Герои не того романа

      Гоша леса не любил. Слишком темно, слишком тихо, слишком густо от частого подлеска, слишком много этого самого «слишком». Так много, что тянет замолчать, слиться с этой звонкой тишиной. А ему нельзя «сливаться». Писатель должен говорить, нет, кричать в полный голос!       Чёрт! В этом лесу даже эхо грубо нарушает авторские права, бестолково повторяя вслух чужие мысли.       Гоша леса не любил. И сейчас, в сгущающихся сумерках, казавшаяся гениальной идея его агента Максика «искать вдохновения на пленэре» уже, честно говоря, такой гениальной не выглядела. Просто в его последнем, долгожданном (читателем, само собой) триллере герой волей Судьбы (его, Автора, само собой) оказывается отрезанным от цивилизованной жизни в глухом лесу. Да-да, сюжет затёрт до дыр, но ведь он, гениальный Георгий Маковкин, ещё ничего подобного не написал! А эти – как их там? – Кинг, Дефо и иже с ними – кто их вообще сейчас, в двадцать первом веке-то, помнит?       Его же, Маковкина, сценария Сам (!) дожидается – даже согласился сыграть роль царя или генерала какого-нибудь (срочно пришлось делать главного героя потомком расстрелянной царской семьи, генералом в отставке, но это уже издержки).       Гоша леса не любил. Но «вдохновение», как и немалый аванс, иссякли быстро. Так что пришлось стискивать зубы и тащиться в этот богом забытый лес у подножия Карпат. Что, спросите вы, в Подмосковье леса закончились? Да какой же это пленэр, ответит вам Гоша словами литагента Максика: сплошные грибники, пикники, шашлыки-машлыки – ещё не хватало заразу какую подцепить. К тому же, под поиски вдохновения можно списать кругленькую сумму в евро.       Гоша уже не раз пожалел, что так опрометчиво назначил местом действия среднеевропейский лес, а не какую-нибудь мальдивскую пальмовую рощу. Но поздно пить «Боржоми», как говорится. Хотя лично он всегда предпочитал «Перье».       Самым гадостным в этом гадостном, забытом гадостными людишками месте, было отсутствие элементарных удобств. Таких, как, уж простите, туалет. Гоша вспомнил свою голодную юность, когда, прыщавый и непопулярный у однокурсниц, он из кожи вон лез, стараясь понравиться хоть какой-нибудь завалящей, мотался с однокашниками в модные тогда турпоходы. Его терпели лишь потому, что он один из всей группы, безбожно фальшивя и смехотворно перевирая манеру Цоя, мог подобрать популярную песню на гитаре. «Завалящие» всё равно выбирали не его, а Горрик потом несколько дней мучился, стесняясь делать свои «дела» под открытым небом.       В этот раз, узнав, что в понимании Макса «пленэр» означал не отель в деревенском стиле с тёплым ватерклозетом, а недельное пребывание в палатке в лесу со всеми вытекающими отсюда последствиями, Гоша взбунтовался. Но быстро сдался под натиском аргументов Максика о «фишке» пи-ар кампании триллера. Мол, сам Маковкин влез в шкуру героя. Вот она, подлинная сила искусства!       Был и ещё один аргумент, о котором литагенту знать было вовсе необязательно: ещё в первый день, когда нанятые в деревне работники устанавливали в лесу палатку звезды (не самой же звезде, в самом деле, корячиться!), Георгий заприметил недалеко, за мёртвым старым дубом, небольшую пещерку (вход в старые штольни, как нехотя объяснили мрачные работяги на ломаном русском). Вот и отхожее место нашлось!       Судьба (в лице слабого желудка) упорно толкала Гошу в пахнущую землёй и прошлогодней листвой темноту штолен. Побаивавшийся темноты писатель обустроился здесь вполне сносно: прикрепил к торчащей из стены балке керосиновую лампу, выставил пирамидкой рулоны туалетной бумаги у стены. Только вот всё время было ощущение, что кто-то наблюдает за ним из утопавшего в темноте дальнего конца тоннеля. Неприятное чувство. А в туалете человек должен испытывать лишь облегчение. Ну, сами понимаете.       В общем, любопытство взяло верх над инстинктом самосохранения, и, представляя, как будет рассказывать об этом смелом поступке (конечно, опустив историю с туалетом) перед камерами на пресс-конференции, которая (и не одна), конечно, тут же последует за публикацией триллера, Гоша, стиснув лампу в правой ладошке и ножик с подарочной гравировкой в левой, зашагал, согнувшись под низким потолком, вглубь штольни.       Пахло сыростью и какой-то мерзостью. Именно так пахнет страх, вдруг вспомнил Георгий. Давно, в прошлой своей жизни, он уже чувствовал его, этот запах: на зачёте по физкультуре, когда все могли пробежать, прыгнуть, подтянуться, а он – хилый и рыхлый – не мог. А ещё раньше так пахли духи его матери – как она смотрела на него, сильная, умная, на него – глупого и никчёмного! «Горрик» – вот как она звала Гошу. От выражения «горе луковое»...       