легко вытаскивают из тугих петель пуговицу за пуговицей, взгляд цепляется за грубовато-изящные косточки выпирающих ключиц, необласканную солнцем бледную кожу, тёмные вершины затвердевших маленьких сосков, и только когда полностью снимает и бесстыдно скидывает на пол — замечает шрам. Точно такой же, как видел до этого на руке, только на вздымающейся неровными вздохами груди — слева, у сердца. Правое предплечье ожидаемо тоже не оказывается пустым. Чан рассматривает, хмурится сильнее, а когда Минхо выуживает из кармана джинсов зажигалку и, внимательно наблюдая за его реакцией, поджигает карту, которую ему вернул Чан — до него вдруг доходит. Смотрит, заворожённый — на левом предплечье, там, где совсем недавно был грубый бордовый шрам, сейчас, словно живые, неровными потоками растекаются угольные чернила. Стекают дорожками в большую каплю по центру, медленно расползаются по краям, заполняя всё прямоугольное пространство. В считанные секунды на руке вместо увечья остаётся только чёрный прямоугольник — рубашка словно вытатуированной на коже карты. Чан кидает быстрый взгляд на оставшуюся вторую, а затем смотрит в блестящие азартным удовольствием глаза напротив. — Эта, — указывает подбородком в сторону карты, лежащей между ними, — твоя? Ответом ему кивок и лукавая ухмылка. — Догадался? — Я когда-нибудь встречался с тобой настоящим? — А ты хотел бы? — вкрадчиво, словно соблазняет. — А ты бы мне доверился? Минхо смеётся. — Любишь же ты отвечать вопросом на вопрос, — наигранно разочарованно цокает языком, и смотрит в сторону двери раньше, чем оттуда раздаётся громкий стук. — Я бы на твоём месте открыл. …На пороге его квартиры стоит… Минхо. В простой чёрной худи, неприметных, удобных карго и ботинках. Никаких обтягивающих кожаных штанов, излюбленных, делающих его выше мартенсов на толстой подошве, или глиттерного блеска на веках — его выдаёт лишь всё та же косая, лукавая ухмылка и карта в красивых, по-прежнему ловких пальцах. На лицевой стороне грубыми мазками чернил — его копия с трёхвершинной короной на голове и поломанной маской в руке. — Я называю их Масками, — говорит, когда бесцеремонно отодвинув его в сторону, проходит внутрь. Сам закрывает дверь, стягивает капюшон. А Чан не может прекратить пялиться — в его гостиной два Минхо, и только один из них настоящий. — Как ты?.. — хочется спросить так много, и в то же время в голове ни одной связной мысли. Хочется спросить так много, а может лишь смотреть, впитывать, запоминать, что настоящий, который вот он, который только ему, без всей его привлекающей чужое внимание мишуры, кажется в разы красивее. Хотя, когда пил с ним в баре и смотрел, как постепенно от алкоголя зардеваются скулы и смазывается возбуждающей поволокой взгляд, казалось, красивее не найти. — Это как иметь три рабочих пространства с мониторами, но одну учётку, — забавляется, усаживаясь рядом со своей копией, закидывает руки на спинку. — Кажется сложным, но со временем привыкаешь, — подхватывает Маска. — Ты чувствуешь то же, что и они? Минхо неоднозначно машет головой, закатывая глаза, а Маска с не предвещающей ничего хорошего улыбкой поднимается на ноги. — Проверь, — шепчет едва слышно, когда оказывается близко-близко. Кладёт руки ему на плечи, оглаживает, смело наблюдая за его реакцией. Ведёт руками ниже, тёплые ладони ложатся на широкую грудь, невесомо касаются сосков, спускаются по рёбрам к чувствительным бокам, гладят поясницу, нагло забираясь пальцами под футболку. Тело реагирует на ласку предательской дрожью, давно задвинутый на задворки сознания тактильный голод даёт о себе знать судорожным выдохом и горячей волной тугого возбуждения. Руки сами тянутся к чужой талии, сжимают, притягивают ближе, позволяя притереться, ткнуться носом в собственную шею, лизнуть ключицу. А глазами туда — на диван, где Минхо сжимает в кулаках собственные штаны и выгибается, откидываясь на спинку сильнее, судорожно хватает искусанными, соблазнительными губами воздух. Смотрит на него потемневшим, масленым взглядом, пока Маска, грубо оттянув воротник, отвлекает жаркими поцелуями на его покатых плечах. — Тебе было больно? — шумным выдохом в чужие волосы, оттаскивает от себя, хочет поцеловать, но не его. Маска понимающе хмыкает и стекает вдруг на колени, хватается пальцами за его ремень. На куски тащит от ощущений, вырвавшихся наружу желаний и чужого липкого взгляда. — Когда выстрелил. — Да, — соглашается Минхо, кусает губы. — Но сейчас будет приятно. Можешь трахнуть меня в рот. В этот момент Маска бесцеремонно утыкается носом ему в ширинку, сжимает пальцами бока и дышит часто-часто, словно сам едва сдерживается. А у Чана колени подкашиваются, руки цепляются за чужие плечи. — Блядь… — Да у тебя коленки дрожат, — хриплым смехом снизу, а Минхо, прищурившись, манит его пальцем. — Иди сюда, — хлопает ладонью по сидению рядом с собой. — Садись. И позволь мне позаботиться о тебе. Ладонь Минхо зарывается ему в волосы, больно оттягивает назад, открывая себе доступ к его шее, шепчет в самое ухо: — Ты, главное, дыши, — прикусывает