наше «навсегда»

      стягивая челюсть до легкой судороги, чифую совершенно не может понять.       когда они совсем по-идиотски провожают друг друга после школы — практически дело пацанской чести — кейске вдруг неожиданно кладёт ему руку на плечи и улыбается.       улыбка у баджи — такая, какой чифую не встречал никогда раньше, — притягивает взгляд, разит насквозь светом, словно тысячи лампочек ватт на 100, и мацуно, как бы глупо это ни звучало, отчаянно, как будто в последний раз, ей отдается и перед ней преклоняется.       почему?       да кто его вообще разберёт.       кейске обнимает мягко, захватывает в охапку сильными руками с перекатывающимися под курткой мышцами, ловит кроткий взгляд и смотрит, пялит, как идиотина, — в рожу бы дать с размаху, чтобы знал, куда глазёнки свои вперивать, но рука почему-то вдруг становится какой-то до безобразия тяжелой.       чифую так до странного невовремя ловит себя на мысли, что все ещё абсолютно ничего не понимает.       — погнали до раменной?       баджи отпускает почти беззвучно, словно в немом кино, и все ещё бессмысленно улыбается. мацуно теряется в тысяче сомнений, когда его мон ами выглядит так обезоруживающе, и не находит ничего лучше, чем пробурчать банальное:       — пошли. одну на двоих, да?       и все еще не понимает.              когда наступает рождество, и баджи, перемотанный шарфом до носа, со свойственной ему беспардонностью заявляется на его пороге со своим бесподобным «ты идёшь со мной или больше никуда», чифую готовит очередной (очевидно, бесполезный) повод для отказа. ночь на дворе, холодно, он спал вообще-то, да и утюг у него не выключен — куда идти-то во время такое неспокойное?       в итоге — с ворчанием натягивает сапоги на резиновой подошве и слушает бесконечные рассказы о том, что в центре устроили новогоднюю ярмарку и им обязательно нужно успеть туда вовремя, иначе кто-то особо пиздливый (читайте: косматый засранец разбудивший его посреди ночи) — ох и ах, бедняга — не успеет затариться.       затариться, конечно же, не выходит, как бы они не торопились — на ярмарку они в итоге не успевают. то ли мацуно возится слишком долго для среднестатистического японца, то ли у кейске адреналина не хватает сразу на две неповоротливые задницы, но факт фактом — замёрзли, а смысла ноль — ярмарка закончилась, да и на часах уже, на минуточку, половина второго.       чифую убеждает себя в том, что время потрачено впустую, и вроде хочет разозлиться на непутевого кейске за его нерасторопность, но все-таки упорно молчит, хмуро шлепая бутсами по хрустящему снегу и гоняя по телу не на шутку взбушевавшуюся кровь.       его рука, ободранная шрамами и бесчисленными засохшими царапинами, внезапно чувствует чужое касание, словно к нему вдруг приложили подушку-телогрейку, и чифу оборачивается.       — зачем?       тепло.       — так лучше. холодно ведь, — убеждает кейске, и чифую ему, кажется, до ужаса безрассудно верит.       остаток вечера они проводят рука об руку в центре заснеженного Токио. игра в «ничего не говори или умрешь со стыда» продолжается ровно до тех пор, пока впереди не маячит мацуновский высокий дом, а баджи вдруг не касается его щеки в невесомом поцелуе.       — увидимся после каникул.       когда кейске отчаливает, чифую остаётся на месте с яростно клокочущим сердцем и широко распахнутыми глазами.       этот парень слишком любит делать все невпопад, и от этого, если честно, несчастному мацуно нисколько не лучше.       щека горит ещё на протяжении трёх ночей, а бесконечные вопросы из головы спустя время так и не исчезают.       когда они пересекаются в школе ровно через неделю, чифую не знает, куда деть бесконечно потеющие ладошки. кейске совершенно непрошибаем, — словно ничего и не было, — за парту садится молча и даже учебники раскладывает по местам законным.       мацуно хочется спросить его о том, какого черта, но рот как-то странно стягивает невидимым нитками, и в итоге он не рискует. проходит мимо, словно безмолвная тень, и садится позади, как делает это обычно.       когда урок подходит к концу, сквозь полудрёму чифую чувствует, как кто-то неустанно трясёт его за плечо.       — возьми, — шепотом едва ли различимым.       записка.       боже, ты что, первоклассник?       чифую думает, что этому парню следовало бы хоть немного освоить правила поведения на уроке (будто бы сам многим лучше), но клочок все же раскрывает.       на мятом листе зияют чёрные неровные буквы, смысла которых мацуно упрямо не понимает.       «знаешь, а мне ведь и не было холодно.»       как странно, — проскальзывает где-то под коркой.       ответ чифую так и не посылает.       когда он устало бредёт домой после школы много времени спустя, баджи умудряется нагнать его у самых ворот и положить свои ужасно красивые жилистые руки на его поникшие плечи.       — ты занят? — улыбкой, вторящей заходящему солнцу.       — теперь уже нет, — вздыхает.       — тогда пошли.       безапелляционно — хватает за руку и вперёд. чифую даже подумать толком не успевает, как оказывается на кожаном сидении здоровенного чёрного байка.       «никакой романтики» — шутит он про себя.       спустя десять минут езды шутка перестаёт казаться ему такой уж безобидной.       рассекает по дорогам кейске, конечно же, до безобразия отчаянно и вместе с тем поразительно виртуозно. его волосы — длинные, жесткие и спутанные, местами даже кучерявые — забиваются ему в нос и щекочут щеки.       красиво, — невзначай думается ему.       чифую готов поклясться, что этот парень зря теряет свой талант — ему бы в фильмах сниматься, да в Голливуд на-пря-му-ю.       (с такими сияющими, невероятными и до дрожи притягательными глазами во время езды, когда ветер безжалостно лижет щеки, а голого адреналина в крови — пруд пруди, мацуно охотно верит — его возьмут даже в высокооплачиваемое авторское)       если бы только чифую кому-то позволил.       в месте, где они оказываются, нет ни колеса обозрения, ни прочих романтических штучек, в обязательном наличии которых чифую упорно убеждал себя всю дорогу. в этом месте — огромное бескрайнее море, простирающееся, наверное, на сотни километров к солнцу, а диск впереди — такой горячий и согревающий, что чифую хочется зажмурить глаза и насладиться.       баджи позволяет.       когда они оказываются только вдвоём лежащими на траве, а тень кейске так хаотично падает на растущие неподалёку одуванчики, мацуно умоляет себя не отводить глаза от лазурного покрывала над головой.       в руках оказывается очередная записка.       «ты все ещё ничего не понял, да?»       вроде? — переводит взгляд правее, поворачивая голову на объект своих жрущих изнутри сомнений, и сразу же разбивает в щепки все свои обещания.       кейске с едва ли краснеющими кончиками ушей выглядит настолько невероятно, что у чифую, кажется, перехватывает дыхание.       целоваться под шум плачущего по солнцу моря оказывается в разы приятнее тогда, когда в мире остаются только они вдвоём.       чифую, кажется, становится на пару шагов ближе к разгадке.       когда баджи наносит удар за ударом по его искривлённому болью лицу, чифую чувствует себя из рук вон плохо. взгляд, тот, что нежнее летнего вечера, блестит яростным пламенем, когда кровавые пятна растекаются по стремительно синеющим щекам, а мацуно, все же, до тупости своей треклятой наивен — всем телом к кейске безумно тянется, за последнюю надежду хватаясь.       чифую не умеет верить бездоказательно, но кейске, глаза которого беззвучно плачут над расцарапанным лбом самого лучшего в мире друга, вдруг беспричинно заставляет его предательски улыбаться.       — ты принят в вальхаллу, баджи кейсуке.       почему-то осознавать предательство оказывается не так болезненно, как он представлял это себе изначально.       а понимание того, насколько же сильно он проебался, сквозит ощутимой горечью на кончике языка.       когда они встречаются после школы, баджи с ним больше не разговаривает.       взгляд у него хмурый, такой, каким чифую не смел представить его даже в кошмарах, походка неестественно прямая, а спина такая же сгорбленная — мацуно хочется верить в то, что все это мираж, дурной сон или наваждение, но при встрече кейске больше не смотрит ему в глаза и за руку не берет.       — погнали до раменной?— спрашивает сам у себя.       странно. сегодня ему достанется целая порция, но отчего-то это нисколько не радует.       когда перед новым боем не остаётся сил, а зарево заката струится у него перед носом также болезненно, как кровь над в мясо разбитой бровью, чифую отчаянно хочется зареветь. баджи у него на коленях догорает финальными огоньками слепого жизнелюбия, и, кажется, сквозь сотню бессонных ночей мацуно впервые чувствует себя так отвратительно жалко.       мысли путаются в отчаянную вереницу, когда кровь капает из чужого разбитого носа, а полуживые губы отчетливо твердят:       — хэй, чифую, так ты все ещё ничего не понял?       улыбка — такая дорогая сердцу, по которой чифую так сильно скучал, стеная ночами, — окрашивается самым мерзким из тысячи оттенков. мацуно хочется кричать во весь голос, но глубоко в горле встаёт предательский ком, и в итоге выходит только сглатывать и давиться. баджи, тот самый, что роднее некуда, улыбается так, как не улыбался ему никто, и спустя столько времени чифую, кажется, наконец понимает.       часы бьют ровно половину двенадцатого ночи, и чифую остаётся один на один со всепоглощающим одиночеством.       часы бьют ровно половину двенадцатого, и кейске у чифую больше нет.       когда солнце снова, в очередной невыносимый раз, опускается за горизонт, чифую склоняет голову над холодным надгробием. баджи на нем, такой улыбчивый и невероятный, глупый и вечно смеющийся над нелепицами, каким мацуно запомнил его с последней встречи, выглядит довольным, словно кот в сметане, но чифую от этого по-прежнему только тошно.       — хэй, кейске. погнали до раменной? возьмём одну на двоих, как обычно.       лазурь покидает небо вместе с опускающимися на землю сумерками. чифую не привык задаваться бессмысленными вопросами «за что» или «почему именно с ним», но сейчас ему все-таки до ужаса интересно, отчего же так сильно скрипит в груди, а сердце клокочет как сумасшедшее.       поднимается — кажется, пора домой. окидывает взглядом могилу и суёт руки в карманы куртки. ощущаются они теперь по-новому, совсем не так, как тогда, когда они вместе брели по укрытой снегом пустынной улице в два часа стылой ночи и так абсурдно мечтали о лучшем.       в то лучшее, о котором они так грезили, чифую все равно уже нисколечки не верит.       пальцы нащупывают в кармане клочок. бумага — отрывок листа.       записка, — думает чифую и почему-то отчаянно убеждает себя в том, что это баджи подложил ему при встрече, и что вовсе он не мёртв, а все это — глупость, в которую верь или нет — не сбудется.       «ты все ещё ничего не понял, да?» — сквозит знакомым запахом волос, шумом моря и вкусом родных незабываемых губ.       стягивая челюсть до легкой судороги, чифую наконец отчетливо понимает.       — я тоже люблю тебя, кейске. спасибо тебе за все.       и стекающие по щекам остатки воспоминаний больше ему ни капли не помогают.