Георгий потряс головой, стараясь отогнать от себя болезненные картины прошлого, и тут же испуганно ойкнул, когда лампа выскользнула из вспотевшей руки, естественно, по закону подлости, тут же разбившись. Воспоминания о мамочке всегда доставляли одно удовольствие.       Маковкин погрузился в темноту и задышал часто-часто, пытаясь отогнать приступ паники. Так, что делать? Вытянув руки в стороны, кончиками пальцев он нащупал стену тоннеля. Просто идти вдоль, тогда всё в порядке: выйдешь назад, в такой желанный теперь лес. Идти всё время прямо.       Хорошо, что он не додумался развернуться, когда уронил лампу!       Растопыренные пальцы скользили вдоль стены – холодной, склизкой. Конечно, мерзость редкостная. Но в таких обстоятельствах кто выбирает?       Внезапно стена под пальцами стала мохнатой и яростно затрепыхалась.       А-а-а!       Стая вспугнутых летучих мышей, пища и оглушительно в узком тоннеле хлопая крыльями, обрушила на бедного Гошу весь свой праведный гнев. Закричав от ужаса, писатель завертелся на месте, отчаянно размахивая руками.       Это был конец. Мыши, покричав и похлопав, улетели прочь, в темноту, а он остался стоять, не имея ни малейшего представления о том, куда теперь двигать.       «Направо пойдёшь – коня потеряешь, налево – жизнь», – всплыло из глубин памяти. Подумав, что больше никогда в жизни не возьмёт в рот конины, Георгий вновь нащупал стену и побрёл направо, молясь всем известным ему святым православным, иудейским и мусульманским.       Дойдя до буддизма, Гоша начал различать сначала контуры собственного тела, потом и неровный пол штольни. Не решаясь пока и надеяться, он всё же, через пару шагов, робко признался сам себе, что в конце тоннеля действительно мерцает, манит и зовёт его, такого грязного, такого испуганного, свет. Только вот на дневной не похоже (по его прикидкам, был уже час девятый, и солнце село за верхушки высоких деревьев).       Так и есть.       Шагов через пятьдесят он, спеша и задыхаясь, уже отчётливо видя дорогу, но, всё ещё инстинктивно хватаясь за стену, ввалился в освещённую колышущимся светом факелов просторную пещеру.       Здесь было чертовски холодно и пахло ещё сильнее и тошнотворнее, чем в самом тоннеле. Упав на колени и пытаясь восстановить сбившееся от бега дыхание, Георгий не сразу рассмотрел пещеру. А посмотреть было на что.       В самой середине, на каменном постаменте, возвышался какой-то стеклянный предмет – то ли ящик, то ли аквариум.       Что-то было там, внутри. Гоша сначала не понял, что именно. Или же просто в момент смертельной опасности в голове словно поднимается защитная стена, не позволяющая сознанию «увидеть»? Этого он не знал, да и откуда ему знать – ему, бывшему Горрику, нынешнему Георгию?       Вот, только, увидеть-то он хотел. Ноги тяжелели, холодный пот каплями блестел на лбу в неровном свете, где-то внутри Горрик-горе луковое кричал и метался, подавляемый чем-то большим, тёмным и жутким, овладевшим всем телом, зовущим подойти, посмотреть... может, даже поцеловать.       — Ге-оррр-гий, Ге-оррр-гий, – звало оно.       — Стой! Стой! – кричало сознание.       Внутри, под чистой, как слеза, хрустальной крышкой, лежала прекрасная красотой порочной и древней Она. Кожа белая-белая, словно высеченная из драгоценного мрамора античная статуя. Волосы волнистые, цвета воронова крыла. И губы… Ах, какие это были губы! Полные, алые. Гоша смутно помнил, что такие же губы были у Ольки с филфака – как тогда он мечтал попробовать их на вкус, ну хоть разочек! И вот сейчас, в этом перевёрнутом с ног на голову мире, разве мог он сказать «нет», разве мог удержаться?       Столкнув мешающую крышку на пол, где она тут же разлетелась вдребезги тысячами хрустальных брызг, Георгий Маковкин наклонился вперёд, подавшись всем телом, и припал своими потрескавшимися губами к алым и ледяным. Наверное, именно так путник в пустыне припадает к водам, явившимся в мареве оазиса...       Белоснежка отшвырнула ставшее таким лёгким обескровленное тело смешного человечка в сторону и, легко соскочив на пол, побежала вперёд по тоннелю.       Ночь приветствовала её, босую и простоволосую, такую свободную и неудержимую.       Она улыбнулась луне, подставив её лучам окровавленные губы, обнажая клыки – острые и белые.       — Сво-бод-на! Сво-бод-на! Сво-бод-на! – пело ей светило.       Заглянув в палатку, Белоснежка с интересом осмотрела вещи человека. Плоские досочки, светящиеся в темноте, особенно заинтересовали. На одной помещались буквы, на второй эти буквы можно было сложить в слова.       Пробежав глазами глупый текст, слова пустые, никчёмные, человечьи, Белоснежка безжалостно нажала delete. Так же просто, как стереть человечка, пробудившего, освободившего её, спавшую уже, пожалуй, слишком долго.       На белом фоне замигал чёрный курсор. Тонкие пальчики заскользили по клавишам.       О, ей было, что рассказать этому миру.