мочку, а Маска, устроившись между его ног на полу, хлопает его по бедру, заставляя приподняться, чтобы стянуть штаны. Ощущений вдруг становится слишком много. Его раздевают в четыре руки, буквально тащат на куски касаниями, поцелуями, укусами. — Такой красивый, — горячим выдохом на ухо, а чужой мокрый язык тем временем влажным, широким мазком лижет его член от мошонки до головки. Маска тесно сжимает кулак у основания и насаживается губами, увлажняет, не стесняясь пускать по стволу блестящие нити слюны, смешанной с естественной смазкой. Член безбожно течёт и хочется едва ли не скулить от того, как сухая, тёплая рука Минхо ложится ему на шею, крепко припечатывая к дивану. — Будь хорошим мальчиком, и я тебя поцелую, — обещает, нежно оглаживая пальцем его губы. Смотрит в глаза с лукавой ухмылкой. — Да? Чан дёргается, когда Маска начинает работать головой, тесно надеваясь губами на член, и судорожно выдыхает: — Да. — Послушный солдатик, — Минхо царапает зубами кадык, зализывает. — А теперь трахни меня, как я просил. Свободная ладонь Минхо ложится Маске на затылок, давит до тех пор, пока нос не утыкается в жёсткие волоски в паху, почти сразу же оттаскивает за волосы назад. А затем снова насаживает губами на член и сам же давится воздухом, всхлипывает Чану в плечо, притираясь бёдрами к горячему боку. Чан не сдерживает стона. — Давай сам, — командует, отстраняясь только чтобы стащить собственные штаны вместе с трусами. Чан послушно вплетается пальцами в чужие волосы, на секунду залипает на припухших, растравленных губах, что плотно обхватывают головку, чувствует, как язык приятно давит и поглаживает щелку уретры, скользит ниже. И толкается бёдрами вверх, сам насаживает ртом на член, трахает, как и просили. Маска впивается пальцами ему в бёдра, неконтролируемо сглатывает излишки слюны, что текут по подбородку на шею, стекают по стволу Чану на мошонку, вниз к ягодицам. Везде мокро и скользко, горячо и охуенно приятно, и Чан едва ли не кончает, когда Минхо тихо скулит рядом: — Хороший, — он не стесняясь дрочит себе, притираясь сбоку, утыкается влажным от пота лбом ему в плечо, — послушный. От этого ведёт ещё сильнее, в грубой попытке облегчить затянувшийся узел в животе, догнаться оргазмом, Чан подаётся бёдрами сильнее, резче, и Минхо всхлипывает. — Ещё, — просит, — блядь, вот так, ещё. Чана пробирает судорогой, он не сдерживает стона, и его хватает всего на несколько глубоких толчков прежде, чем он оттаскивает от себя Маску, громко кончая себе в кулак. Маска с тихим выдохом ложится раскрасневшейся щекой ему на бедро, мягко целует нежную кожу со внутренней стороны. А Минхо практически наваливается ему на грудь, неразборчиво скулит что-то похожее на «блядь, солдатик», и кончает, заливая спермой собственную толстовку и чанов диван. Диван кстати Чану ни капельки не жалко. — Охуеть, — откидывается назад на спинку, немного отдышавшись, удовлетворённо улыбается. — Надо было раньше это сделать. Чан весело хмыкает. — Сказать мне, что тебя трое? — нежно поглаживает Маску по волосам. Минхо едва ли не мурлычет. — Хочешь, чтоб в следующий раз было трое? — ехидно ухмыляется. — Кто сказал, что следующий раз будет? — не менее колко в ответ. — Я сказал, — обнимает руками поперёк груди, жмётся, чтобы снова прошептать в самое ухо: — ты же послушный, солдатик. Чан тихо смеётся и щёлкает Минхо по носу. — Кто-то обещал мне поцелуй, если я буду послушным. Фыркнув, Минхо хватается пальцами за его подбородок и звонко чмокает в щеку. А затем мягко касается губами уголка его губ — нежно и ласково, смотрит при этом так задумчиво, словно сам едва верит в происходящее. А спохватившись, как есть с голым задом, валится на пол в поисках карты под завалами чановой одежды. — Пора отдохнуть, — поясняет. — Если отпускаю сразу двоих, быстро устаю. Да и смерть кого-то из них всегда отнимает силы. Левой придётся какое-то время отдохнуть. Говорит, а сам, мягко погладив свою же копию по щеке, поджигает карту. — Прости, — шепчет Чан какое-то время спустя, когда рассеивается дым. Минхо натягивает на себя трусы и снова забирается на диван, усаживается рядом, закинув свои голые ноги ему на колени. — Ты сделал правильный выбор, солдатик, — мягко целует его в подбородок. — Я верил, что ты поймёшь. Чан обнимает его за талию и притягивает ближе к себе, утыкается носом во влажные, растрепанные волосы. Молчит, думая о том, что ещё никогда не был так уверен в правильности принятых решений, как сейчас. — Тебе лучше не появляться завтра на работе, — говорит Минхо через какое-то время. Его голос непривычно нервный, даже немного опасливый, словно боится, что этими словами разрушит их хрупкий, ещё неустоявшийся пузырь уюта и понимания. — Почему? — Потому что мы не хотим больше воевать, Чан, мы хотим равенства, — тяжёлым, усталым выдохом ему в шею. — Хотим быть частью общества, из которого нас изгнали. Чан понимает. Потому единственное, что спрашивает: — Что случится завтра? Минхо невесело улыбается. — Завтра я передам папочке последний привет.